Я так за тебя беспокоилась…
— Фрау Ильзе, я беспокоилась за вас больше.
— Ах, что могло случиться со мной, — фрау Ильзе вздохнула. — Арест? После смерти Иоахима это меня уже не пугало. Вообще должна тебе сказать, я перенесла все случившееся… почти спокойно. Может быть, потому, что уже давно была к этому готова. Я ведь знала… догадывалась, чем они занимаются. Почти год… И еще, не знаю, поймешь ли ты… Люди ведь гибнут по-разному, смерть сына была для меня вдвойне ужасна своей бессмысленностью, а Иоахим… он и Эрих знали, во имя чего умирают. Это очень много, моя девочка…
— Вы правы, — тихо отозвалась Людмила. — Это главное — знать, во имя чего…
— Да, да. Скажи мне правду, Люси, — твой приезд сюда не связан с… чем-нибудь подобным?
— Нет, фрау Ильзе. Просто в Баварии уже столько беженцев, что нас начали рассылать по другим местам, особенно молодых и одиноких. Это уж просто совпадение, что я попала именно сюда…
— Я вижу, ты прямо с поезда?
— Да, только что. Вена — Берлин, он ужасно опоздал.
— Подумай, как удачно, еще немного — и ты бы меня не застала. Я теперь не так часто здесь бываю, Люси, живу в основном в Шандау… Кстати, может быть, нам поехать переночевать там? — Фрау Ильзе посмотрела на часы. — На поезд мы еще успеем, а то ведь здесь тебе даже не помыться с дороги — я не хотела бы, чтобы жильцы видели, а то начнутся всякие расспросы… Да и покормить мне сейчас тебя нечем. Правда, поедем?
— Спасибо, фрау Ильзе, но я сегодня вечером должка обязательно зайти по одному адресу — обещала передать письмо. Если вы хотите ехать, выйдем вместе, я вас провожу на вокзал…
— Нет, нет, я тогда тоже останусь. Твой приезд для меня такая радость — бедный Иоахим до самого ареста все волновался, как там наша Людхен… Как раз в последний день пришла твоя открытка — насчет шерсти, мы так смеялись. Удивительно хороший был день, знаешь, никаких предчувствий, ничего; первая весточка от тебя, потом вечером приехал Райнер, мы так приятно провели время… А ночью за ним пришли — в половине третьего, — я проснулась от звонка, сразу посмотрела на часы, а он встал и так спокойно мне говорит: «Прости, Ильзхен, это, вероятно, за мной…» Ну, хорошо! Посиди минутку, я хоть кофе сварю — сегодня одна клиентка принесла мне немного настоящего. Ты знаешь, я ведь теперь успешно занимаюсь шитьем.
— Фрау Ильзе, если вам нужны деньги — честное слово, я ведь свои никуда не тратила…
— Ах что ты, я зарабатываю вполне достаточно. Много ли мне надо!
— Ну, смотрите. А как доктор Фетшер — его не тронули?
— Ты знаешь, нет. Его вызывали тогда, допросили, кажется он отсидел два или три дня. Слишком нужный для них человек. Я всегда говорила: Райнер — это просто живой парадокс, он нужен всем решительно. Меня он очень поддержал, я так ему благодарна! Ну, ты посиди тут, девочка, я сейчас…
Фрау Ильзе вышла, прихватив что-то из буфета, — резной буфет из столовой тоже был теперь здесь, его задвинули в угол, где раньше профессор сиживал возле своего огромного приемника. Приемник исчез, на углу письменного стола стоял маленький дешевый аппарат фиксированной настройки на волну службы оповещения ПВО. Людмила протянула руку, нажала рычажок. Приемничек зашипел не сразу, потом прорезался голос: «…кратковременные атаки ограниченными силами в районах Бонн, Золинген, Дортмунд. Небольшая группа скоростных самолетов между Билефельдом и Падерборном, направление юго-восток. Крупные соединения тяжелых бомбардировщиков в полосе Кёльн — Кассель, направление восток…»
Выключив радио, Людмила обвела комнату взглядом. Боже мой, человека уже нет, а все на месте — книги, карандаши в деревянном стакане, старый массивный «Пеликан» с золотым пером — профессор так к нему привык, что ничем другим писать не мог: возьмешь другую ручку, говорил он, и в голове ни единой мысли… Как может фрау Ильзе жить в окружении всех этих вещей — видеть, вспоминать. А с другой стороны, это и утешение какое-то — все-таки память; разве она сама согласилась бы расстаться с письмом, с веточкой полыни, с томиком Лермонтова…
Вошла фрау Ильзе с кофейником, достала из буфета золоченые мейсенские чашечки.
