– Возьмём другой случай, – продолжал я. – Бельгия. Тот парень, что несколько лет подряд просто крал девочек с игровых площадок или на улице. Он прятал их в подвале, продавал своим клиентам или просто оставлял умирать от голода, когда они ему докучали. Вопросы, которые судебный процесс так и оставил открытыми, могли бы составить целый том. Например, так и не выяснили, кто же были те клиенты, которых этот тип обеспечивал. Вместо этого приказом с самого верха был отозван прокурор, который не захотел удовольствоваться проведённым следствием. Важные свидетели погибли при невыясненных обстоятельствах. И так далее. Надо крепко закрыть оба глаза, чтобы не увидеть, что в этом деле замешаны высшие круги Бельгии.
Она смотрела на меня, как загипнотизированный кролик и молчала. На тарелке перед ней возвышалась горка крошек от пирога.
– Я не хочу даже упоминать про махинации нефтяных концернов, торговцев оружием и так далее. Как только что-то приносит деньги или власть или то и другое вместе, людей уже ничто не сдерживает. Я не раз видел это в своей работе. В исследовательском отделе одного продовольственного концерна я фотографировал рецепты, как из крови крупного рогатого скота изготовить продукт, который можно продавать как шоколадный крем. У одного переработчика отходов я нашёл планы смешивания ядовитого отработанного масла с комбикормом для кур, чтобы дешевле было избавляться от него. Я читал протоколы договорённости всех европейских производителей витаминов о десятикратном увеличении цен. И так далее, и тому подобное.
Биргитта упрямо мотала головой.
– И всё равно это лишь исключения. Да, вполне возможно, что в определённых областях можно добиться большего успеха, если действовать бессовестно. Но те, кто поднялся таким образом наверх, оказываются в итоге среди таких же, как они! Когда ты обыскиваешь их кабинеты, вполне логично, что ты находишь только грязь. Но из этого нельзя делать выводы об остальном человечестве. Обыкновенные люди, с которыми я каждый день имею дело, не такие. Нормальные люди, средние. Они любят свои семьи как умеют, перебиваются как могут, и им это удаётся. И они не злые. Они просто ищут своё маленькое счастье, при этом часто ведут себя глупо, но не более того. Вот и вся история.
Я поднял брови.
– Судя по твоему тону, ты действительно веришь в то, что говоришь.
– Ещё бы, – подтвердила она. – Не только верю, я не раз в этом убеждалась.
Тут произошла случайность, в которую трудно поверить, если она случается не с тобой: именно в этот момент позвонили у двери. Два коротких звонка, и этого было достаточно, чтобы Биргитта вздрогнула.
– О боже! – вырвалось у неё. Она приложила палец к губам. – Тс-с, тихо.
– А что, кто это?
Позвонили ещё раз. Снова два коротких звонка, трудно объяснить, но каких-то очень наглых.
– Чёрт, – прошипела Биргитта. – Наверняка она нас уже услышала. Теперь не уйдёт.
– О ком ты говоришь, скажи, пожалуйста? – спросил я ещё раз.
– Это моя соседка снизу. Как мне это надоело! Она постоянно одалживает мой пылесос, и в самое неподходящее время. И мало того, что потом неделями не возвращает, так еще и забивает до краёв пылесборник.
– Тогда зачем ты ей вообще даёшь?
– Не знаю. Просто не могу сказать «нет».
Я поневоле улыбнулся.
– Нет проблем, – сказал я и встал.
Ей понадобилась секунда испуга, прежде чем она сообразила. Я был уже в прихожей, когда она вскочила.
– Стой, Гуннар! Нет! Тебя это вообще не касается. Слышишь? – Она побежала за мной и принялась шёпотом убеждать меня: – Не смей вмешиваться в мои дела! Тебе, может, и нравится изображать из себя сильного мужчину, но мне-то с этой женщиной дальше жить, ты понимаешь? Я каждый день встречаюсь с ней на лестнице, мы здороваемся и так далее. – Она встала передо мной спиной к двери в жалкой попытке загородить её. – Ты не смеешь, я повторяю, ты не…
Я взялся за ручку.
– Можешь посмотреть, если хочешь, – предложил я.
