И вышла в коридор, плотно прикрыв за собой дверь в мою спаленку-горенку.
В коридоре было темно – только из окна в дальнем конце падал холодный лунный свет. Я тихонько, стараясь не шлепать босыми ногами по половицам, спустилась по крутой винтовой лестнице на первый этаж.
Из-под двери в кабинет пробивалась узкая полоска неяркого желтого света: слава Богу, дед еще не спал. Подтверждали это ароматы кофе и трубочного табака, тянущиеся из кабинета. Если кофе – значит, во всю кипит работа. Значит, трудяга дед точно не спит.
Я подошла к двери и сначала три, а потом еще три раза быстро поскребла по ней ногтями: так я делала сызмальства – это был наш с дедом тайный условный стук. В ответ из кабинета донеслось нечленораздельное урчание, означавшее, что войти можно. Что я и сделала.
Дедовский кабинет, да и весь дом всегда (а особенно в детстве) казался мне старой крепостью, не подвластной ни времени, ни обстоятельствам, ни житейским передрягам. А сам дед был душой этой неприступной крепости. Покойная бабушка Маша, в отличие от деда, всегда выглядела несколько посторонней в этом доме. Может быть, потому, что была по натуре слишком уж горожанкой, слишком привязанной к урбанистической субкультуре? В отличие от деда, прирожденного путешественника и помещика-землевладельца (это в нем явно наши, бутурлинские гены проявляются!). Бабушка Маша, например, никогда (насколько я знаю из рассказов мамы) не копалась ни в огороде, ни в саду. Не варила варенья и не забивала кладовую самодеятельно законсервированными овощами и фруктами (в отличие от той же мамы). Всем этим занимались дед и мама. А может быть, я просто все это напридумывала, наслушавшись семейных побасенок и рассказов – ведь когда бабушка Маша умерла, я еще не существовала даже в проекте. Но, во всяком случае (по маминым рассказам), после ее смерти дед окончательно затворился от жизни. Детдом – и этот дом. Таков был его неизменный, ежедневный маршрут из года в год после бабушкиной смерти. Лишь изредка он наезжал к нам в Москву – повидаться, прикупить продуктов да побродить по антикварным магазинчикам. Здесь к нему через день приходила (да и продолжает приходить на протяжении уже многих-многих лет), чтобы убираться по дому и готовить еду, тетя Аня, его неизменная домработница, живущая неподалеку. К тому же дед навсегда перестал выписывать газеты, оставив только специализированные журналы по его педагогическим, историческим и географическим делам, и убрал из дома все телевизоры, а их было целых три. Сам дед телевизор никогда не смотрит. На то, что творится в мире, ему глубоко наплевать. Ведь он уже весь мир повидал – от Огненной Земли до Нарвика. В отличие от меня, несчастной.
В его жизни осталась любимая, для души работа – книга по истории русского холодного оружия, которую он пишет уже почти десять лет, дом, папа, мама и я. Я, между прочим, стою на первом месте после книги – дела всей его жизни. А часто и впереди – это зависит от моего поведения и дедова настроения. Но все равно – я для него единственная продолжательница и настоящая наследница рода Бутурлиных. И этот дом, кстати, вместе со всей коллекцией по завещанию должен отойти именно мне. Но на двух условиях. Первое – я не должна менять свою девичью (то есть нашу родовую) фамилию на фамилию мужа и мои дети должны носить либо фамилию Бутурлиных, либо, как минимум, двойную. Второе – этот дом достается мне без права передачи будущему мужу. Или мужьям. Согласно дедову завещанию, я, в свою очередь, могу завещать дом только моим пока еще не родившимся детям. Плюс к этому, насколько я знаю, у деда отложены для меня деньги, чтобы я могла заплатить налог на наследство, без которого я не смогу вступить в права наследования. Все эти изрядные условия тщательно, с изящным юридическим крючкотворством оговорены в дедовом завещании. Один экземпляр, тот, что хранится у него, дед давал мне читать.