— Садись, пей и рассказывай все по порядку, как ты там жила. Про Иоахима я тебе сейчас говорить ничего больше не стану, может быть когда-нибудь потом… Могу только одно сказать: он до конца был таким молодцом, я видела его… накануне, уже после приговора. Один-единственный раз дали свидание. Мне сообщили, я сразу побежала туда — это где раньше был Земельный суд, знаешь, на Мюнхнерплац. Он был совершенно спокоен, и это было не наигранное, не ради меня, я бы заметила… Ну хорошо, ты все же мне расскажи!
Людмила стала рассказывать. Когда ударили часы, она спохватилась — было уже половина десятого.
— Фрау Ильзе, мне пора, — сказала она. — Я действительно должна идти, позже будет неудобно…
— Да-да, беги, и спасибо, что навестила. Только ты все-таки не рискуй больше, мало ли что. Лучше позванивай иногда Райнеру, чтобы я знала, что у тебя все в порядке. Телефон помнишь?
— Да, конечно. Я непременно буду звонить ему, фрау Ильзе.
В прихожей, уже отперев дверь, она обняла Людмилу.
— До свиданья, Людхен, будь осторожна. Надо потерпеть еще совсем немного, скоро все кончится. Как бы я хотела когда-нибудь познакомиться с твоей матерью! Ну, ступай, дитя, храни тебя бог…
Восемь скоростных «москито» 627-й эскадрильи АГСН находились в воздухе уже полтора часа. Лейтенант Топпер вылетел из Конингсби в 19.57, с двухминутным опозданием по вине дежурного на контроле; к этому времени «ланкастеры» первого эшелона, стартовавшие из Рединга в 17.30, уже прошли Амьен и приближались к Льежу, где им предстояло снова изменить курс — теперь уже на Аахен. В отличие от зигзагообразного маршрута главных сил, отряд наведения шел почти по прямой: покинув Восточное побережье Англии севернее Грейт-Ярмута, он пересек Северное море, Голландию и стрелой вонзился в воздушное пространство Германии между Мюнстером и Оснабрюком. Топпер шел ведущим, за ним следовала машина мастер-бомбардира Пятой авиагруппы майора Смита. К 21.30 они миновали Гёттинген и мчались на юго-восток, косо перерезая путь армаде из двухсот пятидесяти «Ланкастеров» и трехсот «галифаксов», которая приближалась с запада.
На всем протяжении полета земля была скрыта облаками. Лишь в 21.50, между Фрейбергом и Хемницем, видимость начала улучшаться. Синоптики не ошиблись — над долиной Эльбы стояло чистое звездное небо, лишь кое-где подернутое легкими слоистыми облачками.
Перед Диппольдисвальде, когда «москито» описывал широкую дугу, выходя на боевой курс, Топпер увидел далекое зарево по левому борту. Все шло точно по графику: за двадцать минут до атаки главными силами «галифаксы» Четвертой и Шестой групп должны были сбросить бомбы на завод синтетического бензина в Лейпциг-Белене, чтобы отвлечь от Дрездена немецкие ночные истребители. Теперь «Брабаг» уже горел, и горел неплохо — если судить по тому, что зарево видно за сотню километров. Похоже, однако, что предосторожность оказалась излишней и никаких истребителей в этой зоне вообще нет. В 21.55, впервые с момента вылета нарушив радиомолчание, Топпер вызвал головную машину осветителей и дал команду на сбрасывание САБов.
Получив подтверждение, что команда принята, он щелкнул тумблером и окликнул пилота по переговорному устройству.
