— А, вы знаете, в Румынии повсюду замечаешь ее отблески — в каждой церкви, на каждой фреске, в монастырях, даже в лицах людей. Там она даже ближе, чем здесь, где повсюду турки. Завоевание Константинополя Мехмедом Вторым было одной из величайших трагедий истории. Он разбил эти стены ядрами и на три дня отдал город войску на разграбление. Его солдаты насиловали молодых девушек и мальчиков на алтарях церквей, даже в Святой Софии; растащили иконы и святыни, чтобы выплавить из них золото, а мощи святых бросили псам. А до того история не знала города прекраснее.
Рука ее сжалась в кулак.
Я молчал. Город и теперь был прекрасен, полон нежных и сочных цветов, причудливых куполов и минаретов, а следы давней резни давно стерлись. Я начинал понимать, почему зло пятисотлетней давности так реально для Элен, но разве обязательно переносить его в настоящее, в свою жизнь? Мне пришло в голову, что я напрасно проделал столь долгий путь в поисках англичанина, быть может, отправившегося на автобусную экскурсию в Нью-Йорк. Эту мысль я проглотил, зато не удержался чуточку поддразнить девушку:
— Как вы хорошо знаете историю! А я-то думал, вы этнограф.
— Так и есть, — серьезно отозвалась она, — но невозможно изучать культуру, не зная ее прошлого.
— Почему было просто не заняться историей? На мой взгляд, это не мешает изучать культуру.
— Возможно… — Она снова замкнулась и не желала встретить мой взгляд. — Но я искала поле деятельности, еще не распаханное отцом.
В золотом закатном свете мечеть Фатих продолжала впускать как туристов, так и правоверных. Я опробовал свой посредственный немецкий на привратнике: смуглокожим курчавом парнишке — не так ли выглядели византийцы? — но тот заявил, что в мечети нет ни библиотеки, ни архива, и он не слыхал, чтобы поблизости было что-то в этом роде. Мы спросили, куда он посоветует обратиться.
Он задумчиво предложил попытать счастья в университете, что же до маленьких мечетей, то в городе их не одна сотня.
— В университет сегодня уже поздно, — заметила Элен, изучая путеводитель. — Завтра можно зайти туда расспросить об архивах времен Мехмеда. Думаю, это самый короткий путь. А пока давайте осмотрим древние стены Константинополя. К ним можно выйти прямо отсюда.
Она выбирала дорогу, с путеводителем в обтянутой перчаткой руке и черной сумочкой на ремне через плечо, а я послушно следовал за ней. Мимо шныряли велосипедисты, турецкие одеяния смешивались с европейскими, иностранные автомобили ловко разъезжались с телегами. Нам то и дело попадались мужчины в темных костюмах и круглых шерстяных шапочках и женщины в шароварах под цветастыми платьями, с лицами, прикрытыми складками платков. Они несли пакеты и корзины с покупками, тюки ткани, клетки с цыплятами, хлебные лепешки, цветы. Жизнь на улицах кипела ключом, как бурлила, должно быть, на протяжении уже шестнадцати столетий. По этим улицам следовали на носилках императоры христианского Рима, направлявшиеся из дворца в церковь, чтобы принять святое причастие. Они были самовластными правителями, щедрыми покровителями искусств, архитекторов и теософии. И не все были приятными людьми: многие имели привычку резать придворных и ослеплять родственников, в лучших традициях Древнего Рима. То были времена расцвета византийской политики, и, пожалуй, парочка вампиров вполне вписались бы в эту обстановку.
Элен остановилась перед полуразрушенной каменной стеной. У ее подножия приютились лавочки торговцев, в щелях древней кладки проросли фиговые деревца, а над высоким гребнем безоблачное небо уже окрасилось в цвет бронзы.
— Вот что осталось от стен Константинополя, — тихо проговорила она, — представьте, какое было величие! Книга утверждает, что море тогда омывало их подножие, так что император прямо из дворца ступал на палубу корабля. А вот та стена была частью ипподрома.
