— И заодно поинтересуйся, кого он тут караулит.
— Проверял уже, — отмахнулся сержант. — В порядке у него документы. А насчет поинтересоваться — это ты глупость сморозил, Алик. Ты ж сам сказал: ничего противозаконного в разглядывании толпы нет. Стало быть, имеет право этот тип стоять тут хоть до опупения. Свобо-ода... — протянул Миша так, что сразу стало понятно, что у него со свободой граждан свои счеты.
— Ну, тогда — успехов на боевом дежурстве, — хлопнул я своего собеседника по плечу и направился к выходу в город.
Пройдя несколько метров, я оглянулся.
Чудак в плаще маячил на прежнем месте, но Мише уже было не до него. Сурово сдвинув белесые брови, он изучал документы женщины в черном длинном платье и с лицом национальности южного ближнего зарубежья. Женщина заискивающе смотрела на грозного сержанта и что-то виновато тараторила. Видимо, документы у нее, в отличие от странного любителя смотреть на толпу, были не в порядке. Или просрочены, или не зарегистрированы, или вообще поддельные, купленные из-под полы на рынке.
Знакомая картина. Сейчас Миша скажет этой опасной преступнице, что она задерживается до выяснения личности, и отведет ее в свою вонючую дежурку, где, кроме него, будут еще парочка бдительных стражей порядка, и там они запугают несчастную до такой степени, что она отдаст им всю свою наличность, вырученную за сегодня на плодоовощном рынке, и еще будет рада, что они оказались такими понимающими людьми...
«Все мы — люди, и ничто человеческое нам не чуждо».
Вот именно. Все мы в той или иной мере — сволочи.
Хотя мне-то что до этого Миши и его напарников?
Не бог я, чтобы судить его или кого-то еще.
Пусть живут, как хотят.
Но только без меня.
Без меня?
Только не говори, что ты решил покончить с собой. Ты ж не истеричка, Алька, чтобы лезть в петлю из-за того, что в очередной раз потерял работу. Подумаешь — горе какое!.. Сколько рабочих мест ты сменил с тех пор, как лишился звания студиозуса? Столько, что если бы везде тебе делали записи в трудовой книжке, то она уже была бы исписана от корки до корки...
Хотя в том, чтобы распрощаться с миром, есть определенный смысл. Давно пора уйти из него. Раньше для этого было два пути: либо в петлю, либо в монастырь. Ну, в петлю — это не для нас, в монастырь — тем более. Но ведь можно стать просто отшельником. Точнее — затворником. Для этого есть все условия. Квартирка у тебя маленькая, но для одного места хватит. Какой-никакой доход в виде процентов годовых по банковскому счету капает — значит, голодная смерть тебе грозить не будет. Так зачем тебе нужен этот мир и эти люди?
Или ты боишься одиночества? Неужели ты еще не привык к нему? Признайся самому себе: ты ведь только делал вид, что живешь среди людей, а на самом деле ты всегда был один и никого не подпускал к своему «альтер эго» ближе трех шагов, как хорошо выдрессированный сторожевой пес.
Так что одиночество — это твой праздник. Который всегда с тобой. Только идиоты считают его мукой и наказанием. Не зря психологи утверждают, что любой человек должен иметь возможность хоть несколько минут в день побыть наедине с самим собой. Одиночество вполне может быть радостью для уставшей души.
И не смей задавать себе дурацкий вопрос: а зачем жить одному?
Да, в одиночестве нет особого смысла. Но и ни в чем другом смысла тоже нет.
Представь, что ты ставишь научный эксперимент, суть которого заключается в том, чтобы выяснить, может ли человек прожить без компании других людей. Вот тебе и смысл появится...
И тогда я сразу успокоился и стал воспринимать происходящее вокруг совсем иначе.
Мне теперь все по фигу, понятно вам, люди? Потому что отныне я и вы живем в разных мировоззренческих измерениях. И мне уже абсолютно наплевать на любые ваши радости, печали и проблемы! В сущности, я — не более чем призрак. Виртуальная частица, которая для вас одновременно и существует, и не существует!..