— Пошли, Дэйв, — сказал он. — Курс пятнадцать, и давай снижайся до тысячи. Хорошо бы пройти точку на высоте футов в восемьсот…
Самолет стал снижаться. Прямо по курсу взорвалась ярчайшая голубая звезда, потом еще две, пять, десяток сразу; к тому моменту, когда «москито» мчался над южными предместьями, Дрезден был уже залит светом, как огромная операционная. Топпер прильнул к прицелу, внизу бежали черно-серебряные, как на негативе, рельефные ячейки городских кварталов, блеснула разветвляющаяся дуга многоколейных железнодорожных путей — направо к главному вокзалу, вперед и налево к сортировочной, — правее полотна церковный шпиль, четыре дымящих трубы теплоцентрали — а вот и стадион! Когда арена наплыла на перекрестье нитей, Топпер нажал кнопку, и бомба-целеуказатель пошла вниз; одновременно включилась контрольная кинокамера, которая зафиксировала на пленке место и время ее падения. Было ровно двадцать два часа пять минут. Наискось сверкнула широкая полоса воды, «москито» пронесся над Эльбой и с ревом, форсируя двигатели, взмыл в черное февральское небо. Тридцатью секундами позже на арене стадиона вспыхнул ослепительный алый свет, обозначая для бомбардиров вершину сектора поражения.
Пригородный поезд, которым в этот вечер собиралась уехать фрау Штольниц, был задержан на станции Пирна незадолго до десяти часов вечера, когда воздушную тревогу объявили по всей зоне ПВО Большого Дрездена. Удивленные, но не очень встревоженные пассажиры высыпали на платформу, вдоль вагонов прошел кондуктор, помахивая синим фонариком.
— Спокойствие, дамы и господа, — взывал он, тщетно пытаясь придать административную строгость своему дребезжащему старческому тенорку, — ручной багаж берите с собой, вход в убежище прямо и налево, дам и господ прошу очистить перрон и спуститься в убежище согласно инструкции…
В убежище, однако, никто не пошел. Пассажиры кучками стояли на перроне, закуривали, беззаботно переговаривались, шутили. И вдруг снова неистовым надрывным воем взревели сирены, теперь это был уже «акут-аларм» — сигнал непосредственной опасности. Синие фонари разом погасли, часть пассажиров направилась к спуску в подземный переход, где бледно светилась намалеванная фосфорной краской стрела с большими буквами «L/SR». Большинство, однако, не трогалось с места. Было очень холодно, пронзительный вьюжный ветерок крутил по платформе, задувал со всех сторон, срывая струи каменноугольного дыма с труб вагонного отопления и порывами донося откуда-то больничные запахи карболки и лизола. Люди опасливо и недоуменно посматривали на небо — оно было пустым и черным, в мелких озябших звездах.
— Странно, — сказал кто-то в толпе, — сирены орут, а прожекторов не видно…
— Да откуда им взяться, — отозвался другой голос, — если тут вокруг на сто километров нет ни одного зенитчика. Прожектора еще осенью увезли в Берлин, а пушки забрали на фронт. Что им тут делать?
— Смотрите, смотрите! — закричало сразу несколько голосов. — «Елки» зажигают, смотрите!
В толпе послышались возгласы недоумения, испуга, недоверчивые восклицания — в стороне Дрездена действительно один за другим вспыхивали и повисали в небе ослепительно яркие «елочные огни» — так их называли уже давно, гроздья светящихся авиабомб издали и в самом деле напоминали нарядную рождественскую елку в зажженных свечах. Толпа притихла: слишком многим из стоящих на платформе довелось уже видеть, как вспыхивали эти зловещие магниевые звезды над обреченными городами…
И тишина тоже была зловещей в эти ее последние минуты, она придавала происходящему оттенок чего-то нереального, бредового — это мертвое молчание, ночь и эти торопливо вспыхивающие, словно сами собой рождающиеся из мрака сгустки искусственного неживого света. Люди смотрели в каком-то оцепенении, и когда наконец началось — никто, пожалуй, в первый момент ничего не заметил; это выглядело совершенно безобидно — отсюда, с расстояния в двадцать километров. Вдруг снизу, навстречу мертвенно-холодному сиянию магния, выплеснулось несколько багровых вспышек, не очень ярких, быстро сменяющихся, словно гасящих одна другую. Они казались живыми, теплыми, резво перебегали с места на место, словно плясали. И лишь потом — с запозданием — до зрителей докатился Звук.
Его можно было сравнить только с ревом пробудившегося вулкана — этот чудовищный раскат грома, под непомерной тяжестью которого дрогнули вагоны на рельсах и качнулась бетонная платформа.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82
— Фрау Ильзе, я беспокоилась за вас больше.
