Но это не показалось тебе странным. Ты тут же ринулся в «Рютлифарм», как я и ожидал. Мне оставалось только позвонить из телефонной будки в полицию, когда ты был там, и я был уверен, что вопрос решён. Что они схватят тебя и водворят обратно в тюрьму, и я избавлюсь от тебя, быть может, навсегда.
– А я от них ушёл, – сказал я без выражения. В висках у меня стучала кровь.
– Да, – кивнул он. – Это для меня по сей день непостижимо. Ведь я предварительно осмотрел Хайтек-билдинг, я был уверен, что оттуда не уйти, если находишься на одном из верхних этажей, а полиция обложила здание. И вдруг ты как ни в чём не бывало звонишь в среду утром!
Я ничего не сказал. Только ждал. Прислушивался к биению сердца.
– У меня чуть инфаркт не случился. Мы говорили по телефону, и я боялся, что в любую секунду могу закричать. А ты всё никак не кончал разговор, и я так взмок от пота, что мне пришлось потом ехать домой, чтобы принять душ и переодеться. – Ганс-Улоф хватал ртом воздух, его грудная клетка дрожала так, что вибрировал голос. – Под душем у меня родилась идея, как сделать ещё одну попытку. Сумасшедшая идея, которую бы ты не просчитал. Я знал дом, в котором жил директор представительства «Рютлифарм». Дом принадлежит концерну, и предшественник Хунгербюля, который сам был фармаколог, несколько лет назад приглашал меня к себе на ужин. И тогда я поехал не в институт к себе, а в Сёдертелье, обрыскал всю местность в поисках подходящей телефонной будки, несколько раз всё продумал, пока не обрёл уверенность, что на сей раз всё наверняка сработает. Тогда я вернулся домой, взял одну из Кристининых повязок на лоб и позвонил тебе.
– А это? – Я кивнул на пистолет. Ганс-Улоф устало поднял брови.
– Спонтанная идея. Это у меня осталось от отца, который привёз его с войны. Я подумал: если я смогу устроить так, что они застукают тебя с оружием в кармане, то дело верное. – Он вздохнул. – Никогда бы в жизни я не смог предположить, что ты проспишь! – Его взгляд некоторое время блуждал по столику, прежде чем он продолжил. – Меня как обухом по голове ударило, когда я прослушал твоё сообщение на голосовую почту. Если бы ты позвонил всего минутой – одной минутой! – раньше, ты бы меня застал. Тогда бы я повременил со своим звонком в полицию про заложенную бомбу, дождался, когда ты будешь внутри, и всё бы прошло, как по маслу! И мне даже не пришлось бы изображать нервный срыв, когда ты потом появился.
Он помотал головой.
– И тут ты приезжаешь ко мне со своим магнитофоном! Что мне было делать? Не мог же я отказаться, но не мог и инсценировать звонки шантажистов – как бы я мог это сделать? В конце концов я нашёл выход, будто шантажисты позвонили мне на работу. И сказали, что в следующий раз дадут о себе знать только после вручения премии. К тому времени я должен был что-то придумать.
Он сгорбился в своём кресле.
– Твоё запланированное вторжение к Боссе Нордину было моей последней надеждой. Когда и это сорвалось, я сдался, пустил всё на самотёк… – Он угрюмо глянул на меня. – Фотографии в столе Боссе Нордина, кстати, это его крестницы, которых он поддерживает. Все четыре его дочери – приёмные, три из Вьетнама и одна из Мексики. Несколько лет назад Боссе хорошо заработал на одном открытии, теперь он может себе многое позволить, и он принципиально опекает только девочек. А галочками в списках отмечены письма: кому и когда он их написал. А даты – это когда он в первый раз навестил своих девочек.
Я лишь кивнул. Мой мозг, казалось, закаменел, а с ним и все мысли.
– И тут ты позвонил и добил меня, – продолжил он. – Твой друг Димитрий запеленговал мобильный телефон Кристины. Что мне оставалось после этого? Ни за что на свете нельзя было допустить, чтобы ты вошёл в контакт с Кристиной. Поэтому я навёл полицию на след Димитрия в Халлонбергене. – Он потёр виски. – А они всё не приезжали и не приезжали. Я стоял на улице, ждал перед домом – и ничего. Я уже почти смирился с тем, что и это не пройдёт, но потом они всё же появились. Я ждал тебя, чтобы тебе не пришла в голову мысль спросить у кого-нибудь из жителей, что случилось.