Вот сидят на парапете возле мусорного контейнера бомжи — грязные, заросшие, вонючие, страшные нелюди. Еще вчера бы я, проходя мимо них, невольно испытал бы к ним отвращение и отвернулся бы с презрением. А теперь они мне — по фигу.
И вот эта толстая бабенка, которая бойко торгует в подземном переходе бульварными новостями, сенсациями о НЛО, скандалами из мира шоу-бизнеса и эротикой, ни на секунду не переставая щелкать семечки, мне тоже — по фигу!
И вот эти разодетые донельзя смазливые девочки, вкушающие дешевое пиво из горла под дорогие сигареты, мне — по фигу.
И старушка, просительно подставившая мне свою сухонькую ладошку с невнятным бормотанием о помощи ради Христа, — по фигу.
И все, что я вижу и слышу, теперь не имеет для меня никакого значения, потому что я теперь буду гордо нести звание пофигиста.
И не надо вспоминать старый анекдот на эту тему: «А что, деньги вам — тоже по фигу?» — «Нет, деньги нам не по фигу». — «Так какие ж вы тогда пофигисты, если вам деньги — не по фигу?» — «Да считайте нас кем хотите — нам все равно это по фигу!»
Вот именно. Все и вся!
Я внушал себе это всю дорогу, пока добирался автобусом домой. И в конечном итоге, как ни странно, у меня стало кое-что получаться.
Я демонстративно не отреагировал на просьбу своей соседки прокомпостировать талон. Я нахально не уступал место старушкам, которые в этот поздний вечерний час вдруг полезли в автобус целыми пачками на каждой остановке. Я и ухом не повел, когда надо мной навис огромный живот особи, которой совсем скоро предстояло стать мамашей. А когда из-за моего пофигизма в автобусе разгорелась жаркая перепалка на вечную тему «Нравственный облик современной молодежи», я отрешенно созерцал сквозь забрызганное еще с весны грязью стекло, как на город постепенно спускаются сумерки и один за другим загораются уличные фонари.
Однако мир, похоже, не хотел меня отпускать и цеплялся за меня с упорством жены, от которой после двадцатилетнего совместного проживания муж собрался уходить к другой. То и дело он подсовывал очередные испытания моего нового «модуса вивенди». Но мне и это было по фигу.
Но когда я сошел с автобуса на своей остановке и спустился в подземный переход, мир решил пойти в этой незримой игре ва-банк.
В скудно освещенном переходе никого не было, кроме меня и...
Я сделал машинально несколько шагов, приближаясь к группе людей у стены и вначале не поняв, что там происходит.
А потом невольный мороз пробежал по моей коже.
В окружении троих парней хулиганистого вида стоял старик-музыкант. Я и раньше его не раз встречал в этом месте. Был он щупл и сед, но голос у него был удивительно звучен и приятен. Он был слепым, и музыкальный инструмент его был не чем иным, как стареньким кассетным магнитофоном. Обычно он специализировался на исполнении старых песен — песен времен молодости моих родителей, которые с детства врезались в мою память, и поэтому всегда, когда я слышал, как слепой поет «Белые розы» или «Фантазер», мурашки бежали по моей коже, и сладкая боль воспоминаний наполняла мою душу.
Сейчас старик под некачественный, приглушенный аккомпанемент кассетника, откинув назад лицо, перечеркнутое черными очками, самозабвенно исполнял еще один хит, который так любила моя мама — «Горная лаванда». Перед ним на бетонном полу стояла картонная коробка, в которой среди россыпи мелочи торчали несколько сторублевых бумажек — видимо, сегодня для слепого выдался относительно удачный день.
Я появился в переходе как раз в тот момент, когда отморозки, торчавшие рядом с дедом, решили воспользоваться его выручкой. Один из них быстро присел и вытащил из коробки несколько купюр. Другой зачерпнул полную пригоршню мелочи. Увидев меня, третий, который воровато вертел головой по сторонам, что-то сказал своим дружкам, и троица устремилась к выходу.
Неожиданно щелкнула клавиша отключаемого магнитофона, и в наступившей тишине раздался спокойный голос старика.