Вот так-то: домина и коллекция (о стоимости которой я могу только догадываться) достаются не папе – родному сыну деда, а мне – и, следовательно, потом дедовым правнукам. Просто майорат какой-то! Правда, наследство в виде этого чудесного дома, в котором я практически выросла, приплывет ко мне не ранее, чем Станиславе Бутурлиной исполнится двадцать пять лет. До этого наследство будет находиться под опекой папы (что тоже оговорено в завещании). Дед упорно считает, что только начиная с этого возраста у барышень наконец начинают формироваться зачатки головного мозга. До двадцати пяти, говорит он, у барышень мозгов не существует, а есть только ганглии, то бишь нервные узлы. Как у клопов и тараканов. Но я на него не в обиде. Потому как он прав.
А что касается дедовой коллекции, то, если очень приспичит, я смогу ее продать, но тоже на очень запутанных и не очень пока что мне понятных условиях, расписанных почти на трех страницах завещания. Ну, в случае там стихийного бедствия или судебного преследования, но если и при наличии… И так далее, и тому подобное. Сплошная юридическая казуистика, которую составил деду Дмитрий Яковлевич, его давний и неизменный друг, известнейший московский адвокат. Хотя я знаю, что дед – человек мудрый и все это сделал исключительно для моего же блага. В отличие от меня, беззаботной стрекозы, он-то умеет заглядывать в будущее…
Но я и не собираюсь продавать коллекцию – пусть она лучше достанется моим сыновьям. А их у меня будет не меньше трех, это я торжественно обещаю. Уже решила раз и навсегда. И мужа своего я буду выбирать только на таких условиях: согласен троих пацанов мне заделать и их кормить – женись. Не согласен – слезай!
Естественно, что все неимоверное наследство я получаю только после дедовой смерти. Но об этом я даже думать боюсь! На фиг мне дом и все эти игрушки без моего деда? Дай бог ему здоровья – это я говорю абсолютно искренне. Что я без него делать буду, с кем советоваться, с кем дружить, скажите на милость, а?..
Да, кстати: что до телевидения, то этого верного друга всех домохозяек дед называет дешевой и настырной шлюхой, готовой с ходу отдаться тому, кто заплатит первый. И подчас мне кажется, что в его словах есть добрая толика истины. Мне он тоже не рекомендует слишком уж увлекаться ящиком для идиотов. Именно рекомендует – дед никогда и ничего мне не запрещал и не запрещает. Только советует и подсказывает. За что и люблю его безумно.
И еще я его люблю потому, что он такой же, как я.
Я вошла в кабинет и аккуратно прикрыла за собой чуть скрипнувшую дверь. Дед в старой бархатной куртке со шнурами и атласными манжетами сидел за своим огромным письменным столом. Настольная лампа под зеленым шелковым абажуром бросала на стол мягкий отсвет. На стенах поблескивало оружие. Седина на дедовой голове тоже матово серебрилась. И еще везде – в книжных шкафах, на полках, просто стопками на полу и подоконниках стояли и лежали десятки книг, переложенных многочисленными закладками. Книги дедовой библиотеки сплошь испещрены его замечаниями, сносками и изрядными рукотворными сентенциями, сделанными на полях и пробелах. Иногда, читая какую-нибудь книжку из его собрания, я даже забываю про содержание и начинаю читать исключительно дедовы пометы, написанные четким округлым почерком. Эти тексты ничуть не хуже того, что напечатано на страницах типографским шрифтом. В отличие от оружия, книги дед не коллекционирует – он их читает. Это его друзья, оппоненты и спутники жизни. С ними он ведет беседы и споры. Дед считал и продолжает считать, что книги предназначены исключительно для чтения, и всегда относился с недоуменным удивлением к людям, делающим из книг фетиши, которых нельзя коснуться, не вымыв руки, не говоря уже о таком святотатстве, как пометки на страницах.
Дед у меня такой. Своеобразный дед.
