– Вам, Николай Сергеевич, – бесплатно. Забирайте.
Я невольно опешил. Внимательней вгляделся в рыжеволосого. Что-то неуловимо знакомое, улыбчивое проступало сквозь черты огрубевшего загорелого лица.
– Мой воспитанник? – спросил я.
– Недолго. Чуть больше года. Потом слегка провинился, – снова показал он в улыбке золотой зуб. – Но я на вас не в обиде, Николай Сергеич. Вы и так сделали, что могли.
Я вспомнил:
– Владимир Головкин, правильно?
– Правильно.
Я действительно вспомнил.
Это случилось давным-давно, когда нынешний рыжеволосый детина был еще пятнадцатилетним лопоухим мальчишкой. Улыбчивым, веселым – и круглым сиротой, как восемьдесят процентов моих детей. Как-то ночью, улизнув из детдома, он вместе с двумя алпатовскими пацанами залез в поселковый промтоварный магазинчик: они украли по велосипеду, несколько транзисторных приемников и двести семьдесят шесть рублей, оставленных в кассе. Сумму я помню точно. Я пытался вызволить ребят, но ничего не мог сделать – всех троих взяли, что называется, с поличным, как раз в тот момент, когда они выволакивали наворованное добро на улицу через окошко в подсобке. С некоторым опозданием, но сработала сигнализация. К тому же в этой троице Головкин был самым старшим. И мальчик отправился в колонию для несовершеннолетних. Больше я его не видел. До сегодняшнего дня.
Да, вот еще что: прозвище у него в детдоме было – Головня.
Значит, в поселке живет еще один мой бывший воспитанник. Итого – четверо. Плюс, если мои умозаключения верны, еще один, неизвестный – тот, кто когда-то тоже был моим воспитанником Филиппом Лебедевым.
– Нет, Владимир, – сказал я. – Так не пойдет. Бесплатно я не возьму. Сколько?
Головкин думал недолго.
– А давайте, будет шестьдесят рублей за все про все, – небрежно махнул он рукой. – На пузырь ханки мне хватит. Забирайте, Николай Сергеич.
Я отсчитал деньги, отдал их Головкину. Михайлишин молча помог мне сложить грибы в корзинку поверх лопухов.
– До свидания, Владимир, – протянул я руку Головкину.
– Всего доброго, Николай Сергеич, – осторожно пожал он мою ладонь своей: крепкой, мозолистой. И снова на его лице на мгновение появилась по-мальчишески беззаботная улыбка.
Мы с Михайлишиным отошли от лотков.
– Я подвезу вас до поселка, Николай Сергеич? – полуутвердительно сказал Михайлишин.
Я тут же согласился – идти полем по жаре в поселок было выше моих сил. Мы залезли в душное нутро михайлишинских "Жигулей". Я поставил корзинку назад и сразу же опустил стекло со своей стороны. Михайлишин – со своей. Он тронул машину с места, и на ходу стало немного полегче – все же ветер обдувал лицо.
Мы неторопливо поехали по дороге мимо одноэтажных домиков райцентра к станции, видневшейся неподалеку. Некоторое время Михайлишин вел машину молча, а потом, когда мы выехали в поле, пожаловался:
– Черт знает что! Майор велел всех проверить в поселке, особенно таких, как этот Головкин. Из недавно освободившихся.
– Он долго сидел?
– Пять лет. Вторая ходка. И все – двести шестая. Ничего серьезного за ним не водится. Так, мелкота, хулиганье. Сидел за одно и то же. Драки, поножовщина. К тому же крепко пьет. Вышел пару месяцев назад и у нас в поселке осел. У Поливанихи комнату снимает.
Я, естественно, знал Поливаниху – несчастное спившееся существо, обитавшее в покосившейся развалюхе возле железнодорожной станции. Хорошенькое жилье нашел себе мой бывший воспитанник.
– Мне кажется, майор – серьезный мужчина, – сказал я, только чтобы поддержать разговор.
– Серьезный, – подтвердил Михайлишин. – Только, вместо того чтобы делом настоящим заниматься, я теперь за грибниками слежу, мальчишек с озера гоняю…
Отвлекшись от дороги, он полуобернулся ко мне.
– А как вы думаете, Николай Сергеич, почему он зверя имитирует? – внезапно спросил Антон.