— Ах, что могло случиться со мной, — фрау Ильзе вздохнула. — Арест? После смерти Иоахима это меня уже не пугало. Вообще должна тебе сказать, я перенесла все случившееся… почти спокойно. Может быть, потому, что уже давно была к этому готова. Я ведь знала… догадывалась, чем они занимаются. Почти год… И еще, не знаю, поймешь ли ты… Люди ведь гибнут по-разному, смерть сына была для меня вдвойне ужасна своей бессмысленностью, а Иоахим… он и Эрих знали, во имя чего умирают. Это очень много, моя девочка…
— Вы правы, — тихо отозвалась Людмила. — Это главное — знать, во имя чего…
— Да, да. Скажи мне правду, Люси, — твой приезд сюда не связан с… чем-нибудь подобным?
— Нет, фрау Ильзе. Просто в Баварии уже столько беженцев, что нас начали рассылать по другим местам, особенно молодых и одиноких. Это уж просто совпадение, что я попала именно сюда…
— Я вижу, ты прямо с поезда?
— Да, только что. Вена — Берлин, он ужасно опоздал.
— Подумай, как удачно, еще немного — и ты бы меня не застала. Я теперь не так часто здесь бываю, Люси, живу в основном в Шандау… Кстати, может быть, нам поехать переночевать там? — Фрау Ильзе посмотрела на часы. — На поезд мы еще успеем, а то ведь здесь тебе даже не помыться с дороги — я не хотела бы, чтобы жильцы видели, а то начнутся всякие расспросы… Да и покормить мне сейчас тебя нечем. Правда, поедем?
— Спасибо, фрау Ильзе, но я сегодня вечером должка обязательно зайти по одному адресу — обещала передать письмо. Если вы хотите ехать, выйдем вместе, я вас провожу на вокзал…
— Нет, нет, я тогда тоже останусь. Твой приезд для меня такая радость — бедный Иоахим до самого ареста все волновался, как там наша Людхен… Как раз в последний день пришла твоя открытка — насчет шерсти, мы так смеялись. Удивительно хороший был день, знаешь, никаких предчувствий, ничего; первая весточка от тебя, потом вечером приехал Райнер, мы так приятно провели время… А ночью за ним пришли — в половине третьего, — я проснулась от звонка, сразу посмотрела на часы, а он встал и так спокойно мне говорит: «Прости, Ильзхен, это, вероятно, за мной…» Ну, хорошо! Посиди минутку, я хоть кофе сварю — сегодня одна клиентка принесла мне немного настоящего. Ты знаешь, я ведь теперь успешно занимаюсь шитьем.
— Фрау Ильзе, если вам нужны деньги — честное слово, я ведь свои никуда не тратила…
— Ах что ты, я зарабатываю вполне достаточно. Много ли мне надо!
— Ну, смотрите. А как доктор Фетшер — его не тронули?
— Ты знаешь, нет. Его вызывали тогда, допросили, кажется он отсидел два или три дня. Слишком нужный для них человек. Я всегда говорила: Райнер — это просто живой парадокс, он нужен всем решительно. Меня он очень поддержал, я так ему благодарна! Ну, ты посиди тут, девочка, я сейчас…
Фрау Ильзе вышла, прихватив что-то из буфета, — резной буфет из столовой тоже был теперь здесь, его задвинули в угол, где раньше профессор сиживал возле своего огромного приемника. Приемник исчез, на углу письменного стола стоял маленький дешевый аппарат фиксированной настройки на волну службы оповещения ПВО. Людмила протянула руку, нажала рычажок. Приемничек зашипел не сразу, потом прорезался голос: «…кратковременные атаки ограниченными силами в районах Бонн, Золинген, Дортмунд. Небольшая группа скоростных самолетов между Билефельдом и Падерборном, направление юго-восток. Крупные соединения тяжелых бомбардировщиков в полосе Кёльн — Кассель, направление восток…»
Выключив радио, Людмила обвела комнату взглядом. Боже мой, человека уже нет, а все на месте — книги, карандаши в деревянном стакане, старый массивный «Пеликан» с золотым пером — профессор так к нему привык, что ничем другим писать не мог: возьмешь другую ручку, говорил он, и в голове ни единой мысли… Как может фрау Ильзе жить в окружении всех этих вещей — видеть, вспоминать. А с другой стороны, это и утешение какое-то — все-таки память; разве она сама согласилась бы расстаться с письмом, с веточкой полыни, с томиком Лермонтова…
Вошла фрау Ильзе с кофейником, достала из буфета золоченые мейсенские чашечки.