На столе были аккуратно разложены старые любительские фотографии разных форматов и какие-то пожелтевшие от времени бумаги. В данный момент с помощью большой древней лупы в латунной оправе на длинной деревянной ручке дед внимательно изучал один из снимков. У него в кабинете мерено-немеренно эдаких забавных антикварных вещиц – и на полках, и в шкафах, в шкатулках и на столе. Часть из них чудом сохранилась от нашего дореволюционного богатства, а остальное дед прикупал здесь и за рубежом во время своих неисчислимых путешествий на протяжении всей жизни. Он обожает старинные вещи. Время от времени что-нибудь забавное и стоящее, кстати, весьма и весьма дорогое он подносит мне в качестве неназойливого подарка-сюрприза.
Так, например, после того как я более чем успешно сдала вступительные экзамены в универ (между прочим – без взяток и блата), дед где-то раздобыл, а может быть, просто вынул из сундуков, хранящихся здесь же, на чердаке, и подарил мне большую, сантиметров тридцать в высоту, куклу-балерину в старинном наряде пастушки-пейзанки времен короля Людовика. Кукла грациозно стоит на одной ноге на небольшом ящичке палисандрового дерева, в котором находится хитроумный механизм. Сие великолепие прикрыто старинным же стеклянным колпаком. Когда снимешь колпак и заведешь пружину механизма фигурным бронзовым ключиком, из ящичка нежно звучит мелодия менуэта, а кукла начинает, вращаясь, танцевать и изящно, совсем не механически нагибается в разные стороны. Судя по надписи на гравированной серебряной табличке, привинченной ко дну ящичка, сей удивительный механический гомункулус был изготовлен в Цюрихе часовых дел мастером с непроизносимой для меня немецко-швейцарской фамилией аж в 1802 году. Даже странно, потому что кукла выглядела как новенькая. И я решила (не говоря об этом деду, чтобы обидеть), что это просто современная подделка под старину. Но все равно от подарка я была в диком восторге. Привезла его в Москву и поставила на письменный стол в своей комнате. А потом как-то следующей весной ко мне в гости заявилась Алена со своим очередным кавалером. Кавалер оказался каким-то крутым импортным бизнесменом родом из столь удачно объединенной Горби Германии, и когда он случайно увидел мою куклу, то едва не упал в обморок. От восхищения и зависти. Он долго разорялся, размахивал руками, брызгал слюной и от волнения невпопад вставлял немецкие слова в свой чудовищный английский. В результате его сумбурного спича выяснилось следующее: во-первых, его семья и он в частности давно коллекционируют старинных заводных кукол; во-вторых, это – уникальный экземпляр работы известнейшего мастера, а в-третьих, он лично готов мне за нее заплатить, не отходя от кассы, аж (экая щедрость!) целых триста североамериканских долларов.
На что я ему гордо ответствовала на превосходном английском, что: во-первых, кукла не продается, потому что это подарок от любимого человека (что являлось чистой правдой); во-вторых, я тоже собираю старинных кукол, а в-третьих, ищи дурака. Это я добавила уже по-русски Алене, когда часа через три они вместе с донельзя расстроенным тевтоном собирались уходить. Я ей сказала на ушко, пока немец влезал в рукава плаща, что кукла наверняка стоит раза в три дороже, коль он так на нее запал. Алена не поверила и обозвала меня жадной глупой дурой.
Ладно.
Я девушка упорная и не поленилась тайком отнести куклу одному дедовому знакомому, работающему в антикварной комиссионке, – на проверку и оценку. Лысый старикан, увидев чудесную балерину, затрясся не хуже тевтона, стал гладить мою куколку, как старый эротоман, и с ходу предложил ее продать. Я, естественно, сказала, что вещица не продается. Но тем не менее поинтересовалась, сколько она может стоить. На что он долго хмыкал, мыкал и телился, пока я не пригрозила пожаловаться деду, что он пытается нагло надуть внучку давнего и уважаемого клиента. Только тогда он раскололся и сказал, что подобная кукла того же мастера, но в худшем состоянии, два года назад была продана на аукционе в Англии за три с половиной тысячи вечнозеленых.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67
В коридоре было темно – только из окна в дальнем конце падал холодный лунный свет. Я тихонько, стараясь не шлепать босыми ногами по половицам, спустилась по крутой винтовой лестнице на первый этаж.