Позвонили в третий раз, ещё нетерпеливее, чем прежде. Я нажал на ручку, и Биргитта, окатив меня напоследок гневным взором, поднырнула под мою руку и прошмыгнула на кухню.
За дверью стояла долговязая женщина с обесцвеченными волосами, уложенными в дикую причёску, с плохой осанкой, с длинными пальцами, унизанными кольцами, и с глубоко запавшими глазами, удивлённо разглядывающими меня.
– Добрый день, – сказал я. – Что вы хотели?
– Эм-м, – она кашлянула. – Я хотела спросить у Биргитты, не одолжит ли она мне пылесос?
– Нет, – ответил я. – Не одолжит. Биргитта уже не раз его одалживала вам, а теперь вам придётся купить свой. Понятно?
Она выпучила глаза, вскинула голову и наморщила острый нос.
– Что? И почему в таком неприветливом тоне? Кто вы такой, вообще?
– Это я-то неприветлив? – Я наклонился вперёд. – Да я ещё пока не начал быть неприветливым. По-настоящему неприветливым я стану, если вы ещё раз посмеете докучать Биргитте этим пылесосом. Тогда, уважаемая, вы и узнаете, кто я такой.
Она раскрыла и снова захлопнула рот, но мне явно удалось шокировать её настолько, что она лишилась дара речи. С неартикулированным звуком, который, должно быть, выражал негодование, что кто-то посмел не поделиться с нею своей собственностью, она повернулась и затопала вниз. Я захлопнул дверь и с глубоким удовлетворением вернулся на кухню.
– Видишь? – сказал я. – И в большом, и в малом это одинаково. Ты должна защищаться в этом мире, иначе тебя растопчут.
Биргитта сидела неподвижно и смотрела в темноту за окном.
– Всё равно я не могу поверить, – сказала она спустя долгое время и посмотрела на меня. В глазах её стоял ужас, и мне больно было видеть его. – Я не могу поверить, что это правда.
Что мир в руках сатаны? Меня вдруг охватило смутное предчувствие, что даже эта ссора с Биргиттой – лишь момент мимолётного счастья. И даже такого больше не будет. Я смотрел на её перепуганное лицо, на её большие карие глаза, готовые разразиться слезами, и думал, что будет, если одиннадцатого декабря найдут мёртвую девочку, впоследствии идентифицированную как Кристина Андерсон. Или если она вообще больше нигде не обнаружится? Как мне тогда жить?
Я не смогу, подумал я. Мы молчали, я вспоминал Ингу и думал о пистолете на дне моего рюкзака. И вдруг осознал, что он мне ещё понадобится.
Мне не пришлось спать на раскладном диване в гостиной. Биргитта вцепилась в меня, как утопающая, она была ненасытна и, казалось, хотела всё забыть.
Потом мы лежали – опять спиной к животу, и наши тела опять совпадали, как две детальки пазла. Она задавала вопросы в темноту. В отличие от меня, ей не хотелось спать.
Не подумывал ли я о том, чтобы жениться и завести своих детей? Создать семью?
– Подумывал, – ответил я. – Иногда. – Я мысленно пробежался по воспоминаниям, связанным с этим желанием. Лена. С ней я был наиболее близок к такому повороту жизни. – Но по-настоящему никогда не отваживался на это. Это плохо сказалось бы на моей работе.
– Промышленный шпион, – пробормотала она и погладила меня по руке. – Я как раз подумала о том, что мы, учителя, в первом классе спрашиваем у детей, кто их родители. Представляю, каково было бы ребёнку сознаться, что отец у него «промышленный шпион».
– Особенно если отец в это время сидит в тюрьме.
Было странно и тяжело раздумывать о том, что могло быть, но не было. Все последние дни я думал только о будущем, причём не дальше десятого декабря.
Но допустим, я как-нибудь всё это переживу и останусь на свободе, что тогда? Чтобы работать дальше, мне придётся покинуть Швецию. Более того, мне придётся подыскать себе страну, не связанную со Швецией договором о выдаче, а у меня было сильное подозрение, что такая страна может находиться так далеко от центров мировой экономики, что мне будет грозить серьёзное отсутствие клиентов.
– А как умерли ваши родители? – спросила Биргитта. Другая тема. Полегче.