В голове у меня стучало, нет, там гудело, будто кто-то бил кувалдой в стенку. Мне надо было думать о другом – о Кристине, о том, что Ганс-Улоф, возможно, опять мне врёт и что на самом деле её, быть может, уже нет в живых, и о Димитрии, – но я мог думать только об одном.
– И всё это время ты знал? Ты знал, как я буду реагировать?
Ганс-Улоф оглядел меня с мягким удивлением.
– Да ведь это нетрудно. Достаточно знать тебя совсем немного, чтоб уже не сомневаться, на какую кнопку жать.
– На какую кнопку… Неужто это так? Достаточно было нажать на какую-то кнопку?
– Что уж тут сложного? Я ведь рассказывал тебе только то, что ты и сам все эти годы проповедовал. Одно ключевое слово – и ты заводился. В этом ты всегда был предсказуем, как чайник.
Так вон оно что. Ту стену, которую кувалда уже готова была проломить, я возвёл своими собственными руками. Прав был Ганс-Улоф, я предсказуем. Только это и давало ему шанс. А я-то всегда полагал, что я великий игрок, способный видеть, что творится за кулисами, понимающий закономерности игры. На самом деле я сам себя загнал в угол, надел панцирь из подозрений, уклонений и стратегий защиты и стал, таким образом, предсказуем. Как те, кто на ключевое слово всегда рассказывают одни и те же истории. Как те, про кого всегда знаешь, чего от них ждать. Как те, у кого за спиной всегда закатывают глаза и перешёптываются: ну, этот как всегда. Все всё знали, один я оставался в неведении.
Ну что, вы рассержены? Возмущены? Близки к тому, чтобы зашвырнуть эту книгу в угол? Я вас обманул. Начало этой истории я изобразил не так, как было на самом деле, а так, как я его представил по рассказам Ганса-Улофа. Я изобразил похищение так, чтобы вы поверили, что именно так всё и было. Но то была неправда, с самого начала. Мужчины с рыбьими глазами не было вообще. Ганс-Улоф никогда не разговаривал с умершим журналистом. И поминального отпевания никогда не было, потому что в миланской авиакатастрофе не пострадал ни один сотрудник Каролинского института. А я не перепроверил это. Зачем, когда нужно было сделать так много другого, куда более срочного…
Страх, который должен был испытывать Ганс-Улоф при звонках похитителей, испытывал я сам, когда он мне о них рассказывал. А также надежду, с которой он после голосования якобы ждал освобождения дочери. И у Боссе Нордина с Гансом-Улофом было сравнительно мало общего; отпуск профессора Нордина и его недосягаемость для возможных вопросов – вот что обеспечило ему место в истории Ганса-Улофа.
Вы всё ещё сердитесь? Негодуете? Чувствуете себя бессовестным образом обманутыми?
Тогда вы можете понять, каково было мне в тот момент, когда я узнал правду.
В голове у меня всё опрокинулось. Меня обманывали! Мною манипулировали! Я был марионеткой, а за ниточки дёргал Ганс-Улоф… И я ему верил! Мало того, я его жалел, переживал, боялся за его душевное здоровье!..
– Свинья ты, – сказал я. – Трусливая свинья. – Я поднял пистолет. – У тебя в руках было вот это. Ты мог бы просто дождаться меня у ворот тюрьмы и пристрелить. Если бы ты был мужчина, а не трус.
Ганс-Улоф поднял голову. Как будто ушам своим не веря.
– Кто бы говорил, – прошептал он, – только не ты.
Я хотел что-то сказать, но внезапная боль словно ножом полоснула меня между глаз и заставила смолкнуть. И я сразу понял, что он сейчас скажет.
– А сам ты что сделал? – продолжил он все тем же шёпотом. – Ты помнишь, как ты вышел из тюрьмы и как мы с Ингой приняли тебя? Как о тебе заботились? Мы оборудовали для тебя вашу старую квартиру. Какое там «мы», всё это делал я. Заполнил для тебя собственноручно продуктами холодильник, двигал мебель, мыл полы и застилал постель; поскольку Инга после ее первого выкидыша снова наконец была беременна, и ей приходилось много лежать… А ты? Что ты тогда устроил?