Из-под двери в кабинет пробивалась узкая полоска неяркого желтого света: слава Богу, дед еще не спал. Подтверждали это ароматы кофе и трубочного табака, тянущиеся из кабинета. Если кофе – значит, во всю кипит работа. Значит, трудяга дед точно не спит.
Я подошла к двери и сначала три, а потом еще три раза быстро поскребла по ней ногтями: так я делала сызмальства – это был наш с дедом тайный условный стук. В ответ из кабинета донеслось нечленораздельное урчание, означавшее, что войти можно. Что я и сделала.
Дедовский кабинет, да и весь дом всегда (а особенно в детстве) казался мне старой крепостью, не подвластной ни времени, ни обстоятельствам, ни житейским передрягам. А сам дед был душой этой неприступной крепости. Покойная бабушка Маша, в отличие от деда, всегда выглядела несколько посторонней в этом доме. Может быть, потому, что была по натуре слишком уж горожанкой, слишком привязанной к урбанистической субкультуре? В отличие от деда, прирожденного путешественника и помещика-землевладельца (это в нем явно наши, бутурлинские гены проявляются!). Бабушка Маша, например, никогда (насколько я знаю из рассказов мамы) не копалась ни в огороде, ни в саду. Не варила варенья и не забивала кладовую самодеятельно законсервированными овощами и фруктами (в отличие от той же мамы). Всем этим занимались дед и мама. А может быть, я просто все это напридумывала, наслушавшись семейных побасенок и рассказов – ведь когда бабушка Маша умерла, я еще не существовала даже в проекте. Но, во всяком случае (по маминым рассказам), после ее смерти дед окончательно затворился от жизни. Детдом – и этот дом. Таков был его неизменный, ежедневный маршрут из года в год после бабушкиной смерти. Лишь изредка он наезжал к нам в Москву – повидаться, прикупить продуктов да побродить по антикварным магазинчикам. Здесь к нему через день приходила (да и продолжает приходить на протяжении уже многих-многих лет), чтобы убираться по дому и готовить еду, тетя Аня, его неизменная домработница, живущая неподалеку. К тому же дед навсегда перестал выписывать газеты, оставив только специализированные журналы по его педагогическим, историческим и географическим делам, и убрал из дома все телевизоры, а их было целых три. Сам дед телевизор никогда не смотрит. На то, что творится в мире, ему глубоко наплевать. Ведь он уже весь мир повидал – от Огненной Земли до Нарвика. В отличие от меня, несчастной.
В его жизни осталась любимая, для души работа – книга по истории русского холодного оружия, которую он пишет уже почти десять лет, дом, папа, мама и я. Я, между прочим, стою на первом месте после книги – дела всей его жизни. А часто и впереди – это зависит от моего поведения и дедова настроения. Но все равно – я для него единственная продолжательница и настоящая наследница рода Бутурлиных. И этот дом, кстати, вместе со всей коллекцией по завещанию должен отойти именно мне. Но на двух условиях. Первое – я не должна менять свою девичью (то есть нашу родовую) фамилию на фамилию мужа и мои дети должны носить либо фамилию Бутурлиных, либо, как минимум, двойную. Второе – этот дом достается мне без права передачи будущему мужу. Или мужьям. Согласно дедову завещанию, я, в свою очередь, могу завещать дом только моим пока еще не родившимся детям. Плюс к этому, насколько я знаю, у деда отложены для меня деньги, чтобы я могла заплатить налог на наследство, без которого я не смогу вступить в права наследования. Все эти изрядные условия тщательно, с изящным юридическим крючкотворством оговорены в дедовом завещании. Один экземпляр, тот, что хранится у него, дед давал мне читать.