– Несчастный случай на производстве. По крайней мере, так нам сказали, но я думаю, так оно и было. Они оба работали на химическом заводе в Хельсингборге, «Хельсингхеми», если тебе это о чём-нибудь говорит; этой фирмы больше не существует с восьмидесятых годов. А в октябре 1969 года там взорвался один цех. Было сто сорок погибших, среди них и наши родители.
– Как ужасно. – Она прижала к себе мою руку. – А вы попали в детский дом.
– Да. Мне было три года, а Инге четыре.
– Ты хоть помнишь своих родителей?
Я сам об этом часто думал. В воспоминаниях остался слабый аромат, размытые очертания фигуры, склонившейся надо мной, прикосновение руки…
– Вообще-то нет. В голове уцелели какие-то картинки, но я не знаю, сколько я сам в них сочинил на основании того, что мне рассказывала Инга. Она-то их помнила.
– А в детском доме было так плохо, что вам пришлось бежать?
– Бежали мы потому, что так распорядилась Инга. Очень просто. Я не знаю точно, почему она приняла такое решение. Тогда я всерьёз думал, что директор детдома хочет нас убить, поэтому надо бежать. Впоследствии она старалась уйти от этой темы. Я думаю, на самом деле она хотела убежать от приставаний старших мальчишек. Должно быть, в детском доме было много изнасилований, потому что директор всё пускал на самотёк. Это значило, что старшие дети тиранили младших, и каждый день превращался в борьбу за выживание. Примерно раз в месяц дня на два – на три Кольстрёму ударяла в голову дурь, и он брался наводить порядок, но это было ещё хуже. Он тогда наказывал всех без разбору, и в ход пускались унизительные и опасные для здоровья вещи, как то: стоять в углу нагишом, есть кухонные отбросы или спать без одеяла.
Я почувствовал, как она напряглась.
– Кольстрем? Так звали директора?
– Да. Руне Кольстрем.
– Руне Кольстрем… А может быть такое, что он написал книгу? О воспитании детей?
Обрывки воспоминаний. Толстая женщина в синем пальто стоит перед дверью дома Кольстрёма и кричит что-то вроде: «Вы в вашей книге так хорошо сказали…»
– Может быть. Но если и написал, вряд ли в ней есть что-то полезное, потому что он ничего не смыслил в воспитании детей. Во всяком случае, в наше время.
– Нет, это, должно быть, очень старая книга. Годов шестидесятых, не позже.
Я лениво подсчитал:
– Но и не раньше. Кольстрёму сейчас, должно быть, под шестьдесят. Если он ещё жив, если его не убил кто-нибудь из мальчишек, на что я, честно признаться, надеялся.
– Может даже быть, что эта книжка стоит у нас в учительской библиотеке. У нас там скопилось жуткое количество всякой устаревшей дряни. Подарок нашего прежнего директора, и пока он жив, эти книги не выбросишь.
Я сонно хрюкнул.
– Ещё бы. Вы же все такие милые, такие благожелательные, тем более к старому директору, который впарил вам свой мусор.
Биргитта дала мне шлепок по руке. Милый и благожелательный шлепок, естественно, и сказала:
– Я не хочу сейчас никаких ссор, ты слышишь?
– Я слышу, – пробормотал я. – А не заснуть ли нам наконец?
Она просто проигнорировала мой вопрос. Как она игнорировала всё, что ей не нравилось.
– А почему вы вообще тогда попали в детский дом? Разве не было какой-нибудь родни, которая взяла бы вас к себе? Ведь тогда семьи были больше; мне трудно представить, что ни у твоего отца, ни у матери не было родных – сестёр там или братьев…
Она с удивительным упорством боролась за то, чтобы представить мир в виде красивого, надёжного и обжитого места.
– В 1987 году, – сказал я, – органы власти углублённо изучали наше семейное положение по поводу моего первого тюремного заключения, а вскоре после этого – ещё раз по поводу замужества Инги. Так что ты спокойно можешь исходить из того, что мы действительно были одни на белом свете.
Биргитта заворочалась под моей тяжелой рукой. Кажется, в ней проснулась охота посплетничать.
– Знаешь, почему я спрашиваю? Я должна тебе это рассказать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72