Надо мной были дураки и подо мной были дураки. А если не дураки? Значит, просто не верили. Не верили в то, что говорили и строили. В таком случае — не дураки, а подлецы. Страна подлецов.
Целая громадная страна подлецов. Подлецы командовали дураками, а как только какой-нибудь из дураков прозревал, тотчас становился подлецом. Но ведь Господь все видел. И не он один. Вся небесная рать. Я догадался… слышишь, Ольга? Я догадался…
Пат медленно, неуверенно разгибается. Опираясь руками о пол, пробует встать. Смешно и нелепо, как пьяный на катке. Глупости говорит Пат, но когда мечешь вкусные продукты, не особенно раздражаешься. Мне его жалко.
— Давай, Пат, вместе по маленькой. Пусть Наташке земля будет пухом.
Пат берет дрожащей рукой фужер. Специально налила в него, чтобы не расплескал. Выпивает. Его глубоко посаженные рядом глаза еще больше ввалились. Короткие седые волосы прилипли к черепу. На впадинах щек появились какие-то багровые пятна. Пат садится напротив в кресло без спинки с широкими подлокотниками. Он его называет… все время забываю — не то моцартовское, не то вольтеровское. На Пате хороший халат-кимоно. Тонкая махра цвета индиго. Все края и карманы обшиты тонкой голубой лентой. Этот халат забыл у Наташки один балетный мальчик. Ему жить было негде. Неделю тут тусовался. Потом его голубые к себе забрали. А халат остался. Конечно, только с мордой Пата в таком понтовом кимоно разгуливать. Но все равно красиво. Пат выпивает и не успокаивается. Откидываюсь на спинку кресла-качалки. Боюсь испачкать жирными руками плед. Держу их вверх. Даже не верится, что почти всю курицу сметала.
Хорошо стало. Ну, Пат, ну, разговорился…
— Ольга, я всю ночь провел на коленях. Ни рюмки не выпил. Стоял и думал. С Ним разговаривал. Понимаешь? С Ним. С Первенцем из мертвых. И догадался. Мы все… все мы не виноваты…
— О Боже! — закрываю глаза. Пусть несет что хочет. В этой квартире страшно быть одной. Кресло плавно Укачивает. Пат умудряется кричать шепотом:
— Каждый в отдельности и все вместе — не виноваты. Бог сам выбрал лучшую из стран. Самые богатые недра. Самые чистые души. Самые высокие идеалы.
Он всегда выбирает нашу страну, когда мир на грани катастрофы. Сначала он преградил нами желтые орды Востока. Потом коричневую чуму. Теперь красную шизофрению безверия и атеизма. На примере России дал понять всему остальному миру, что сам человек не способен создать на земле царствие Божие. Все будоражащие человечество идеи о социальном равенстве он позволил внедрять нам.
Сделал нас исполнителями ошибки цивилизации. Сейчас даже самый темный негр понимает, что верить надо в Господа нашего, а не в лжепророков марксизма. Мир осознал. Ошибка признана. Мы более никому не нужны. Нам некуда деться. Нас нельзя пускать обратно в мир. Мы хуже прокаженных. Мы ничего не умеем, а что умеем — Там не нужно. Мы обречены. Страна людей, которым выпало стать подлецами ради всего остального мира. Наши идиоты-политики кричат, что Россия должна выполнить какую-то особую миссию. Дураки! Россия ее уже выполнила! Нам остается умереть. Стать историей. Но в рай попадут только невинно убиенные. Наталья попадет. Зачем ей нужна была жизнь? Отдаваться подлецам? До старости? До СПИДа?
Нельзя всю жизнь барахтаться в говне. Теперь она снова стала невинной. Я рад этому.
О Боже, как меня укачивает! Вспоминаю Наташку.
С косичками и бантами. Однажды она предложила мне показать мальчишкам за мороженое письки. Я испугалась, а она получила мороженое. Я ей завидовала. Бедный Пат, в Наташке невинности от рождения не существовало. К чему он про страну городит? Привыкли уже, чуть что не так — страна дерьмо.
Думают, другие страны — не дерьмо. Но не спорить же с Патом.
— Пат, миленький, налей коньячку.
— Сама налей, — отвечает зло. Открываю глаза. Он сидит прямо передо мной.