— Садись, пей и рассказывай все по порядку, как ты там жила. Про Иоахима я тебе сейчас говорить ничего больше не стану, может быть когда-нибудь потом… Могу только одно сказать: он до конца был таким молодцом, я видела его… накануне, уже после приговора. Один-единственный раз дали свидание. Мне сообщили, я сразу побежала туда — это где раньше был Земельный суд, знаешь, на Мюнхнерплац. Он был совершенно спокоен, и это было не наигранное, не ради меня, я бы заметила… Ну хорошо, ты все же мне расскажи!
Людмила стала рассказывать. Когда ударили часы, она спохватилась — было уже половина десятого.
— Фрау Ильзе, мне пора, — сказала она. — Я действительно должна идти, позже будет неудобно…
— Да-да, беги, и спасибо, что навестила. Только ты все-таки не рискуй больше, мало ли что. Лучше позванивай иногда Райнеру, чтобы я знала, что у тебя все в порядке. Телефон помнишь?
— Да, конечно. Я непременно буду звонить ему, фрау Ильзе.
В прихожей, уже отперев дверь, она обняла Людмилу.
— До свиданья, Людхен, будь осторожна. Надо потерпеть еще совсем немного, скоро все кончится. Как бы я хотела когда-нибудь познакомиться с твоей матерью! Ну, ступай, дитя, храни тебя бог…
Восемь скоростных «москито» 627-й эскадрильи АГСН находились в воздухе уже полтора часа. Лейтенант Топпер вылетел из Конингсби в 19.57, с двухминутным опозданием по вине дежурного на контроле; к этому времени «ланкастеры» первого эшелона, стартовавшие из Рединга в 17.30, уже прошли Амьен и приближались к Льежу, где им предстояло снова изменить курс — теперь уже на Аахен. В отличие от зигзагообразного маршрута главных сил, отряд наведения шел почти по прямой: покинув Восточное побережье Англии севернее Грейт-Ярмута, он пересек Северное море, Голландию и стрелой вонзился в воздушное пространство Германии между Мюнстером и Оснабрюком. Топпер шел ведущим, за ним следовала машина мастер-бомбардира Пятой авиагруппы майора Смита. К 21.30 они миновали Гёттинген и мчались на юго-восток, косо перерезая путь армаде из двухсот пятидесяти «Ланкастеров» и трехсот «галифаксов», которая приближалась с запада.
На всем протяжении полета земля была скрыта облаками. Лишь в 21.50, между Фрейбергом и Хемницем, видимость начала улучшаться. Синоптики не ошиблись — над долиной Эльбы стояло чистое звездное небо, лишь кое-где подернутое легкими слоистыми облачками.
Перед Диппольдисвальде, когда «москито» описывал широкую дугу, выходя на боевой курс, Топпер увидел далекое зарево по левому борту. Все шло точно по графику: за двадцать минут до атаки главными силами «галифаксы» Четвертой и Шестой групп должны были сбросить бомбы на завод синтетического бензина в Лейпциг-Белене, чтобы отвлечь от Дрездена немецкие ночные истребители. Теперь «Брабаг» уже горел, и горел неплохо — если судить по тому, что зарево видно за сотню километров. Похоже, однако, что предосторожность оказалась излишней и никаких истребителей в этой зоне вообще нет. В 21.55, впервые с момента вылета нарушив радиомолчание, Топпер вызвал головную машину осветителей и дал команду на сбрасывание САБов.
Получив подтверждение, что команда принята, он щелкнул тумблером и окликнул пилота по переговорному устройству.
