Почерк Анны Стивенсон оказался крупным и изящным -
кое-кто, наверное, счел бы его даже слегка вычурным. Влажные и липкие
от пота пальцы Нормана дрожали и конвульсивно сжимались внутри маски
Фердинанда, заставляя быка корчиться в уродливых гримасах и ужимках.
{"Дорогая Рози!
Мне просто захотелось написать вам несколько строк в ваше новое
жилище (ибо мне известно, насколько важными являются такие первые
письма!) и сказать вам, как я счастлива, что вы пришли к нам в "Дочери
и сестры", как счастлива я, что мы смогли оказать вам помощь. Мне
также хотелось сообщить, как я ужасно обрадовалась вашей новой работе,
- меня не оставляет предчувствие, что вы не задержитесь на
Трентон-стрит слишком долго!
Каждая попадающая в "Дочери и сестры" женщина обновляет жизнь
других - тех, кто сопровождает ее в период залечивания душевных ран, и
тех, кто появится после ее ухода, поскольку все женщины оставляют
после себя частичку собственного опыта, силы и надежды.
Моя надежда состоит в том, чтобы видеть вас часто, Рози, и не
потому, что до полного выздоровления вам предстоит пройти еще долгий
путь, не потому, что вас обуревает множество чувств (главенствующим
среди них, смею предположить, является гнев), с которыми вы пока не
справились; но потому, что ваш долг - передавать другим то, чему
научились здесь, Вероятно, мне нет нужды напоминать вам обо всем этом,
но..."}
Тишину нарушил щелчок - довольно слабый, но показавшийся ему
оглушительным. За щелчком последовал другой звук: пи-пи-пи-пи.
Сработала сигнализация. У Нормана появилась компания.
6
Анна совершенно не обратила внимания на зеленый "темпе",
припаркованный у тротуара в полутора кварталах от дома "Дочерей и
сестер". Она полностью отдалась во власть собственной фантазии,
глубоко погрузившись в пучину грез, о которых не рассказывала никому,
даже личному терапевту, - грез, которые она приберегала на такие
ужасные дни, как сегодняшний. В них она представляла себя на обложке
журнала "Тайм". Но не свой снимок, а написанный маслом портретный
набросок, выдержанный в голубых тонах (голубой больше всего ей к лицу,
а легкая расплывчатость портрета скроет полноту, которая, несмотря на
все старания, в течение последних двух или трех лет безжалостно
расправлялась с ее талией, некогда вызывавшей зависть окружающих). На
портрете она оглядывалась через левое плечо, позволяя художнику
потрудиться над ее красивым профилем, и волосы ниспадали на правое
плечо снежной лавиной. {Возбуждающей} снежной лавиной.
И простая, непритязательная надпись: "АМЕРИКАНСКАЯ ЖЕНЩИНА".
Она свернула на ведущую к крыльцу дорожку, неохотно расставаясь с
мечтами (в которых как раз подобралась к тому месту, где автор
сопровождающей статьи писал: "Невзирая на тот факт, что, по ее
утверждению, она помогла вернуться к жизни более чем полутора тысячам
много претерпевшим на своем веку женщин, Анна Стивенсон остается
удивительно, даже трогательно скромной..."). Выключив зажигание своего
"инфинити", она еще минутку посидела в машине, осторожными движениями
массируя кожу нижних век.
Питер Слоуик, которого после развода она неизменно называла либо
Петром Великим, либо Чокнутым марксистом Распутиным, при жизни был
порядочным трепачом, и друзья его, похоже, решили провести поминальную
службу в том же ключе. Разговоры продолжались и продолжались без
конца, каждый следующий "букет воспоминаний" (она невольно подумала,
что без колебаний выпустила бы пулеметную очередь в политически
безупречных пустобрехов, проводящих свои дни за изобретением подобных
цветистых и ничего не значащих фраз) оказывался длиннее предыдущего,
так что к четырем часам, когда они, наконец, добрались до застолья с
едой и вином - домашнего приготовления и отвратительного вкуса,
такого, которое наверняка купил бы Питер, если бы его отправили за
покупками по магазинам, - ей казалось, будто форма сидения раскладного
стула на всю жизнь отпечаталась на ее ягодицах. Впрочем, она не
допускала даже мысли о том, чтобы покинуть службу до ее окончания -
например, улизнуть незаметно после первого бутерброда величиной в
мизинец и символического глотка вина. На нее ведь смотрят, ее
поведение оценивают. В конце концов, она Анна Стивенсон, значительная
фигура в политическом истеблишменте городу, и среди собравшихся немало
людей, с которыми ей следует поговорить после завершения официальных
церемоний. К тому же она хотела, чтобы {видели}, как она разговаривает
с этими людьми, потому что именно так и вращается вся карусель.