Вот так-то: домина и коллекция (о стоимости которой я могу только догадываться) достаются не папе – родному сыну деда, а мне – и, следовательно, потом дедовым правнукам. Просто майорат какой-то! Правда, наследство в виде этого чудесного дома, в котором я практически выросла, приплывет ко мне не ранее, чем Станиславе Бутурлиной исполнится двадцать пять лет. До этого наследство будет находиться под опекой папы (что тоже оговорено в завещании). Дед упорно считает, что только начиная с этого возраста у барышень наконец начинают формироваться зачатки головного мозга. До двадцати пяти, говорит он, у барышень мозгов не существует, а есть только ганглии, то бишь нервные узлы. Как у клопов и тараканов. Но я на него не в обиде. Потому как он прав.
А что касается дедовой коллекции, то, если очень приспичит, я смогу ее продать, но тоже на очень запутанных и не очень пока что мне понятных условиях, расписанных почти на трех страницах завещания. Ну, в случае там стихийного бедствия или судебного преследования, но если и при наличии… И так далее, и тому подобное. Сплошная юридическая казуистика, которую составил деду Дмитрий Яковлевич, его давний и неизменный друг, известнейший московский адвокат. Хотя я знаю, что дед – человек мудрый и все это сделал исключительно для моего же блага. В отличие от меня, беззаботной стрекозы, он-то умеет заглядывать в будущее…
Но я и не собираюсь продавать коллекцию – пусть она лучше достанется моим сыновьям. А их у меня будет не меньше трех, это я торжественно обещаю. Уже решила раз и навсегда. И мужа своего я буду выбирать только на таких условиях: согласен троих пацанов мне заделать и их кормить – женись. Не согласен – слезай!
Естественно, что все неимоверное наследство я получаю только после дедовой смерти. Но об этом я даже думать боюсь! На фиг мне дом и все эти игрушки без моего деда? Дай бог ему здоровья – это я говорю абсолютно искренне. Что я без него делать буду, с кем советоваться, с кем дружить, скажите на милость, а?..
Да, кстати: что до телевидения, то этого верного друга всех домохозяек дед называет дешевой и настырной шлюхой, готовой с ходу отдаться тому, кто заплатит первый. И подчас мне кажется, что в его словах есть добрая толика истины. Мне он тоже не рекомендует слишком уж увлекаться ящиком для идиотов. Именно рекомендует – дед никогда и ничего мне не запрещал и не запрещает. Только советует и подсказывает. За что и люблю его безумно.
И еще я его люблю потому, что он такой же, как я.
Я вошла в кабинет и аккуратно прикрыла за собой чуть скрипнувшую дверь. Дед в старой бархатной куртке со шнурами и атласными манжетами сидел за своим огромным письменным столом. Настольная лампа под зеленым шелковым абажуром бросала на стол мягкий отсвет. На стенах поблескивало оружие. Седина на дедовой голове тоже матово серебрилась. И еще везде – в книжных шкафах, на полках, просто стопками на полу и подоконниках стояли и лежали десятки книг, переложенных многочисленными закладками. Книги дедовой библиотеки сплошь испещрены его замечаниями, сносками и изрядными рукотворными сентенциями, сделанными на полях и пробелах. Иногда, читая какую-нибудь книжку из его собрания, я даже забываю про содержание и начинаю читать исключительно дедовы пометы, написанные четким округлым почерком. Эти тексты ничуть не хуже того, что напечатано на страницах типографским шрифтом. В отличие от оружия, книги дед не коллекционирует – он их читает. Это его друзья, оппоненты и спутники жизни. С ними он ведет беседы и споры. Дед считал и продолжает считать, что книги предназначены исключительно для чтения, и всегда относился с недоуменным удивлением к людям, делающим из книг фетиши, которых нельзя коснуться, не вымыв руки, не говоря уже о таком святотатстве, как пометки на страницах.
Дед у меня такой. Своеобразный дед.