Спина ровная, точно его прикрутили к невидимой стене. Губы странно усохли и чрезмерно крупные, лошадиные зубы ничем не прикрыты. В лице странное соединение — глаза сверху привязаны к тонкому длинному носу, зубы снизу приколоты. Нос упирается кончиком в набрякшие десны. Страшно.
— Она была блудницей, а станет Женщиной, облаченной в солнце! — кричит он мне в упор. Переведя дыхание, продолжает с хрипом:
— Она не виновата.
Мы беззащитны. Секс, насилие, блуд свалились на нас, как порнография на детей.
Секс уничтожит всех, кто еще способен рожать.
— Опять за свое… Наташку убил обычный совковый джентльмен, — философски замечаю я. Пат заткнулся. Подавился собственной злобой. — Ну чего ты пристал к Наташке? Ее нет. Ни от кого она больше не заразится. Не сделает аборт. И денег она тебе ни копейки не даст.
— Мне не нужно. Ничего не нужно. Ночью я обо всем догадался.
Каждый из нас прав в своей вине. Я открою тебе жуткую тайну… Об этом еще не знает никто… — он заговорщицки придвинул к моему уху свои зубы.
Последние слова Пата сжали мое сердце. Неужели он вычислил убийцу?
— Говори, Пат, я тебя слушаю.
Он медлит. Наливает коньяк. Сначала себе, потом мне. Засовывает в рот большой кусок недоеденной мною курицы и долго жует. Не могу смотреть на его зубы. Кого он мне сегодня напоминает? Очень знакомо… Да, да. Точно! Череп.
Такой череп рисуют на будках и пишут: «Убьет!» Как отвратительно жует Пат.
Впервые мне жутко на него смотреть. Еще один кусок запихнул в рот. Ухватил зубами хрящ и рукой отрывает от него кость. Мне кажется, что по его руке течет кровь. Почему-то куриная нога слишком большая. Где он взял эту кость? На блюде ее не было. И в фужере не коньяк. Мутная жидкость с плавающими в ней кровавыми сгустками. Пат грызет хрящ. Глазами буравит меня. Мне больно. Ужасно ноет локоть. Как будто его лошадиные зубы впились в мою руку.
— Прекрати, Пат!
Залпом выпиваю коньяк.Тело покрывается испариной.
Апельсиново-банановый воздух душит. Кресло подо мной качается само по себе.
Голова запрокидывается к потолку и вижу на люстре не хрустальные подтеки, а измазанные кровью, зеленкой и йодом стекляшки. Потом все несется вниз, и моя голова едва не сталкивается с зубами Пата. Он гонит на меня свое огненное дыхание с сухим шепотом:
— Мне открылось! Все сейчас есть начало! Начало великого конца.
Почему конец света предрекают в двухтысячном году? Положим, ссылаются на Святое Писание. Неверно. Апокалипсис уже раскручивает увертюру своего грандиозного реквиема. Как всегда — начинается с России. Десять лет мы будем пребывать в хаосе, терзаниях, гниении. Мы получим сполна за наше богоотступничество. Живые позавидуют мертвым. Я — Наталье. Она могла бы превратиться в один из предсказанных ужасов. Стать исчадием ада. Но Господь смилостивился и забрал ее.
Не позволил погрязнуть ее душе в общем грехе. Выделил ее.
— Ну да. Еще скажи — повезло девке, — не выдерживаю я. Пьяный бред раздражает куда больше, чем даже умные речи. Пат смотрит на меня с сожалением и ненавистью. Он двинулся головой. Возьмет и вцепится своими лошадиными зубами в меня. О Боже!
— Дура! — Кричит Пат. — Ты еще настрадаешься! Изнеможешь от страданий. На стену полезешь от собственной жизни. Но никто не сжалится. И никто не убьет тебя. Мы первые из обреченных. За нами рухнет старая Европа. Она будет подыхать среди своих источающих зловоние супермаркетов, будет разлагаться от болезней. Ее будут насиловать и истязать обезумевшие люди, хлынувшие с гигантских просторов России. Никакая армия, никакая бомба не сможет остановить эту войну всех против всех.
— Пат, мне страшно, — с мольбой прошу я. Хорошо, что у меня нет сил пугаться по-настоящему. Ужасно, если он сойдет с ума. Все-таки отец Наташки. Пошел и снова опустился на колени перед иконами. Прямая спина, синий халат, седая голова на фоне икон немного успокаивают меня. Затих. Не шелохнется. После долгого молчания вдруг заявляет:
— Россия должна была выбрать мусульманство.