— Положи обратно, — сказал он в спину парням. — Быстро!
— Чего-о? — протянул один из грабителей. — Так, значит, ты, падаль, только прикидываешься слепым?
— Верни деньги, негодяй, — приказал старик.
Уже не обращая на меня внимания, вся ватага вновь очутилась рядом с музыкантом, послышался какой-то хлюпающий звук, а потом парни вновь бросились к ступеням, ведущим наверх. Колени у старика подкосились, и он, шурша спиной по бетонной стене, на которой было криво выведено нецензурное слово, стал сползать вниз. Руками он зажимал живот, а между пальцев его торчала рукоятка ножа, и из-под нее на грязный пол устремилась струйка крови.
Дыхание у меня перехватило, а ноги мгновенно сделались тяжелыми. Подонки, они зарезали его! У меня на глазах! Из-за какой-то вшивой мелочи!
Вот сейчас я догоню этих гадов и буду поочередно отрицать им головы! Голыми руками! Потому что они — не люди, а двуногие мрази, которые не имеют права ходить по этой земле вместе с остальными людьми!..
Но в тот же момент я вспомнил о том, что меня это уже не должно касаться, что я уже — другой и что настоящие пофигисты никуда и ни за кем не бегают.
Я даже не стал проверять, жив ли еще слепой (он лежал неподвижно и неестественно скорчившись, и из-под него стремительно растекалось темное пятно).
Я двинулся своей дорогой и благополучно добрался до дома.
И все-таки не так-то легко переродиться в одночасье: чувствовал я себя так гадко, будто сам стал убийцей.
Все правильно.
Я ведь действительно в тот момент убил человека.
Себя прежнего.
Глава 3
Телефон заверещал, когда я варил спагетти. То есть в самое неподходящее время. Как известно, варка этого гельминтологического блюда требует постоянной бдительности: не уследишь — и оттирай потом, чертыхаясь, залитую пеной плиту. И вообще, в моем понимании телефонные звонки и процесс приготовления пиши несовместимы.
Поэтому я и не подумал реагировать на звонок. Тем более что телефон мой ожил впервые за последние три недели, если не считать самых первых дней после бегства с рабочего места, когда меня активно разыскивал отдел кадров метрополитена.
Я открыл крышку кастрюли, чтобы удостовериться, что до критического момента еще далеко.
А телефон все не унимался.
Интересно, кто бы это мог вспомнить про добровольного затворника? Милиция? РЭУ? Паспортный стол? Или кому-нибудь из бывших одноклассников на очередном сборище в пивной пришло в голову, что учился с ними тип по имени Алик Ардалин, а куда он теперь делся?
В любом случае, пошли все на фиг. Никто мне не нужен, а уж тем более — бывшие соученики!
Вдруг сердце мое екнуло: а может быть, это звонит Любляна?
Она была единственной в классе, кто не считал меня «не от мира сего». Сейчас уже можно признаться себе в том, что я был по-настоящему влюблен в нее. С ней можно было говорить о чем угодно, не боясь встретить непонимание или насмешку. И еще она отличалась той тихой, неброской красотой, которая не унижает других. Ее родители приехали в нашу страну, когда в бывшей Югославии начались межэтнические разборки и натовские бомбардировки под видом миротворческой миссии. Люба (так Любляну называли на русский манер) училась в нашей школе с первого класса, и никому не пришло бы в голову считать ее иностранкой, хотя временами в ее речи проскальзывал легкий акцент. У нее были черные волосы с вороненым отливом и смуглая кожа. В десятом классе я с Любой подружился — по-настоящему, а не в том смысле, какой вкладывают в это слово пошляки-самоучки. Постепенно стало как бы само собой разумеющимся, что наша дружба будет длиться и после окончания школы. Вслух никто из нас, конечно, не осмеливался расценивать этот негласный уговор как помолвку, но лично я в душе мечтал об этом, хотя мы с Любляной ни разу не поцеловались.
