Он успел ухватить ее за рукав, пальцы утонули в пышной ткани халата. Она резко рванулась, высвободилась, при этом халат распахнулся на обнаженном теле. Один глаз смотрел на нее не мигая... Мертвый глаз.
Смущенный открывшейся перед ним наготой, сбитый с толку ее диким криком, священник растерянно отступил на шаг.
Элизабет воспользовалась этой долей секунды, изготовилась, и когда он набросился на нее снова, размахнулась и изо всей силы ударила подсвечником прямо ему в глаз. Он не успел прикрыться. Стекло разлетелось на мелкие осколки, серебряное основание врезалось в скулу.
Он испустил сдавленный крик, она же ухватилась за столик, пытаясь сохранить равновесие, и вновь нанесла удар, изогнувшись и вложив в него весь вес своего тела. Он, защищаясь, вскинул руки, белизна лица исчезла, словно по волшебству, оно теперь являло собой сплошную кровавую маску. А затем он слепо набросился на нее, и Элизабет отбивалась и отступала, уперлась спиной в перила террасы, и отступать было уже некуда. Она обернулась и увидела прямо перед собой страшное лицо, сплошь красное от крови и утыканное мелкими осколками стекла, сверкающими, как фальшивые бриллианты, и рот у него был широко раскрыт, но не было слышно ни звука...
Она брезгливо и с ужасом отшатнулась от него. Это была агония.
Вот он сделал над собой усилие, приподнялся. Протянул руки, в этом жесте читалась мольба...
А потом медленно перегнулся через перила и полетел вниз.
Элизабет смотрела, как он падал: руки раскинуты, полы сутаны развеваются на ветру, вот он плывет в воздухе, медленно поворачивается, и последнее, что она успела заметить, — это страшный, залитый кровью глаз, сверкающий неукротимой злобой...

Часть четвертая
1
Дрискил
Появление отца Данна придало уверенности. Словно он протянул мне, уцепившемуся за скалу ногтями, руку и спас от неминуемой гибели.
Сам вид его, шагающего через парк, где играли ребятишки под любопытными взглядами мамаш с колясками, то, как он шел немного вразвалку, попыхивая трубкой в уголке рта, тут же вернул меня в мир реальности и здравого смысла, привел в чувство, избавил от терзаний по поводу того, что случилось в монастыре.
Следовало признаться, я дал слабину, треснул, словно яйцо, брошенное на камень. Сломался и ударился в бега, и поступил тем самым трусливо и даже подло. Ведь это я привел Хорстмана к бедному брату Лео и архивариусу брату Падраку, они слепо поверили мне и заплатили за это своими жизнями. Я ответствен за их смерть, как и за самоубийство Этьена Лебека, однако сам пока что избежал печальной их участи. Сам жив, а кругом все погибают.
Пережитое в монастыре сломило меня чисто психологически. Я начал чувствовать себя загнанным, насмерть перепуганным зверем, который бежит неведомо куда, точно в тумане, и глаза его застилает кровавая пелена страха. Теперь я не понимал, какую роль должен играть: охотника или жертвы. Впрочем, неважно, и охотник, и жертва все равно в конце концов умирают. Ведь всегда найдется еще какой-нибудь охотник. Я примеривал к себе эти сравнения и окончательно запутался. А потом вдруг вспомнил, что потерял пистолет. Даже ни разу не успел воспользоваться. Ну и черт с ним.
Если бы Арти Данн вдруг не появился, наверное, я так бы и пребывал в состоянии нервного срыва. Мог даже впасть в глубокую депрессию. Я не испытывал ничего похожего на жалость к себе. Просто время от времени накатывал жуткий страх, я весь покрывался потом, начинал запыхаться. И никаких кошмаров мне при этом не снилось. Я не видел ни мамы, тянущей ко мне руки в попытке что-то сказать, не являлась мне во сне и голова Вэл с прилипшим к виску окровавленным волоском. Нет, ни один из этих кошмаров не был сравним с тем, что я увидел на пляже ранним утром. Теперь до конца дней мне будет сниться Лео, распятый на перевернутом кресте, с распухшим синеватым лицом.
Но тут, словно из ниоткуда, возник Арти Данн и спас меня от меня самого.