Мы стояли, глазея на руины, пока я снова не осознал, что целых десять минут не вспоминал о Росси, и не произнес довольно резко:
— Давайте-ка подумаем об ужине. Уже восьмой час, а завтра нам рано вставать. Я твердо намерен завтра отыскать архив. Элен кивнула, и мы мирно вернулись в центр старого города. Неподалеку от нашего пансиона обнаружился ресторанчик, украшенный изнутри изящными изразцами и медными вазами. Столик стоял под незастекленным стрельчатым окном, откуда мы могли наблюдать за прохожими. Ожидая ужина, я впервые обратил внимание на некое свойство жителей Востока, доселе мной незамеченное: здесь даже тот, кто спешил, вовсе не спешил, а шествовал мимо. То, что в Стамбуле выглядело торопливой походкой, сошло бы на улицах Нью-Йорка или Вашингтона за ленивую прогулку. Я обратил внимание Элен на этот феномен, и она зло рассмеялась:
— Куда спешить тем, кто все равно не надеется разбогатеть? Официант принес нам нарезанный хлеб, миску густого айрана с ломтиками огурцов и крепкий ароматный чай в стеклянных кувшинчиках. После утомительного дня мы ели от всей души и как раз перешли к зажаренным на деревянных вертелах цыплятам, когда в ресторан вошел и огляделся кругом человек с седыми усами и серебряной гривой волос. Он присел за соседний столик и раскрыл книгу. Заказ он непринужденно сделал по-турецки, а потом, заметив нас и, как видно, оценив наш аппетит, с дружелюбной улыбкой поклонился и заметил, с акцентом, однако на превосходном английском:
— Я вижу, вам по вкусу местная кухня?
— Несомненно, — удивленно отозвался я. — Она превосходна.
— Позвольте, — продолжал он, обратив ко мне красивое мягкое лицо. — Вы не англичане. Америка?
— Да, — признал я.
Элен молчала, разрезая цыпленка и настороженно поглядывая на нашего соседа.
— Ах да, как чудесно. Вы любуетесь нашим прекрасным городом?
— Именно так, — согласился я, подумав, что Элен могла бы держаться подружелюбнее: ее враждебность казалась какой-то подозрительной.
— Добро пожаловать в Стамбул, — провозгласил мой собеседник с приятной улыбкой, поднимая в тосте свой кувшин.
Я ответил тем же, и он просиял.
— Простите любопытство незнакомца, но что вам показалось лучшим?
— Ну, выбрать нелегко… — Мне нравилось его лицо; оно просто вызывало на откровенность. — Меня больше всего поразило смешение в одном городе Востока и Запада.
— Мудрое наблюдение, юноша, — согласился он, промокая усы большой белой салфеткой. — Некоторые из моих коллег всю жизнь изучают Стамбул и уверяют, что не успели узнать его, хотя прожили здесь всю жизнь. Это поистине поразительное место.
— А кто вы по профессии? — с любопытством спросил я, хотя и предчувствовал, что Элен вот-вот незаметно наступит мне на ногу.
— Профессор Стамбульского университета, — с важностью сообщил он.
— Какая необычайная удача! — воскликнул я. — Мы…
И тут туфелька Элен опустилась на мою ногу. Она, как все женщины той эпохи, носила лодочки с очень острыми каблучками.
— Мы очень рады с вами познакомиться, — неловко закончил я. — Что вы преподаете?
— Моя специальность — шекспироведение, — пояснил мой новый друг, сосредоточенно накладывая себе салат из стоявшей перед ним миски. — Я преподаю английскую литературу на старшем курсе аспирантуры. Должен заметить, наши аспиранты достойны всяческих похвал.
— Просто удивительно, — сумел выговорить я. — Я и сам учусь в аспирантуре, специализируюсь по истории в Соединенных Штатах.
— Весьма тонкий предмет, — серьезно заметил тот, — в Стамбуле вы найдете для себя много интересного. В каком вы университете?
Взглянув, как Элен мрачно поглощает свой ужин, я сообщил ему название.