Кому сказано — мне или иконам? Лучше уйти отсюда, но невозможно оторвать голову от спинки кресла-качалки. Пытаюсь ногами нащупать пол. Не получается. Кресло парит в воздухе. Скорбная синяя фигура Пата остается внизу.
В своем полете боюсь одного — столкнуться с люстрой, тревожно позвякивающей кровавыми, желтыми и зелеными подвесками.
* * *
«Мерседес» блуждал по Москве. Метель не унималась. Вадим Борисович боялся, что оперативники потеряли из виду его машину. Лимон молча курил на заднем сиденье и изредка командовал, куда поворачивать, Несколько раз они резко тормозили у бордюра. Но бросили эксперименты после того, как их чуть не раздавил нависший над багажником «КамАЗ». Вдоволь накатавшись, Лимон неожиданно спросил бизнесмена:
— Вадим Борисович, ты как считаешь — менты устроили засаду в «Советской»?
Внутри у Вадима Борисовича что-то треснуло. Такое ощущение, что разорвалось сердце. Дикая боль заполнила грудь и гвоздем застыла в левом боку.
Надо отдать должное выдержке бизнесмена. Внешне никаких проявлений не последовало. Ответил не сразу, так как в первый момент задержал дыхание.
Пришлось медленно выпускать воздух из легких, чтобы не разоблачить свой испуг сильным выдохом.
— Могут, конечно, если кто-нибудь заложил.
Лимон неестественно громко засмеялся:
— Нет! Мой отрыв известен тебе и мне.
— А тем, кто будет прикрывать твой уход в гостинице? — не понял Вадим Борисович.
— Никто, господин Вадим, про меня там и не слыхивал.
— Как?
— Гостиница для отмазки. На всякий случай. Чтобы ты не мучал меня вопросами, куда мы едем.
— А тогда как же? — дрогнувшим голосом, потеряв самообладание, спросил Вадим Борисович.
— По пути выберусь. Давай-ка выворачивай к Белорусскому вокзалу.
Бизнесмен послушно исполнил приказание. В его голове хороводом закрутились черные мысли. Остановить их, чтобы сосредоточиться хотя бы на одной, он был не в состоянии. Кассир ему не доверяет. Значит, может в любой момент пристрелить как ненужного свидетеля. Даже если менты не упустили его «мерседес», он сам настаивал, чтобы они не вмешивались до гостиницы. Допустим, Кассир просто выскочит из машины. Его вряд ли поймают в такую погоду. Тогда им останется крутить на допросах самого Вадима Борисовича… Кассир решил обдурить всех. Единственный приемлемый выход из создавшейся ситуации — это остаться в живых. Как только они подъехали к Белорусскому вокзалу и остановились на светофоре перед въездом на мост. Кассир приставил пистолет к голове бизнесмена:
— Теперь слушай внимательно. Одна маленькая оплошность — и твоя голова разлетится на куски. Сейчас на тихой скорости съезжаешь на малую дорожку к часовому заводу. Едешь впритирку к бордюру. Колесами должен его чувствовать.
Возле второго дерева резко тормозишь. Радиатор должен замереть на одной прямой с деревом. Не дай Бог не доехать или переехать. Понял?
— Не совсем.
— Достаточно. Поехали.
Машина медленно выехала на мост. Лимон резко подвинул переднее сиденье вплотную к панели и, воспользовавшись двумя приваренными ручками, открыл в днище «мерседеса» вырезанный в мастерской люк. Вадим Борисович понял причину преследовавшего его стука. Спрашивать было не о чем и некогда. Пистолет касался дулом его затылка. Проехали мост. Лимон переложил в сумку из кейса корейца пачки долларов. Вадим Борисович дрожащими руками крутил руль. Страх сковал его мозг. Он готов был слепо повиноваться. Лишь бы поскорее исчез Кассир и затылок перестал бы испытывать мерзкое касание железа. Лимон чувствовал состояние бизнесмена. Поэтому диктовал, как лучше и мягче подъехать к дереву.
Дернувшись, машина замерла в точности у хилого ствола. Вадим Борисович с нежностью уставился на него. Лимон согнулся и протянул руку в зияющую дыру, постучал по железу условным стуком. Люк, закрывающий дорожный колодец коммуникаций, легко отъехал в сторону. Лимон бросил вниз сумку и спустил ноги в люк.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36