Я нашёл тот подъезд к Каролинскому институту, который мне описал Ганс-Улоф, нашёл и само здание, и парковку. Строение – куб из выкрашенного красной краской гофрированного листа – походило бы на склад, если бы в окнах не были видны лаборатории и кабинеты, белые столы с микроскопами, раковины из нержавейки, компьютеры и полки с регистраторами. На входной двери была надпись: «Е 1». Всё точно.
Я оставил в коробке лишь поисковое оснащение, но когда я поднёс её к двери и позвонил, открыл мне не Ганс-Улоф, как было условлено, а плохо выбритый молодой человек в очках и в белом лабораторном халате.
– Да, что вам угодно? – спросил он и оглядел меня с недоумением.
– Курьерская служба, – сказал я первое, что пришло мне в голову. – Мне нужен здесь один профессор, эм-м… – я сделал вид, будто считываю фамилию с наклейки, которой на самом деле не было, – Андерсон.
Мой собеседник решительно помотал головой.
– Вы не туда попали. Кабинет профессора Андерсона находится на Совиной аллее, – он выступил на шаг и показал мне направление. – Вон там, впереди свернёте направо…
Проклятье, вот уж мне было совершенно ни к чему, что этот мерзкий тип меня увидел! Тип, который знает профессора Андерсона.
– Извините, – перебил я, – но мне чётко было сказано, что он здесь.
Он разглядывал меня, как, возможно, разглядывает под микроскопом возбудителей болезни.
– Это меня удивляет. Тогда подождите, я быстренько позвоню.
– Но я могу хотя бы войти внутрь? Иначе я себе здесь что-нибудь отморожу.
– Мне очень жаль, но это лабораторный отсек, – холодно заявил он. – Вход сюда разрешён только персоналу, имеющему допуск. – Он хотел взять трубку, но вдруг остановился, оглянувшись в темноту, и сказал: – Надо же, вот и он сам…
Ганс-Улоф появился, тоже в белом халате, с закаменевшим, как маска, лицом. Он поздоровался со мной так, будто никогда в жизни меня не видел, отпустил своего ревностного Цербера и обратился ко мне:
– Не могли бы вы пронести это, куда я скажу?
– Это входит в сервис, – ответил я. – Но мне ещё понадобится и ваша подпись.
– Хорошо, – кивнул Ганс-Улоф и подержал мне дверь, когда я вносил коробку.
Я следовал за ним по тёмному лабиринту из узких высоких ходов. Через каждые несколько шагов попадались двери то справа, то слева, на которые были наклеены бумажки с надписями – например, Лаборатория 15, Фредхольм или Лазер – не входить, когда горит лампочка. Стояла мертвая тишина, если не считать отдалённого шума машин.
– По пятницам к концу дня здесь уже никого не бывает, – сдержанно сказал Ганс-Улоф, открыв наконец дверь для нас. – Все уходят на уикенд.
Мы вошли в голое помещение без окон, в котором стояло лишь несколько столов и стульев. На белой доске на стене красовались химические формулы, из которых я узнал лишь одну – аскорбиновой кислоты.
– Но этот старательный охранник, однако, не ушёл, – ответил я после того, как дверь снова закрылась. – Кто это, кстати?
Ганс-Улоф опустился на стул. Маска спала с его лица, и я увидел перед собой смертельно измождённого человека.
– Один из моих аспирантов, – сказал он. – Его жена недавно родила, с тех пор его не выгонишь отсюда.
– Бывает. – Я поставил коробку на стол и оглядел стены. Тонкие перегородки, не вызывающие большого доверия. Если за стенкой кто-то есть, ему и жучка не надо, чтобы слышать всё, о чём мы говорим. – А нет здесь других таких же счастливых отцов семейств?
Ганс-Улоф помотал головой.
– Больше никого. Никто нас не услышит.
– Будем надеяться. – Я начал распаковывать коробку. – Итак, в принципе это очень просто. Ты должен…
– Они звонили ещё раз, – сказал Ганс-Улоф.
Я замер, положил последнюю часть «санитара» назад в коробку и посмотрел на него.
– И что?
– Я не должен идти на Нобелевский банкет, а должен сидеть дома и ждать указаний.
– Ага, – сказал я. Об этом я и не подумал. Будучи членом академии, присуждающей премию, Ганс-Улоф обычно участвовал в нобелевских торжествах, и его место, насколько я припоминаю, было даже на сцене.