В довершение ко всему за каких-то сорок пять минут ее
радиотелефон звонил трижды. {Неделями} он валялся в сумочке без дела,
но тут, в тот момент, когда вдруг воцарялась тишина, нарушаемая лишь
редкими сдавленными всхлипываниями тех, кто не мог сдержаться,
проклятый прибор словно сорвался с цепи. После третьего звонка Анне
надоели поворачивающиеся в ее сторону головы, и она выключила чертов
телефон. В душе она надеялась, что никого из женщин не прихватили во
время пикника родовые схватки, никому из детей не угодила в голову
подкова, и, самое главное, она надеялась, что муж Рози не объявился на
пикнике. Впрочем, по поводу последнего Анна не испытывала особой
тревоги: не настолько он глуп. Как бы там ни было, тот, кто звонил по
номеру радиотелефона, наверняка сначала попытался разыскать ее в
"Дочерях и сестрах", так что первым делом она проверит сообщения на
автоответчике - прослушает их, пока будет находиться в туалете. Эти
два занятия в большинстве случаев вполне совместимы.
Она вышла из машины, заперла дверцу на ключ (даже в таком
благополучном районе никогда не мешает быть предусмотрительной) и
поднялась по ступенькам крыльца. Думая о своем, она открыла входную
дверь с помощью электронной карточки и выключила запищавшую
сигнализацию; сладостные обрывки грез
{(единственная женщина своего времена, пользующаяся безраздельной
любовью а уважением всех фракций столь неоднородного и порой
противоречивого женского движения)}
все еще кружились в ее сознании.
- Привет, дом! - крикнула она, входя в коридор. Ответом ей стала
тишина, но именно такого она и ожидала... и, признаться откровенно, на
такой ответ и надеялась. При определенном везении можно будет в
течение двух, а то и трех часов наслаждаться благословенной тишиной до
того, как в коридорах снова зазвучат ежевечерние смешки, шипение душа,
хлопанье дверей и лязг посуды.
Анна прошла в столовую, раздумывая, не понежиться ли в ванне,
чтобы как-то скрасить один из худших за последнее время дней. Затем
остановилась и уставилась, нахмурившись, на дверь своего кабинета. Она
была открыта.
- Черт возьми, - пробормотала она. - Черт возьми!
Если и существовало что-то, не нравившееся ей больше всего - за
исключением людей, обожавших прикасаться-дотрагиваться-обниматься, -
так это вторжение в ее частные владения. Дверь кабинета не была
снабжена замком, ибо Анна не позволяла себе опускаться до такого. В
конце концов, это ее кабинет, ее дом; попадающие сюда женщины
оказываются здесь лишь благодаря ее щедрости и живут здесь за ее счет.
Замок на двери просто не нужен. Достаточно одного только ее желания,
чтобы они не совали нос, пока их не пригласят.
Так оно и было, однако время от времени кому-то из женщин
казалось, что они {обязательно должны} воспользоваться каким-то
документом, {обязательно должны} прибегнуть к услугам установленной в
кабинете фотокопировальной машины (работающий быстрее, чем та, которая
стоит внизу, в общей комнате), что они {обязательно должны} разыскать
в ее кабинете марку или конверт, и время от времени такие
бесцеремонные личности врывались в ее частное владение, рылись среди
не принадлежавших им вещей и бумаг, смотрели на предметы, возможно не
предназначенные для постороннего взгляда, отравляли воздух вонью
дешевых духов, купленных в ближайшей аптеке...
Анна взялась за дверную ручку и застыла, вглядываясь в темноту
комнаты, служившей кладовкой в те дни, когда она была еще девочкой. Ее
ноздри вздрогнули, и морщины на лбу стали еще резче. Все верно, запах
присутствовал, но то не были дешевые духи. Запах напомнил ей о
Чокнутом марксисте. То был...
"От всех моих людей пахнет "Инглиш Ледером" или не пахнет ничем".
О Господи! Святой Иисус!
По рукам поползли мурашки. Анна принадлежала к тем женщинам,
которые гордятся своим здравомыслием, но неожиданно легко представила
призрак Питера Слоуика, поджидающий ее во мраке кабинета, тень столь
же бесплотная, как и запах его любимого одеколона...
Взгляд ее глаз зафиксировался на единственном огоньке в темноте
комнаты. Красная сигнальная лампочка автоответчика яростно мигала, как
будто всем ее знакомым вздумалось позвонить именно сегодня. И что-то
все-таки случилось. Внезапно она поняла это. Что-то случилось, чем и
объясняются звонки на радиотелефон... а она, дура набитая, отключила
его, чтобы на нее не пялились окружающие. Что-то все-таки произошло,
скорее всего в Эттингере. Кто-то пострадал. Или, упаси Бог...
Она шагнула в кабинет, нащупала выключатель на стене справа от
двери, и вдруг оцепенела, озадаченная тем, что обнаружили ее пальцы.
Рычажок выключателя был поднят, и это означало, что свет должен
гореть, но не горел.