Я смотрел на него. В моей голове гремел отбойный молоток. Я вспомнил Ингу, как она однажды поздним вечером стояла перед моей дверью, с чемоданом в руке, зарёванная, на четвёртом месяце беременности. Я постелил ей прежнюю её кровать и заварил для нее чай. Я сказал ей, что она может остаться.
– Ты ел и пил у нас и вместе с нами смотрел фотографии нашей свадьбы и всё время переспрашивал, как мы познакомились. По тебе было видно, как ты недоволен этим. Думаешь, я не знаю, сколько раз ты спрашивал у Инги, что она во мне нашла? Ты просто донимал её этим в моё отсутствие. Она мне рассказывала.
Я опустил руку с пистолетом. Неужели это, правда, тогда было видно по мне? Хороший он, однако, наблюдатель. Он уже тогда казался мне стариком. Я и по сей день не понимаю, как моя сестра, которая была настоящей красавицей, могла найти себе такого, как Ганс-Улоф.
– Сказать тебе, что она во мне нашла? Она знала, что я ей верен. Она знала, что я никогда бы даже не посмотрел на другую женщину. Она знала, что стопроцентно может положиться на меня. Она искала это, и я мог ей это дать. Пусть даже больше ничего. Я знаю, что я не тот мужчина, по которому женщины сходят с ума; я знал это и до твоего появления. Инга верила мне. Она ни секунды не поколебалась показать мне то подмётное письмо. Она не поверила в нём ни единому слову. Почерк, выбор слов, бумага, на которой оно было написано, – всё выдавало в письме старую женщину, и мы сообща ломали голову, кто бы это мог быть. Кто и почему пытался распустить обо мне такие слухи.
Но Инга тем не менее тогда позвонила мне и рассказала об этом письме. Я ей тогда сказал, чтобы она не волновалась; либо это какая-то путаница, либо просто сумасшедшая старуха. Что, дескать, не так Ганс-Улоф и хорош собой, чтобы то, что утверждалось в письме, было правдой. За что Инга назвала меня тогда ревнивым идиотом.
– Потом эти звонки. Сначала женщина, которая спросила меня. Незнакомая, судя по голосу, очень юная женщина. Через день, в то же время звонок и – молчание на другом конце провода. На следующий день снова. Звонят, и слышно только, как кто-то дышит и без слов кладёт трубку. Это повторилось трижды.
На сей раз Инга уже не позвонила мне. Зато я ей позвонил, чтобы спросить, как вывести пятна смолы с брюк, вот тут-то она и упомянула про эти подозрительные звонки. И поведала мне, что у них с Гансом-Улофом больше не было секса с тех пор, как она забеременела, потому что она боится опять потерять ребёнка.
– Как ты думаешь, не слишком ли это трудно для него, не ищет ли он этого… на стороне?
– Ну что ты. Не так уж для него важен секс, – сказал я тогда, – ведь обходился же он без него тридцать семь лет до того, как встретил тебя.
– Не знаю, – сказала Инга. – А вдруг он теперь навёрстывает.
Я задумчиво помолчал. Достаточно долго, чтобы то, что я сказал потом, показалось ей простым утешением.
Ганс-Улоф зарылся лицом в ладони, запустил пальцы в свои редкие волосы.
– И потом катастрофа. Я прихожу домой, даже не подозревая, что Инга уже дома, что она выписалась из клиники на день раньше, чем планировалось. – Он тяжело дышал, подавленный этими нежелательными воспоминаниями. – Как она тогда стояла, как смотрела на меня. Так она на меня ещё никогда не смотрела. Как она протянула мне этот… предмет, поднесла к лицу трусики, которые она нашла в нашей супружеской постели. Чёрные, кружевные, смятые и даже влажные… и пахнущие кем-то чужим.
Я ничего не сказал. Я помнил. В тот вечер Инга и вернулась ко мне. В нашу старую квартиру в Сёдертелье. В наш дом.
– Я вообще не мог понять, что происходит, – выдохнул Ганс-Улоф. – Почему Инга собрала чемодан. Только когда такси уехало, до меня дошло, о чём она подумала.
Она рыдала тогда на нашем старом диване.
– Он трахал в нашей супружеской кровати другую женщину! Пока я лежала в больнице, чтобы сохранить нашего ребёнка!
Я заварил ей чай с валерьянкой и мягко её утешал;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72