Мы ходили вместе в театры, в кино, просто блуждали без определенной цели по городу. Куда и зачем идти — было для нас, в общем-то, абсолютно неважно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73
— Проверял уже, — отмахнулся сержант. — В порядке у него документы. А насчет поинтересоваться — это ты глупость сморозил, Алик. Ты ж сам сказал: ничего противозаконного в разглядывании толпы нет. Стало быть, имеет право этот тип стоять тут хоть до опупения. Свобо-ода... — протянул Миша так, что сразу стало понятно, что у него со свободой граждан свои счеты.
— Ну, тогда — успехов на боевом дежурстве, — хлопнул я своего собеседника по плечу и направился к выходу в город.
Пройдя несколько метров, я оглянулся.
Чудак в плаще маячил на прежнем месте, но Мише уже было не до него. Сурово сдвинув белесые брови, он изучал документы женщины в черном длинном платье и с лицом национальности южного ближнего зарубежья. Женщина заискивающе смотрела на грозного сержанта и что-то виновато тараторила. Видимо, документы у нее, в отличие от странного любителя смотреть на толпу, были не в порядке. Или просрочены, или не зарегистрированы, или вообще поддельные, купленные из-под полы на рынке.
Знакомая картина. Сейчас Миша скажет этой опасной преступнице, что она задерживается до выяснения личности, и отведет ее в свою вонючую дежурку, где, кроме него, будут еще парочка бдительных стражей порядка, и там они запугают несчастную до такой степени, что она отдаст им всю свою наличность, вырученную за сегодня на плодоовощном рынке, и еще будет рада, что они оказались такими понимающими людьми...
«Все мы — люди, и ничто человеческое нам не чуждо».
Вот именно. Все мы в той или иной мере — сволочи.
Хотя мне-то что до этого Миши и его напарников?
Не бог я, чтобы судить его или кого-то еще.
Пусть живут, как хотят.
Но только без меня.
Без меня?
Только не говори, что ты решил покончить с собой. Ты ж не истеричка, Алька, чтобы лезть в петлю из-за того, что в очередной раз потерял работу. Подумаешь — горе какое!.. Сколько рабочих мест ты сменил с тех пор, как лишился звания студиозуса? Столько, что если бы везде тебе делали записи в трудовой книжке, то она уже была бы исписана от корки до корки...
Хотя в том, чтобы распрощаться с миром, есть определенный смысл. Давно пора уйти из него. Раньше для этого было два пути: либо в петлю, либо в монастырь. Ну, в петлю — это не для нас, в монастырь — тем более. Но ведь можно стать просто отшельником. Точнее — затворником. Для этого есть все условия. Квартирка у тебя маленькая, но для одного места хватит. Какой-никакой доход в виде процентов годовых по банковскому счету капает — значит, голодная смерть тебе грозить не будет. Так зачем тебе нужен этот мир и эти люди?
Или ты боишься одиночества? Неужели ты еще не привык к нему? Признайся самому себе: ты ведь только делал вид, что живешь среди людей, а на самом деле ты всегда был один и никого не подпускал к своему «альтер эго» ближе трех шагов, как хорошо выдрессированный сторожевой пес.
Так что одиночество — это твой праздник. Который всегда с тобой. Только идиоты считают его мукой и наказанием. Не зря психологи утверждают, что любой человек должен иметь возможность хоть несколько минут в день побыть наедине с самим собой. Одиночество вполне может быть радостью для уставшей души.
И не смей задавать себе дурацкий вопрос: а зачем жить одному?
Да, в одиночестве нет особого смысла. Но и ни в чем другом смысла тоже нет.
Представь, что ты ставишь научный эксперимент, суть которого заключается в том, чтобы выяснить, может ли человек прожить без компании других людей. Вот тебе и смысл появится...
И тогда я сразу успокоился и стал воспринимать происходящее вокруг совсем иначе.
Мне теперь все по фигу, понятно вам, люди? Потому что отныне я и вы живем в разных мировоззренческих измерениях. И мне уже абсолютно наплевать на любые ваши радости, печали и проблемы! В сущности, я — не более чем призрак. Виртуальная частица, которая для вас одновременно и существует, и не существует!..