На столе были аккуратно разложены старые любительские фотографии разных форматов и какие-то пожелтевшие от времени бумаги. В данный момент с помощью большой древней лупы в латунной оправе на длинной деревянной ручке дед внимательно изучал один из снимков. У него в кабинете мерено-немеренно эдаких забавных антикварных вещиц – и на полках, и в шкафах, в шкатулках и на столе. Часть из них чудом сохранилась от нашего дореволюционного богатства, а остальное дед прикупал здесь и за рубежом во время своих неисчислимых путешествий на протяжении всей жизни. Он обожает старинные вещи. Время от времени что-нибудь забавное и стоящее, кстати, весьма и весьма дорогое он подносит мне в качестве неназойливого подарка-сюрприза.
Так, например, после того как я более чем успешно сдала вступительные экзамены в универ (между прочим – без взяток и блата), дед где-то раздобыл, а может быть, просто вынул из сундуков, хранящихся здесь же, на чердаке, и подарил мне большую, сантиметров тридцать в высоту, куклу-балерину в старинном наряде пастушки-пейзанки времен короля Людовика. Кукла грациозно стоит на одной ноге на небольшом ящичке палисандрового дерева, в котором находится хитроумный механизм. Сие великолепие прикрыто старинным же стеклянным колпаком. Когда снимешь колпак и заведешь пружину механизма фигурным бронзовым ключиком, из ящичка нежно звучит мелодия менуэта, а кукла начинает, вращаясь, танцевать и изящно, совсем не механически нагибается в разные стороны. Судя по надписи на гравированной серебряной табличке, привинченной ко дну ящичка, сей удивительный механический гомункулус был изготовлен в Цюрихе часовых дел мастером с непроизносимой для меня немецко-швейцарской фамилией аж в 1802 году. Даже странно, потому что кукла выглядела как новенькая. И я решила (не говоря об этом деду, чтобы обидеть), что это просто современная подделка под старину. Но все равно от подарка я была в диком восторге. Привезла его в Москву и поставила на письменный стол в своей комнате. А потом как-то следующей весной ко мне в гости заявилась Алена со своим очередным кавалером. Кавалер оказался каким-то крутым импортным бизнесменом родом из столь удачно объединенной Горби Германии, и когда он случайно увидел мою куклу, то едва не упал в обморок. От восхищения и зависти. Он долго разорялся, размахивал руками, брызгал слюной и от волнения невпопад вставлял немецкие слова в свой чудовищный английский. В результате его сумбурного спича выяснилось следующее: во-первых, его семья и он в частности давно коллекционируют старинных заводных кукол; во-вторых, это – уникальный экземпляр работы известнейшего мастера, а в-третьих, он лично готов мне за нее заплатить, не отходя от кассы, аж (экая щедрость!) целых триста североамериканских долларов.
На что я ему гордо ответствовала на превосходном английском, что: во-первых, кукла не продается, потому что это подарок от любимого человека (что являлось чистой правдой); во-вторых, я тоже собираю старинных кукол, а в-третьих, ищи дурака. Это я добавила уже по-русски Алене, когда часа через три они вместе с донельзя расстроенным тевтоном собирались уходить. Я ей сказала на ушко, пока немец влезал в рукава плаща, что кукла наверняка стоит раза в три дороже, коль он так на нее запал. Алена не поверила и обозвала меня жадной глупой дурой.
Ладно.
Я девушка упорная и не поленилась тайком отнести куклу одному дедовому знакомому, работающему в антикварной комиссионке, – на проверку и оценку. Лысый старикан, увидев чудесную балерину, затрясся не хуже тевтона, стал гладить мою куколку, как старый эротоман, и с ходу предложил ее продать. Я, естественно, сказала, что вещица не продается. Но тем не менее поинтересовалась, сколько она может стоить. На что он долго хмыкал, мыкал и телился, пока я не пригрозила пожаловаться деду, что он пытается нагло надуть внучку давнего и уважаемого клиента. Только тогда он раскололся и сказал, что подобная кукла того же мастера, но в худшем состоянии, два года назад была продана на аукционе в Англии за три с половиной тысячи вечнозеленых.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67