Сам того не ведая, он думал о том же, о чем и я. Но пока что я не собирался рассказывать Михайлишину о своих умозаключениях. Поэтому в ответ я только пожал плечами:
– Не знаю. К тому же неизвестно кто это был. Может быть, кто-то неудачно подшутил над Андрюшей Скоковым?
Антон только вздохнул и замолчал. Мы миновали переезд, свернули, и на перекрестке у магазина Антон притормозил, потому что зажегся красный свет на единственном в поселке светофоре. Его установили несколько лет назад, после того как пьяный водитель на "КамАЗе" именно здесь насмерть задавил старушку – полуслепую бабушку Глаголеву, на ощупь переходившую перекресток.
– Наше вам с кисточкой, товарищ участковый! – раздался радостный голос.
Я обернулся. Замурзанный невысокий мужичок в брезентухе с выцветшей эмблемой БАМа на ходу приподнял кепку, приветствуя Михайлишина. По его небритому загорелому лицу бродила слегка ехидная улыбка.
Участковый холодно кивнул.
– Вот, пожалуйста. Еще один, – сказал он негромко, провожая мужичка взглядом. – Знатный браконьер Семенчук… Глаза бы мои на них не смотрели. Вместо того чтобы убийцу ловить, какой-то ерундой занимаюсь.
– Ничего, Антон. Я думаю, скоро все это закончится.
Зажегся зеленый цвет. Михайлишин мягко тронул машину с места, косясь в боковое зеркало на удаляющегося мужичка.
– Надеюсь… – вздохнул он.
Мы проехали перекресток, и тут мне стало немного не по себе.
Буквально в каждом втором доме спешно готовились к отъезду поселковые дачники – те, кто не жил в академпоселке круглый год. Люди выносили вещи из домов и быстро грузили в машины. В воздухе ощутимо витало напряжение. И страх. Подтверждая это, навстречу нам из проулка одна за другой выехали три легковушки, набитые людьми. На крышах были закреплены коробки, чемоданы и сумки с барахлом. Людей в первой из машин, в "Волге", я сразу признал: это были мои старинные знакомые – Голиковы. Вся семья: отец, мать и дочь с мужем и маленьким сыном. Обычно они все лето живут на даче. А теперь вот уезжали – судя по спешке, по количеству вещей и, главное, по испуганно-напряженному выражению лиц, надолго. Скорее всего, до следующего лета. Старший Голиков, сидевший за рулем "Волги", встретился со мной взглядом и тут же поспешно отвернулся.
Посмотрев назад, я увидел: одна за другой все три машины свернули на улицу Пушкина: она прямиком выходит на московскую трассу.
Мы с Михайлишиным переглянулись. Паника началась.
– Да-да, – подтверждая мою невысказанную мысль, проговорил Антон. – Боюсь, что после сегодняшнего объявления в Москву уедет половина поселка.
– Как минимум, – согласился я. – А то и больше.
Повернув еще раз, Антон затормозил возле калитки моего дома.
– Извините еще раз, Николай Сергеич, за нечаянную встречу в лесу, – сказал он. – И… и передайте, пожалуйста, привет Стасе. Если увидите.
– Непременно, – улыбнулся я. – И увижу, и передам.
Все же он мне был очень симпатичен, наш участковый. И любимой внучке, кажется, тоже нравился. Хотя для моей невестки Елены он – воплощенная угроза постыдного мезальянса. Впрочем, это – дело молодых, и нечего нам, старикам, совать нос куда не следует. В Михайлишине чувствуется порядочность и воспитание. Этого мне, в отличие от моей многоуважаемой невестки, вполне достаточно. И поэтому я совсем не хотел, чтобы он в одиночку, нос к носу, столкнулся с этим психопатом. А если уж не повезет и он с ним встретится, то пусть у Михайлишина в руке будет взведенный пистолет. Попрощавшись с Антоном, я полез из машины.
– Как стемнеет, будьте поосторожней. Не выходите понапрасну из дому, – крикнул он вдогонку.
– Это пожелание больше относится к твоей работе, Антон, – обернулся я. – Не рискуй без нужды.
Он пренебрежительно махнул рукой:
– Да ничего со мной не случится.
– Зря не рискуй, – повторил я серьезно. – Береженого Бог бережет.