— Превосходный университет. Я слышал о нем, — сообщил профессор, отпивая чай из кувшинчика и постукивая книгой по тарелке. — Послушайте! — вдруг воскликнул он. — Почему бы вам не зайти к нам в университет, пока вы в Стамбуле? Это почтенное учебное заведение, и я буду счастлив показать его вам и вашей очаровательной жене.
Я услышал тихое фырканье со стороны Элен и поспешил прикрыть ее:
— Сестре, моей сестре.
— О, прошу прощения, — шекспировед через стол поклонился Элен. — Я — доктор Тургут Бора, к вашим услугам.
Мы представились: вернее, я представил нас обоих, потому что Элен упрямо хранила молчание. Я почувствовал, что она не одобрила меня, когда я назвался настоящим именем, и потому наспех сочинил ей псевдоним «Смит», за каковую глупость был награжден еще одним хмурым взглядом. Обменявшись рукопожатиями, мы уже не могли не пригласить нового знакомого за наш столик.
Тот вежливо отказывался, но совсем недолго, и через минуту пересел к нам, захватив с собой салат и стеклянный кувшинчик.
— Пью тост за вас и приветствую вас в нашем прекрасном городе! — провозгласил он. — Ура! — Даже Элен слабо улыбнулась, продолжая молчать. — Простите мне нескромность, — извиняющимся тоном обратился к ней Тургут, ощутив ее настороженность, — но мне так редко представляется возможность попрактиковаться в английском с носителями языка.
Он еще не заметил, что для нее английский тоже не был родным, — впрочем, и трудно было заметить, поскольку Элен так и не произнесла ни слова.
— Как случилось, что вы занялись изучением Шекспира? — спросил я, когда мы снова обратились к своим тарелкам.
— А! — тихо отозвался Тургут, — Это странная история. Моя мать была необыкновенная женщина — ослепительная! — и большая любительница языков, притом инженер на выданье…
«Выдающийся», — догадался я про себя.
— … и она поступила в университет в Риме и там познакомилась с отцом. Он восхитительный человек, изучал итальянский Ренессанс и особо возлюбил…
Здесь увлекательное повествование было прервано появлением молодой женщины, заглянувшей в наше окно с улицы. Я до тех пор видел цыган только на картинах, однако сразу угадал в ней цыганку: смуглое, с резкими чертами лицо, броская яркая одежда и неровно подстриженная челка, падающая на глаза — черные и пронзительные. По ее худому лицу невозможно было угадать возраст: ей могло быть и пятнадцать, и сорок лет. В руках она держала охапку красных и желтых цветов — как видно, торговала ими. Женщина сунула мне через стол букетик и завела пронзительную скороговорку, в которой я не понял ни слова. Элен смотрела на нее с отвращением, а Тургут — с досадой, но назойливая торговка словно не замечала их. Я уже полез за бумажником, собираясь преподнести Элен — в шутку, разумеется, — турецкий букет, но тут цыганка резко обернулась и, тыча в нее пальцем, зашипела что то. Тургут опешил, а бесстрашная Элен испуганно отшатнулась.
Увидев ее движение, Тургут вернулся к жизни: привстал с места и начал гневно отчитывать цыганку. По его тону и жестам легко было угадать, что наш гость недвусмысленно предлагает торговке убираться вон. Та сверкнула на нас глазами и испарилась так же внезапно, как возникла в окне, тут же скрывшись в толпе пешеходов. Тургут снова сел, изумленно взглянул на Элен и вдруг извлек из жилетного кармана какой-то предмет и положил его рядом с ее тарелкой. Я разглядел плоский голубой камушек с дюйм длиной, с белыми краями и голубой серединой. Он напоминал неумелое изображение глаза. При виде его Элен побледнела и, словно бы инстинктивно, коснулась подарка указательным пальцем.
— Это что же такое? — Я невольно почувствовал себя чужаком в обществе иностранцев.
— Что она сказала? — Элен впервые обратилась к Тургуту. — Она по-цыгански говорила или на турецком? Я ничего не поняла.
Наш новый друг замялся. Ему явно не хотелось повторять слова торговки.