Мы сели ко мне в машину, доехали до Дублина, затем купили билеты на самолет и полетели в Париж. И на всем пути неумолчно болтали. Прямо как в радиоигре, которой я увлекался еще в детстве: «За кем последнее слово?» Благодаря отцу Данну я сделал очень важное для себя открытие. Оказывается, все последнее время, с тех пор как уехал из Принстона, я был страшно, отчаянно одинок, подобно астронавту, заброшенному на обратную сторону Луны. И только теперь, слушая отца Данна, начал вдруг понимать, что весь остальной мир вовсе не перестал вертеться и прекрасно обходился без меня.
Мне прежде всего хотелось знать, с какой такой целью появился отец Данн на суровых прибрежных землях Ирландии.
Так вот, выяснилось, что он ездил в Париж отыскать Робби Хейвуда. Эта новость страшно меня удивила. Оказывается, отец Данн познакомился там с Хейвудом еще в конце войны, когда служил в армии капелланом. В Париже он узнал, что Хейвуд погиб, и имел беседу с небезызвестным мне Клайвом Патерностером. Тот поведал ему о моем визите в Париж, чем изрядно удивил отца Данна, а потом рассказал, что я собирался в Ирландию и с какой целью. Это заставило отца Данна немедленно бросить все дела в Париже и последовать за мной. Почему? Да потому, что Патерностер сказал ему, что теперь я знаю, кто убил Хейвуда. А именно — Хорстман. И еще сказал, что я очень интересовался ассасинами. И тут Данн понял, что я в опасности, поскольку Хорстман до сих пор разгуливает на свободе. Я поздравил его с тем, что он проявил такую дальновидность, и спросил, зачем он вообще прилетел в Европу и с какой такой целью разыскивал Робби Хейвуда.
— Мне нужно было найти Эриха Кесслера, — ответил Данн. — Я много думал об этом деле и все время возвращался мыслями к Кесслеру. Скорее всего все ответы могут найтись только у него. Стоило мне прочесть мемуары Д'Амбрицци, полные этих чертовых кличек и вымышленных имен, как я понял: надо найти Кесслера, если он, конечно, еще жив.
Мы ехали по дороге в Дублин. Снова пошел дождь, «дворники» с визгом скребли ветровое стекло. По радио передавали концерт кельтской народной музыки, даже слова этого незнакомого мне языка я понимал сейчас лучше, чем то, что говорил мне отец Данн. Кто такой Эрих Кесслер?
— Начинать искать Кесслера надо было с Робби Хейвуда, — сказал он. — Когда речь заходила о католиках, этот человек знал все...
— А Кесслер католик? — спросил я.
— Да нет. — Он несколько удивился. — Кто его знает, просто понятия не имею...
— Что-то я уже совсем ничего не понимаю.
— Следует признаться, я тоже, — сказал он. — Но пытаюсь разобраться. Ничего, рано или поздно все станет на свои места. — Он ободряюще улыбнулся, но холодные серые глаза, вставленные, точно плоские камушки, в розовое лицо херувима, оставались невозмутимыми и отрешенными.
— Мемуары Д'Амбрицци, — протянул я, — и этот ваш Кесслер, о чем вы? Хоть убейте, не понимаю. Ничуть не удивлюсь, если потом начнете рассказывать мне все, что знаете, о конкордате Борджиа...
— Черта с два буду я о нем рассказывать, — пробурчал он. — У нас и без того полно белых пятен, Бен. — Он еще глубже надвинул на лоб, почти до самых кустистых серых бровей, тяжелую оливково-зеленую фетровую шляпу. Брови выглядели совершенно неестественно на этом лице, точно он наклеил их в неуклюжей попытке изменить внешность. — Неужели не подбросите ни единого полешка в мой костер? — Он зябко поежился, похлопал ладонями, затянутыми в серые перчатки. — Почему бы вам не рассказать все с самого начала, с того момента, как вы покинули Принстон? Может, тогда и я вспомню что интересное, и вы не уснете за рулем? Вы выглядите так, словно не спали несколько недель.
И я заговорил и рассказал ему о встрече с Клаусом Рихтером, о фотографии на стене у него в кабинете, точной копки того снимка, что Вэл оставила мне в старом игрушечном барабане. Рассказал о Лебеке, Д'Амбрицци и Торричелли. Не забыл Габриэль, поведал ее историю об отце, о том, что Рихтер был замешан в махинациях и контрабанде произведений искусства; рассказал и о взаимном шантаже между Церковью и нацистами, что длился все эти годы. Время от времени он перебивал меня, задавал вопросы.