Глава 5. СЕМЕНЧУК
То, что все в поселке наложили в штаны и сидели по своим норам за семью замками, меня только смешило. Ну, подумаешь, грохнули пару человек в поселке?! Бывает. Нынче времена такие, суровые, не знаешь, откуда шандец на кожистых крыльях прилетит. Но это ладно. Вот менты что удумали, сволочи, я аж взбеленился! Решили под это дело всю рыбалку запретить, грибы да ягоды. Про охоту не говорю – не сезон. Я-то не дурак, сразу смекнул: опять дурят нашего брата, начальство без этого жить не может – обязательно надо стращать, чтобы, значит, лишний раз власть свою показать. Не без пользы для себя, конечно: кому-то это выгодно – леса закрывать. Но все эти штучки-дрючки – для дураков. Не для меня. Кому другому оно, конечно, можно перекрыть шланг, а Семенчука детскими байками не запугаешь.
Еще больше меня смешило то, что многие дачники-хреначники стали спешно собирать манатки и сваливать в Москву – кто на своих тачках, а кто и просто на электричке. Вот и хорошо. Лишних глаз да ушей поубавится, а мне это только на руку: меньше народа – больше кислорода.
Так что еще с вечера я бросил в рюкзак харчи: хлеб, огурцы, банку тушенки и пару луковиц. Фонарик и мешок для рыбы – тьфу-тьфу! И почти в полночь огородами пробрался за поселок в лес. Один-то всего раз и пришлось в кустах залечь, потому что эта их новоявленная американская ПМГ проехала слишком близко – сдуру могли и замести: с них, с ментов, станется. Хотя у меня с собой ничего, к чему менты прицепиться могли, и не было. А вообще такая игра, она только интерес разжигает.
Из-за ментовского запрета у меня была полная гарантия, что никто в лес носа не сунет. А сегодня рыба должна была быть, должна: ночь ух какая теплая стояла. Погода – что надо. Ни луна, ни темнотища непроглядная нисколько меня не пугали – Семенчука детскими байками про душегубов не проймешь. Хотя лучше бы луна за тучами спряталась – а то каждое деревце, сука, высветила. Ну да и хрен с ней, с луной. Все равно ни души в округе. С другой стороны, хорошо, что луна, – фонарик зажигать не придется.
Краем ельника я вышел к дальнему берегу Марьина озера, к своему заветному скрадку, который устроил в маленькой бухточке. На всякий случай я огляделся, потом разбросал хворост, которым была надежно укрыта лежащая вверх днищем плоскодонка. Без лишнего шума перевернул лодку. Положил в нее весла и пару длинных вешек – чтобы можно было втыкать на давно примеченном местечке. Потом я отвалил в сторону валявшуюся на земле старую разлапистую корягу. И вынул из-под нее прикрытую куском брезента кормилицу-поилицу – сухую, аккуратно перебранную сеть. Уложил ее посподручнее в лодку рядом с вешками. Сеткой сейчас таскать – самое милое дело. Про динамит я, считай, забыл: кто ж будет рыбу глушить, когда у каждого мента в округе ушки на макушке. А кто мне гарантию даст, что они где-нибудь поблизости не шастают? Мухой заграбастают, да еще, не дай бог, повесят на тебя мокрое дело. Ну его: вот подуспокоится все, тогда и можно будет снова глушануть. А пока что – ни-ни!.. Поостерегись малька, Сема, не жадничай.
Рюкзак с харчами, чтобы они случайно не подмокли, я оставил на берегу. Волоком протащил лодку к озеру и без плеска спустил на воду.
Луна завалилась за тучи и теперь светила ровно настолько, сколько требовалось, чтобы делу моему не мешать. Красота! Карась, сволочь, сам в сети полезет, как в кормушку!.. Я осторожно взмахнул веслами и бесшумно погнал плоскодонку из бухточки к отмели, где всегда ставил сетку на карасей. А сам ухо держал востро: пока плыл, все по сторонам оглядывался. Но было тихо – ни звука, ни голоса, ни подозрительного шороха. Только вода с весел капала, когда я их поднимал для очередного гребка.
Я добрался до отмели за какие-то десять минут.
Воткнул первую вешку в плотное дно, прикрепил к ней сеть и начал ее потихоньку распускать, отплывая от первой вешки в сторону берега. Тонкая капроновая сетка без звука уходила в воду – чай, не впервой мне делать это. И тут в начале сетки послышался плеск, и верхняя тетива сети знакомо дернулась. Я от радости даже шепотом выругался – началось!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67