– И, – с дрожью добавил Ганс-Улоф, – они сказали, что это последний звонок до будущей среды.
У меня сразу возникло недоброе предчувствие.
– Тогда мы можем не возиться с магнитофоном?
– Да, – отсутствующе подтвердил он. – Как ты думаешь, Кристина ещё жива?
Это был большой вопрос. Может, они её уже убили? Или она всё-таки сбежала от них и прячется где-нибудь, а они её отчаянно ищут? Нет, глупая надежда. Если бы это было так, она бы уже позвонила.
– Лучше бы она была жива, – прорычал я. – В противном случае эти бандиты погибнут страшной смертью, не будь я Гуннар Форсберг.
Дурацкое заявление. Свист в лесу. Даже в моих собственных ушах это прозвучало пошло.
Ганс-Улоф уставился в пустоту. Я видел, что один мускул на его лице нервно дёргается. Мне вдруг показалось таким ребячеством то, что я дал ему надежду. Каким самоуверенным я был вначале! Как будто всё это – дело лишь нескольких часов, которое можно уладить при помощи нескольких взломанных замков, ударов кулака и пистолета в руке.
При этом в делах шантажа я понимал так же мало, как и он. В принципе, я тоже лишь читал об этом. То, что моя профессия по случайности уголовно наказуема, отнюдь не делает меня экспертом в остальных уголовно наказуемых деяниях.
Между тем, если честно – чем дальше, тем более смутно я представлял себе, что замышляли похитители Кристины. Большая часть того, что произошло со времени моего освобождения из тюрьмы, противоречила всем моим ожиданиям. К тому же это не было обычным похищением. Речь не шла о выкупе, поэтому не оставалось надежды хотя бы при передаче этих денег войти в прямой контакт с похитителями.
– Мне вспомнилось вот ещё что, – сказал Ганс-Улоф, перебив мои мрачные мысли. – Не знаю, насколько это важно… Когда я рассказал тогда Боссе Нордину о попытке подкупить меня, он пробормотал что-то вроде: «Я должен ему позвонить». Я этого не понял, но теперь я думаю: он имел в виду того человека с рыбьими глазами. Полицейского, помнишь?
Я кивнул.
– Помню ясно и отчётливо, ещё и в цвете. Ты хочешь сказать, твой лучший друг Боссе Нордин имеет более тесный контакт с этим парнем, чем он хотел тебе показать?
Ганс-Улоф провёл рукой по лицу.
– Ты сам мне всегда говорил, – напомнил он, – что мир плох. Что никому нельзя верить.
– Со временем ты тоже это понял, – сказал я. Это был подлый триумф. К тому же наступивший слишком поздно.
Ганс-Улоф слепо смотрел в пустоту.
– Я не допускал и мысли об этом. Боссе?.. Я считал его другом. Мы так много говорили о наших детях. Неужто всё это были пустые речи?
– Деньги, Ганс-Улоф, – сказал я. – Деньги меняют людей. Когда в игру включаются деньги, всякая дружба прекращается.
Он медленно кивнул.
– Я был слеп, настолько слеп… – Он посмотрел на меня. – Знаешь, что я думаю? Это не мелкая банда. Это трясина, вонючее болото. Они все действуют заодно. Такие акции, как установить магнитофон, собрать данные, постепенно подобраться к ним, – ничего не дадут. От этого они слишком хорошо защищены.
– Да, – сказал я.
Он был прав. И мне с самого начала следовало это понять.
– Надо сделать что-то неожиданное. Нечто такое, на что они не рассчитывают.
Я почувствовал, как во рту у меня пересохло. Я смотрел на него с болезненным чувством в груди. Как будто внутренняя сторона моего тела была сплошной раной, а то, что он говорил, – кислотой, которая капает на эту рану.
– Я всё ещё возлагаю на тебя все свои надежды, Гуннар, – сказал Ганс-Улоф, но вид у него был такой, будто он сомневается, что эти надежды оправдаются.
Я лишь кивнул. И откуда только взялось это жалкое отчаяние? Оно поднималось во мне, как едкий пар из глубокой пещеры.
– Кристина не только моя дочь, – шёпотом продолжал Ганс-Улоф. – Она также и твоя племянница. Единственный ребёнок твоей сестры.
Я судорожно вздохнул, стиснул кулаки, прогнал парализующее чувство и решительно тряхнул головой.