— Кто является связным от Ватикана в наши дни?
— Не знаю. — Я не мог не отметить, что он задал этот вопрос по самой сути без подготовки, спонтанно.
Рассказал я ему и о своем путешествии в монастырь, что находился в пустыне, о разговоре с аббатом, о том, что именно он помог мне идентифицировать Хорстмана. Именно благодаря ему я узнал, что Хорстман жил там, в Инферно, получал приказы из Рима. Потом объяснил, как удалось связать Хорстмана и Рим с убийством сестры. А потом я поведал ему о встрече с отцом Габриэль, братом Ги Лебека, о том, как несчастный свел счеты с жизнью в пустыне. И даже признался отцу Данну в том, что именно я довел Этьена Лебека до самоубийства, потому что он страшно испугался, решил, что меня прислали из Рима убить его. Ну и уже ближе к концу я рассказал о том, как мы с Габриэль просматривали дневник Лебека и нашли там все эти загадочные кодовые имена или прозвища...
И даже процитировал на память строки из этого дневника, преисполненные боли и страха:
Что с нами будет? Чем и где все это закончится? В аду!
А потом имена. Саймон. Грегори. Пол. Кристос. Архигерцог!
Те мужчины, что были на снимке. Рихтер и Д'Амбрицци живы до сих пор. Неужели этого старого снимка достаточно, чтобы отнять у Д'Амбрицци все шансы быть избранным новым Папой? Чем занимались тогда эти четверо? И кто делал снимок?
Арти внимательно слушал меня до самого конца. До того момента, как я начал рассказывать, что делал в Париже, как не удалось мне встретиться с Хейвудом. Как я прочел в бумагах Торричелли о Саймоне и ассасинах и об «ужасном заговоре», что бы он там ни означал. Рассказал что о брате Лео мне поведал не кто иной, как Патерностер. Он же утверждал, будто Лео — один из них. Я шел по следам своей сестры Вэл, узнавал то же, что и она.
— А это означает, что вы созрели в качестве очередной жертвы, — мрачно заметил он. — Слава богу, что я вас нашел. Вам нужна защита, сын мой.
— Сегодня утром мне страшно вас не хватало.
— Я слишком стар для таких приключений. Да и здоровье уже, увы, не то. Я пригожусь в других вещах. Там, где меня никто не заменит. Так и знайте, можете на меня рассчитывать. — Он зевнул. — Таинственная история. Жаль, что Лео не дожил, не смог рассказать вам, кто такой этот Саймон. Оказал бы нам неоценимую помощь, мог бы навести на этого Архигерцога. Впрочем, — задумчиво продолжил он, — возможно, все они уже давно мертвы или где-то затерялись... — Он закашлялся, похоже, у него начиналась простуда. — Скажите, а вам не приходило в голову, что кто-то здесь лжет, а, Бен? Проблема в том, что мы не знаем, кто именно... Но ведь кто-то знает все и о Саймоне, и обо всех остальных, но он нам лжет...
— А вот тут вы ошибаетесь, отец, — возразил я. — Все они католики, и все лгут. Каждый, вне всякого сомнения, выдает какую-то одну, маленькую ложь исключительно в своих интересах. Так уж они устроены, эти католики.
— Но ведь и я тоже католик, — заметил он.
— Я ни на минуту не забывал об этом, Арти.
— А вы, однако, наглец.
— Просто я хорошо знаю католиков. Сам когда-то был католиком...
— И до сих пор им остались, мой дорогой. В глубине души вы из нашего стада. Хоть и отказываетесь это признавать. Один из нас. Всегда им были и будете. — Он похлопал меня по руке. — Просто налицо небольшой кризис веры. Но и это пройдет, не волнуйтесь.
— Вот уже двадцать пять лет, как кризис веры, — насмешливо фыркнул я.
Отец Данн расхохотался, а потом начал чихать. Снова потянулся за носовым платком.
— Не вижу повода для волнений. Все образуется. Вот увидите. А теперь, прежде чем начну рассказывать свою историю... Вы вроде бы упомянули Борджиа?
Я объяснил, что о конкордате Борджиа рассказал мне брат Лео, что документ этот является историей ассасинов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115