— По-турецки, — промямлил он. — Пожалуй, трудно сохранить вежливость, объясняя вам. Она говорила очень грубо.
И странно.
Он заинтересованно разглядывал Элен, но я уловил в его взгляде искру страха.
— Я не стану переводить, как она назвала вас, — медленно продолжал он, — но потом она сказала:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108
Рука ее сжалась в кулак.
Я молчал. Город и теперь был прекрасен, полон нежных и сочных цветов, причудливых куполов и минаретов, а следы давней резни давно стерлись. Я начинал понимать, почему зло пятисотлетней давности так реально для Элен, но разве обязательно переносить его в настоящее, в свою жизнь? Мне пришло в голову, что я напрасно проделал столь долгий путь в поисках англичанина, быть может, отправившегося на автобусную экскурсию в Нью-Йорк. Эту мысль я проглотил, зато не удержался чуточку поддразнить девушку:
— Как вы хорошо знаете историю! А я-то думал, вы этнограф.
— Так и есть, — серьезно отозвалась она, — но невозможно изучать культуру, не зная ее прошлого.
— Почему было просто не заняться историей? На мой взгляд, это не мешает изучать культуру.
— Возможно… — Она снова замкнулась и не желала встретить мой взгляд. — Но я искала поле деятельности, еще не распаханное отцом.
В золотом закатном свете мечеть Фатих продолжала впускать как туристов, так и правоверных. Я опробовал свой посредственный немецкий на привратнике: смуглокожим курчавом парнишке — не так ли выглядели византийцы? — но тот заявил, что в мечети нет ни библиотеки, ни архива, и он не слыхал, чтобы поблизости было что-то в этом роде. Мы спросили, куда он посоветует обратиться.
Он задумчиво предложил попытать счастья в университете, что же до маленьких мечетей, то в городе их не одна сотня.
— В университет сегодня уже поздно, — заметила Элен, изучая путеводитель. — Завтра можно зайти туда расспросить об архивах времен Мехмеда. Думаю, это самый короткий путь. А пока давайте осмотрим древние стены Константинополя. К ним можно выйти прямо отсюда.
Она выбирала дорогу, с путеводителем в обтянутой перчаткой руке и черной сумочкой на ремне через плечо, а я послушно следовал за ней. Мимо шныряли велосипедисты, турецкие одеяния смешивались с европейскими, иностранные автомобили ловко разъезжались с телегами. Нам то и дело попадались мужчины в темных костюмах и круглых шерстяных шапочках и женщины в шароварах под цветастыми платьями, с лицами, прикрытыми складками платков. Они несли пакеты и корзины с покупками, тюки ткани, клетки с цыплятами, хлебные лепешки, цветы. Жизнь на улицах кипела ключом, как бурлила, должно быть, на протяжении уже шестнадцати столетий. По этим улицам следовали на носилках императоры христианского Рима, направлявшиеся из дворца в церковь, чтобы принять святое причастие. Они были самовластными правителями, щедрыми покровителями искусств, архитекторов и теософии. И не все были приятными людьми: многие имели привычку резать придворных и ослеплять родственников, в лучших традициях Древнего Рима. То были времена расцвета византийской политики, и, пожалуй, парочка вампиров вполне вписались бы в эту обстановку.
Элен остановилась перед полуразрушенной каменной стеной. У ее подножия приютились лавочки торговцев, в щелях древней кладки проросли фиговые деревца, а над высоким гребнем безоблачное небо уже окрасилось в цвет бронзы.
— Вот что осталось от стен Константинополя, — тихо проговорила она, — представьте, какое было величие! Книга утверждает, что море тогда омывало их подножие, так что император прямо из дворца ступал на палубу корабля. А вот та стена была частью ипподрома.