Вот сидят на парапете возле мусорного контейнера бомжи — грязные, заросшие, вонючие, страшные нелюди. Еще вчера бы я, проходя мимо них, невольно испытал бы к ним отвращение и отвернулся бы с презрением. А теперь они мне — по фигу.
И вот эта толстая бабенка, которая бойко торгует в подземном переходе бульварными новостями, сенсациями о НЛО, скандалами из мира шоу-бизнеса и эротикой, ни на секунду не переставая щелкать семечки, мне тоже — по фигу!
И вот эти разодетые донельзя смазливые девочки, вкушающие дешевое пиво из горла под дорогие сигареты, мне — по фигу.
И старушка, просительно подставившая мне свою сухонькую ладошку с невнятным бормотанием о помощи ради Христа, — по фигу.
И все, что я вижу и слышу, теперь не имеет для меня никакого значения, потому что я теперь буду гордо нести звание пофигиста.
И не надо вспоминать старый анекдот на эту тему: «А что, деньги вам — тоже по фигу?» — «Нет, деньги нам не по фигу». — «Так какие ж вы тогда пофигисты, если вам деньги — не по фигу?» — «Да считайте нас кем хотите — нам все равно это по фигу!»
Вот именно. Все и вся!
Я внушал себе это всю дорогу, пока добирался автобусом домой. И в конечном итоге, как ни странно, у меня стало кое-что получаться.
Я демонстративно не отреагировал на просьбу своей соседки прокомпостировать талон. Я нахально не уступал место старушкам, которые в этот поздний вечерний час вдруг полезли в автобус целыми пачками на каждой остановке. Я и ухом не повел, когда надо мной навис огромный живот особи, которой совсем скоро предстояло стать мамашей. А когда из-за моего пофигизма в автобусе разгорелась жаркая перепалка на вечную тему «Нравственный облик современной молодежи», я отрешенно созерцал сквозь забрызганное еще с весны грязью стекло, как на город постепенно спускаются сумерки и один за другим загораются уличные фонари.
Однако мир, похоже, не хотел меня отпускать и цеплялся за меня с упорством жены, от которой после двадцатилетнего совместного проживания муж собрался уходить к другой. То и дело он подсовывал очередные испытания моего нового «модуса вивенди». Но мне и это было по фигу.
Но когда я сошел с автобуса на своей остановке и спустился в подземный переход, мир решил пойти в этой незримой игре ва-банк.
В скудно освещенном переходе никого не было, кроме меня и...
Я сделал машинально несколько шагов, приближаясь к группе людей у стены и вначале не поняв, что там происходит.
А потом невольный мороз пробежал по моей коже.
В окружении троих парней хулиганистого вида стоял старик-музыкант. Я и раньше его не раз встречал в этом месте. Был он щупл и сед, но голос у него был удивительно звучен и приятен. Он был слепым, и музыкальный инструмент его был не чем иным, как стареньким кассетным магнитофоном. Обычно он специализировался на исполнении старых песен — песен времен молодости моих родителей, которые с детства врезались в мою память, и поэтому всегда, когда я слышал, как слепой поет «Белые розы» или «Фантазер», мурашки бежали по моей коже, и сладкая боль воспоминаний наполняла мою душу.
Сейчас старик под некачественный, приглушенный аккомпанемент кассетника, откинув назад лицо, перечеркнутое черными очками, самозабвенно исполнял еще один хит, который так любила моя мама — «Горная лаванда». Перед ним на бетонном полу стояла картонная коробка, в которой среди россыпи мелочи торчали несколько сторублевых бумажек — видимо, сегодня для слепого выдался относительно удачный день.
Я появился в переходе как раз в тот момент, когда отморозки, торчавшие рядом с дедом, решили воспользоваться его выручкой. Один из них быстро присел и вытащил из коробки несколько купюр. Другой зачерпнул полную пригоршню мелочи. Увидев меня, третий, который воровато вертел головой по сторонам, что-то сказал своим дружкам, и троица устремилась к выходу.
Неожиданно щелкнула клавиша отключаемого магнитофона, и в наступившей тишине раздался спокойный голос старика.