– Боссе Нордин сейчас в отпуске, я правильно понял?
Ганс-Улоф кивнул.
– Он возвращается во вторник вечером. Как раз, чтобы на следующий день попасть на Нобелевский банкет.
– Другими словами, если я, например, завтра вечером захочу осмотреться у него, я могу сделать это без помех, верно?
– Почему же только завтра вечером?
– Потому что мне надо вначале при свете дня хотя бы раз осмотреть дом и всю окружающую обстановку. Кроме того, мне еще нужно кое-что купить. Вещи, которые не достанешь в ближайшем супермаркете. – То, что речь идёт об оснащении, необходимом мне для проникновения в Нобелевский фонд, я не хотел ему говорить. Две акции были в любом случае лучше, чем одна. Я достал записную книжку. – Дай же мне его адрес.
Он сказал, и я записал. Боссе Нордин жил в Ваксхольме. Довольно далеко, но место, надо думать, из самых дорогих, у моря.
– Раз уж речь зашла об адресах, – сказал Ганс-Улоф, – ты мог бы дать мне и свой новый адрес. На всякий случай.
Я закрыл записную книжку и спрятал её.
– Нет. Тебе его лучше не знать. Да и просто незачем. – Я посмотрел на коробку с аппаратурой для обнаружения жучков. – Что будем делать с этим? Имеет ли теперь значение, есть ли в твоём кабинете жучки?
Он отрицательно покачал головой.
– Унеси с собой.
– Может, так лучше. – Я снова сложил всё в коробку и закрыл крышку. – Может, ещё и самому понадобится.
– Я провожу тебя до двери. – Он встал. И, разумеется, не обошлось без его неизбежного «я всё должен держать под контролем». – Ты дашь мне знать, когда соберёшься в дом Боссе?
– Я могу тебе хоть по часам всё расписать, – недовольно буркнул я. – Завтрашней ночью, в два часа пополуночи, я буду уже в кабинете профессора Боссе Нордина. И я был бы тебе признателен, если бы ты в это время не звонил мне двадцать четыре раза подряд. Звонящий мобильный телефон в кармане создаёт помехи при вторжении в чужой дом.
– Ну ладно, – ответил в замешательстве Ганс-Улоф. – Это только потому, что…
– Потому что мы договорились, ясно. Не мог бы ты открыть мне дверь и пойти впереди?
Лабиринт был по-прежнему тёмный, безлюдный и тихий. Но когда мы приближались к двери, через которую я вошёл сюда, стал слышен голос. Тот самый аспирант с кем-то громко говорил по телефону.
Я остановился.
– Чёрт. Ганс-Улоф! Он ведь всё ещё здесь.
Мой зять обернулся.
– Я же говорил, его отсюда практически не вытравишь.
До нас донеслись обрывки его реплик:
– …важный эксперимент; мне надо остаться, я задержусь… станет легче, как только я сдам экзамен… конечно же, я тебя люблю, но что поделаешь…
Ясно, он говорил со своей женой и изобретал отговорки, чтобы не ехать домой, где кричит младенец и воняет обкаканными памперсами.
Я покачал головой.
– Не хочу, чтобы он снова увидел меня. Ему покажется странным, что курьер задержался на целых полчаса и уходит с тем же, с чем пришёл.
Ганс-Улоф нахмурил лоб.
– Ну и что? Какая разница, кто что подумает?
– Это ненужный риск. Я стараюсь избегать ненужных рисков, особенно в то время, когда мне и нужных хватает. – Я сделал несколько шагов назад. – Я думаю, найдётся тут другой выход?
Казалось, его это не очень убедило.
– Ну, хорошо, как скажешь…
Мы пошли назад, он свернул в другую сторону, на ходу доставая из кармана связку ключей, и потом открыл двустворчатую дверь.
– Пройдём здесь.
В помещении за дверью было темно. Своеобразно пахло хлевом, писсуаром, химией. И темнота была наполнена жутким множественным дыханием, как будто нас подстерегало где-то здесь многоголовое чудовище.
– Подожди. Я включу свет.
Пока Ганс-Улоф нашаривал выключатель, я остановился со своей коробкой и почувствовал, как покрываюсь гусиной кожей, и вовсе не от холода.
Наконец под потолком вспыхнули три длинных ряда неоновых трубок. Они осветили три длинных ряда лабораторных столов со сложным испытательным оборудованием из металлических конструкций, стеклянных колб и разноцветных проводов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72