Мы стояли, глазея на руины, пока я снова не осознал, что целых десять минут не вспоминал о Росси, и не произнес довольно резко:
— Давайте-ка подумаем об ужине. Уже восьмой час, а завтра нам рано вставать. Я твердо намерен завтра отыскать архив. Элен кивнула, и мы мирно вернулись в центр старого города. Неподалеку от нашего пансиона обнаружился ресторанчик, украшенный изнутри изящными изразцами и медными вазами. Столик стоял под незастекленным стрельчатым окном, откуда мы могли наблюдать за прохожими. Ожидая ужина, я впервые обратил внимание на некое свойство жителей Востока, доселе мной незамеченное: здесь даже тот, кто спешил, вовсе не спешил, а шествовал мимо. То, что в Стамбуле выглядело торопливой походкой, сошло бы на улицах Нью-Йорка или Вашингтона за ленивую прогулку. Я обратил внимание Элен на этот феномен, и она зло рассмеялась:
— Куда спешить тем, кто все равно не надеется разбогатеть? Официант принес нам нарезанный хлеб, миску густого айрана с ломтиками огурцов и крепкий ароматный чай в стеклянных кувшинчиках. После утомительного дня мы ели от всей души и как раз перешли к зажаренным на деревянных вертелах цыплятам, когда в ресторан вошел и огляделся кругом человек с седыми усами и серебряной гривой волос. Он присел за соседний столик и раскрыл книгу. Заказ он непринужденно сделал по-турецки, а потом, заметив нас и, как видно, оценив наш аппетит, с дружелюбной улыбкой поклонился и заметил, с акцентом, однако на превосходном английском:
— Я вижу, вам по вкусу местная кухня?
— Несомненно, — удивленно отозвался я. — Она превосходна.
— Позвольте, — продолжал он, обратив ко мне красивое мягкое лицо. — Вы не англичане. Америка?
— Да, — признал я.
Элен молчала, разрезая цыпленка и настороженно поглядывая на нашего соседа.
— Ах да, как чудесно. Вы любуетесь нашим прекрасным городом?
— Именно так, — согласился я, подумав, что Элен могла бы держаться подружелюбнее: ее враждебность казалась какой-то подозрительной.
— Добро пожаловать в Стамбул, — провозгласил мой собеседник с приятной улыбкой, поднимая в тосте свой кувшин.
Я ответил тем же, и он просиял.
— Простите любопытство незнакомца, но что вам показалось лучшим?
— Ну, выбрать нелегко… — Мне нравилось его лицо; оно просто вызывало на откровенность. — Меня больше всего поразило смешение в одном городе Востока и Запада.
— Мудрое наблюдение, юноша, — согласился он, промокая усы большой белой салфеткой. — Некоторые из моих коллег всю жизнь изучают Стамбул и уверяют, что не успели узнать его, хотя прожили здесь всю жизнь. Это поистине поразительное место.
— А кто вы по профессии? — с любопытством спросил я, хотя и предчувствовал, что Элен вот-вот незаметно наступит мне на ногу.
— Профессор Стамбульского университета, — с важностью сообщил он.
— Какая необычайная удача! — воскликнул я. — Мы…
И тут туфелька Элен опустилась на мою ногу. Она, как все женщины той эпохи, носила лодочки с очень острыми каблучками.
— Мы очень рады с вами познакомиться, — неловко закончил я. — Что вы преподаете?
— Моя специальность — шекспироведение, — пояснил мой новый друг, сосредоточенно накладывая себе салат из стоявшей перед ним миски. — Я преподаю английскую литературу на старшем курсе аспирантуры. Должен заметить, наши аспиранты достойны всяческих похвал.
— Просто удивительно, — сумел выговорить я. — Я и сам учусь в аспирантуре, специализируюсь по истории в Соединенных Штатах.
— Весьма тонкий предмет, — серьезно заметил тот, — в Стамбуле вы найдете для себя много интересного. В каком вы университете?
Взглянув, как Элен мрачно поглощает свой ужин, я сообщил ему название.
— Превосходный университет. Я слышал о нем, — сообщил профессор, отпивая чай из кувшинчика и постукивая книгой по тарелке. — Послушайте! — вдруг воскликнул он. — Почему бы вам не зайти к нам в университет, пока вы в Стамбуле? Это почтенное учебное заведение, и я буду счастлив показать его вам и вашей очаровательной жене.