— Положи обратно, — сказал он в спину парням. — Быстро!
— Чего-о? — протянул один из грабителей. — Так, значит, ты, падаль, только прикидываешься слепым?
— Верни деньги, негодяй, — приказал старик.
Уже не обращая на меня внимания, вся ватага вновь очутилась рядом с музыкантом, послышался какой-то хлюпающий звук, а потом парни вновь бросились к ступеням, ведущим наверх. Колени у старика подкосились, и он, шурша спиной по бетонной стене, на которой было криво выведено нецензурное слово, стал сползать вниз. Руками он зажимал живот, а между пальцев его торчала рукоятка ножа, и из-под нее на грязный пол устремилась струйка крови.
Дыхание у меня перехватило, а ноги мгновенно сделались тяжелыми. Подонки, они зарезали его! У меня на глазах! Из-за какой-то вшивой мелочи!
Вот сейчас я догоню этих гадов и буду поочередно отрицать им головы! Голыми руками! Потому что они — не люди, а двуногие мрази, которые не имеют права ходить по этой земле вместе с остальными людьми!..
Но в тот же момент я вспомнил о том, что меня это уже не должно касаться, что я уже — другой и что настоящие пофигисты никуда и ни за кем не бегают.
Я даже не стал проверять, жив ли еще слепой (он лежал неподвижно и неестественно скорчившись, и из-под него стремительно растекалось темное пятно).
Я двинулся своей дорогой и благополучно добрался до дома.
И все-таки не так-то легко переродиться в одночасье: чувствовал я себя так гадко, будто сам стал убийцей.
Все правильно.
Я ведь действительно в тот момент убил человека.
Себя прежнего.
Глава 3
Телефон заверещал, когда я варил спагетти. То есть в самое неподходящее время. Как известно, варка этого гельминтологического блюда требует постоянной бдительности: не уследишь — и оттирай потом, чертыхаясь, залитую пеной плиту. И вообще, в моем понимании телефонные звонки и процесс приготовления пиши несовместимы.
Поэтому я и не подумал реагировать на звонок. Тем более что телефон мой ожил впервые за последние три недели, если не считать самых первых дней после бегства с рабочего места, когда меня активно разыскивал отдел кадров метрополитена.
Я открыл крышку кастрюли, чтобы удостовериться, что до критического момента еще далеко.
А телефон все не унимался.
Интересно, кто бы это мог вспомнить про добровольного затворника? Милиция? РЭУ? Паспортный стол? Или кому-нибудь из бывших одноклассников на очередном сборище в пивной пришло в голову, что учился с ними тип по имени Алик Ардалин, а куда он теперь делся?
В любом случае, пошли все на фиг. Никто мне не нужен, а уж тем более — бывшие соученики!
Вдруг сердце мое екнуло: а может быть, это звонит Любляна?
Она была единственной в классе, кто не считал меня «не от мира сего». Сейчас уже можно признаться себе в том, что я был по-настоящему влюблен в нее. С ней можно было говорить о чем угодно, не боясь встретить непонимание или насмешку. И еще она отличалась той тихой, неброской красотой, которая не унижает других. Ее родители приехали в нашу страну, когда в бывшей Югославии начались межэтнические разборки и натовские бомбардировки под видом миротворческой миссии. Люба (так Любляну называли на русский манер) училась в нашей школе с первого класса, и никому не пришло бы в голову считать ее иностранкой, хотя временами в ее речи проскальзывал легкий акцент. У нее были черные волосы с вороненым отливом и смуглая кожа. В десятом классе я с Любой подружился — по-настоящему, а не в том смысле, какой вкладывают в это слово пошляки-самоучки. Постепенно стало как бы само собой разумеющимся, что наша дружба будет длиться и после окончания школы. Вслух никто из нас, конечно, не осмеливался расценивать этот негласный уговор как помолвку, но лично я в душе мечтал об этом, хотя мы с Любляной ни разу не поцеловались.
Мы ходили вместе в театры, в кино, просто блуждали без определенной цели по городу. Куда и зачем идти — было для нас, в общем-то, абсолютно неважно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73