— Пошли, Дэйв, — сказал он. — Курс пятнадцать, и давай снижайся до тысячи. Хорошо бы пройти точку на высоте футов в восемьсот…
Самолет стал снижаться. Прямо по курсу взорвалась ярчайшая голубая звезда, потом еще две, пять, десяток сразу; к тому моменту, когда «москито» мчался над южными предместьями, Дрезден был уже залит светом, как огромная операционная. Топпер прильнул к прицелу, внизу бежали черно-серебряные, как на негативе, рельефные ячейки городских кварталов, блеснула разветвляющаяся дуга многоколейных железнодорожных путей — направо к главному вокзалу, вперед и налево к сортировочной, — правее полотна церковный шпиль, четыре дымящих трубы теплоцентрали — а вот и стадион! Когда арена наплыла на перекрестье нитей, Топпер нажал кнопку, и бомба-целеуказатель пошла вниз; одновременно включилась контрольная кинокамера, которая зафиксировала на пленке место и время ее падения. Было ровно двадцать два часа пять минут. Наискось сверкнула широкая полоса воды, «москито» пронесся над Эльбой и с ревом, форсируя двигатели, взмыл в черное февральское небо. Тридцатью секундами позже на арене стадиона вспыхнул ослепительный алый свет, обозначая для бомбардиров вершину сектора поражения.
Пригородный поезд, которым в этот вечер собиралась уехать фрау Штольниц, был задержан на станции Пирна незадолго до десяти часов вечера, когда воздушную тревогу объявили по всей зоне ПВО Большого Дрездена. Удивленные, но не очень встревоженные пассажиры высыпали на платформу, вдоль вагонов прошел кондуктор, помахивая синим фонариком.
— Спокойствие, дамы и господа, — взывал он, тщетно пытаясь придать административную строгость своему дребезжащему старческому тенорку, — ручной багаж берите с собой, вход в убежище прямо и налево, дам и господ прошу очистить перрон и спуститься в убежище согласно инструкции…
В убежище, однако, никто не пошел. Пассажиры кучками стояли на перроне, закуривали, беззаботно переговаривались, шутили. И вдруг снова неистовым надрывным воем взревели сирены, теперь это был уже «акут-аларм» — сигнал непосредственной опасности. Синие фонари разом погасли, часть пассажиров направилась к спуску в подземный переход, где бледно светилась намалеванная фосфорной краской стрела с большими буквами «L/SR». Большинство, однако, не трогалось с места. Было очень холодно, пронзительный вьюжный ветерок крутил по платформе, задувал со всех сторон, срывая струи каменноугольного дыма с труб вагонного отопления и порывами донося откуда-то больничные запахи карболки и лизола. Люди опасливо и недоуменно посматривали на небо — оно было пустым и черным, в мелких озябших звездах.
— Странно, — сказал кто-то в толпе, — сирены орут, а прожекторов не видно…
— Да откуда им взяться, — отозвался другой голос, — если тут вокруг на сто километров нет ни одного зенитчика. Прожектора еще осенью увезли в Берлин, а пушки забрали на фронт. Что им тут делать?
— Смотрите, смотрите! — закричало сразу несколько голосов. — «Елки» зажигают, смотрите!
В толпе послышались возгласы недоумения, испуга, недоверчивые восклицания — в стороне Дрездена действительно один за другим вспыхивали и повисали в небе ослепительно яркие «елочные огни» — так их называли уже давно, гроздья светящихся авиабомб издали и в самом деле напоминали нарядную рождественскую елку в зажженных свечах. Толпа притихла: слишком многим из стоящих на платформе довелось уже видеть, как вспыхивали эти зловещие магниевые звезды над обреченными городами…
И тишина тоже была зловещей в эти ее последние минуты, она придавала происходящему оттенок чего-то нереального, бредового — это мертвое молчание, ночь и эти торопливо вспыхивающие, словно сами собой рождающиеся из мрака сгустки искусственного неживого света. Люди смотрели в каком-то оцепенении, и когда наконец началось — никто, пожалуй, в первый момент ничего не заметил; это выглядело совершенно безобидно — отсюда, с расстояния в двадцать километров. Вдруг снизу, навстречу мертвенно-холодному сиянию магния, выплеснулось несколько багровых вспышек, не очень ярких, быстро сменяющихся, словно гасящих одна другую. Они казались живыми, теплыми, резво перебегали с места на место, словно плясали. И лишь потом — с запозданием — до зрителей докатился Звук.
Его можно было сравнить только с ревом пробудившегося вулкана — этот чудовищный раскат грома, под непомерной тяжестью которого дрогнули вагоны на рельсах и качнулась бетонная платформа.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82