Я услышал тихое фырканье со стороны Элен и поспешил прикрыть ее:
— Сестре, моей сестре.
— О, прошу прощения, — шекспировед через стол поклонился Элен. — Я — доктор Тургут Бора, к вашим услугам.
Мы представились: вернее, я представил нас обоих, потому что Элен упрямо хранила молчание. Я почувствовал, что она не одобрила меня, когда я назвался настоящим именем, и потому наспех сочинил ей псевдоним «Смит», за каковую глупость был награжден еще одним хмурым взглядом. Обменявшись рукопожатиями, мы уже не могли не пригласить нового знакомого за наш столик.
Тот вежливо отказывался, но совсем недолго, и через минуту пересел к нам, захватив с собой салат и стеклянный кувшинчик.
— Пью тост за вас и приветствую вас в нашем прекрасном городе! — провозгласил он. — Ура! — Даже Элен слабо улыбнулась, продолжая молчать. — Простите мне нескромность, — извиняющимся тоном обратился к ней Тургут, ощутив ее настороженность, — но мне так редко представляется возможность попрактиковаться в английском с носителями языка.
Он еще не заметил, что для нее английский тоже не был родным, — впрочем, и трудно было заметить, поскольку Элен так и не произнесла ни слова.
— Как случилось, что вы занялись изучением Шекспира? — спросил я, когда мы снова обратились к своим тарелкам.
— А! — тихо отозвался Тургут, — Это странная история. Моя мать была необыкновенная женщина — ослепительная! — и большая любительница языков, притом инженер на выданье…
«Выдающийся», — догадался я про себя.
— … и она поступила в университет в Риме и там познакомилась с отцом. Он восхитительный человек, изучал итальянский Ренессанс и особо возлюбил…
Здесь увлекательное повествование было прервано появлением молодой женщины, заглянувшей в наше окно с улицы. Я до тех пор видел цыган только на картинах, однако сразу угадал в ней цыганку: смуглое, с резкими чертами лицо, броская яркая одежда и неровно подстриженная челка, падающая на глаза — черные и пронзительные. По ее худому лицу невозможно было угадать возраст: ей могло быть и пятнадцать, и сорок лет. В руках она держала охапку красных и желтых цветов — как видно, торговала ими. Женщина сунула мне через стол букетик и завела пронзительную скороговорку, в которой я не понял ни слова. Элен смотрела на нее с отвращением, а Тургут — с досадой, но назойливая торговка словно не замечала их. Я уже полез за бумажником, собираясь преподнести Элен — в шутку, разумеется, — турецкий букет, но тут цыганка резко обернулась и, тыча в нее пальцем, зашипела что то. Тургут опешил, а бесстрашная Элен испуганно отшатнулась.
Увидев ее движение, Тургут вернулся к жизни: привстал с места и начал гневно отчитывать цыганку. По его тону и жестам легко было угадать, что наш гость недвусмысленно предлагает торговке убираться вон. Та сверкнула на нас глазами и испарилась так же внезапно, как возникла в окне, тут же скрывшись в толпе пешеходов. Тургут снова сел, изумленно взглянул на Элен и вдруг извлек из жилетного кармана какой-то предмет и положил его рядом с ее тарелкой. Я разглядел плоский голубой камушек с дюйм длиной, с белыми краями и голубой серединой. Он напоминал неумелое изображение глаза. При виде его Элен побледнела и, словно бы инстинктивно, коснулась подарка указательным пальцем.
— Это что же такое? — Я невольно почувствовал себя чужаком в обществе иностранцев.
— Что она сказала? — Элен впервые обратилась к Тургуту. — Она по-цыгански говорила или на турецком? Я ничего не поняла.
Наш новый друг замялся. Ему явно не хотелось повторять слова торговки.
— По-турецки, — промямлил он. — Пожалуй, трудно сохранить вежливость, объясняя вам. Она говорила очень грубо.
И странно.
Он заинтересованно разглядывал Элен, но я уловил в его взгляде искру страха.
— Я не стану переводить, как она назвала вас, — медленно продолжал он, — но потом она сказала:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108