Анна дважды щелкнула выключателем - вверх-вниз, вверх-вниз, -
хотела было сделать это и в третий раз, но в этот миг на ее правое
плечо опустилась рука.
Она закричала в ответ на по-хозяйски уверенное прикосновение,
закричала в полный голос, издавая душераздирающий вопль, перед которым
меркли голоса героинь фильмов ужасов, а когда другая рука вцепилась ей
в левое предплечье, когда сильные руки повернули ее и перед глазами
возник темный силуэт на фоне яркого света из кухни, она закричала
снова.
Существо, прятавшееся за дверью и поджидавшее ее, был не человек.
Над макушкой его головы торчали рога, казавшиеся разбухшими от
странных наростов. Это был...
- Viva el toro, - произнес густой голос, и она поняла, что на
самом деле перед ней человек, мужчина в маске, но эта мысль не
принесла ей облегчения, потому что она догадывалась, она почти не
сомневалась в том, {кто} именно стоит перед ней.
Анна вырвалась из его рук и попятилась к письменному столу. Она
по-прежнему ощущала запах одеколона "Инглиш Ледер", но теперь к нему
примешивались и другие. Горячая резина. Пот. И моча. Не ее ли
случайно? Неужели она обмочилась от страха? Она не знала. Нижняя часть
ее тела полностью онемела.
- Не прикасайтесь ко мне, - сказала она дрожащим голосом,
разительно отличающимся от привычного спокойно-властного тона. Вытянув
руку за спиной, она попыталась нащупать кнопку вызова полиции. Где-то
она есть, черт возьми, где-то здесь, погребенная под кипами бумаг.
- Анна-Анна-бо-Банна, банана-фанна-фо-Фанна, - нараспев протянул
человек в рогатой маске с интонациями глубокой задумчивости, затем
рывком захлопнул за собой дверь. Они очутились в кромешной тьме.
- Не подходите, - выдавила она, обходя вокруг стола, скользя
вдоль стола. Если бы только ей удалось проскочить в туалет,
запереться...
- Фи-фай-мо-Манна...
Слева от нее. И близко. Она бросилась в противоположную сторону,
но недостаточно проворно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96
кое-кто, наверное, счел бы его даже слегка вычурным. Влажные и липкие
от пота пальцы Нормана дрожали и конвульсивно сжимались внутри маски
Фердинанда, заставляя быка корчиться в уродливых гримасах и ужимках.
{"Дорогая Рози!
Мне просто захотелось написать вам несколько строк в ваше новое
жилище (ибо мне известно, насколько важными являются такие первые
письма!) и сказать вам, как я счастлива, что вы пришли к нам в "Дочери
и сестры", как счастлива я, что мы смогли оказать вам помощь. Мне
также хотелось сообщить, как я ужасно обрадовалась вашей новой работе,
- меня не оставляет предчувствие, что вы не задержитесь на
Трентон-стрит слишком долго!
Каждая попадающая в "Дочери и сестры" женщина обновляет жизнь
других - тех, кто сопровождает ее в период залечивания душевных ран, и
тех, кто появится после ее ухода, поскольку все женщины оставляют
после себя частичку собственного опыта, силы и надежды.
Моя надежда состоит в том, чтобы видеть вас часто, Рози, и не
потому, что до полного выздоровления вам предстоит пройти еще долгий
путь, не потому, что вас обуревает множество чувств (главенствующим
среди них, смею предположить, является гнев), с которыми вы пока не
справились; но потому, что ваш долг - передавать другим то, чему
научились здесь, Вероятно, мне нет нужды напоминать вам обо всем этом,
но..."}
Тишину нарушил щелчок - довольно слабый, но показавшийся ему
оглушительным. За щелчком последовал другой звук: пи-пи-пи-пи.
Сработала сигнализация. У Нормана появилась компания.
6
Анна совершенно не обратила внимания на зеленый "темпе",
припаркованный у тротуара в полутора кварталах от дома "Дочерей и
сестер". Она полностью отдалась во власть собственной фантазии,
глубоко погрузившись в пучину грез, о которых не рассказывала никому,
даже личному терапевту, - грез, которые она приберегала на такие
ужасные дни, как сегодняшний. В них она представляла себя на обложке
журнала "Тайм". Но не свой снимок, а написанный маслом портретный
набросок, выдержанный в голубых тонах (голубой больше всего ей к лицу,
а легкая расплывчатость портрета скроет полноту, которая, несмотря на
все старания, в течение последних двух или трех лет безжалостно
расправлялась с ее талией, некогда вызывавшей зависть окружающих). На
портрете она оглядывалась через левое плечо, позволяя художнику
потрудиться над ее красивым профилем, и волосы ниспадали на правое
плечо снежной лавиной. {Возбуждающей} снежной лавиной.
И простая, непритязательная надпись: "АМЕРИКАНСКАЯ ЖЕНЩИНА".
Она свернула на ведущую к крыльцу дорожку, неохотно расставаясь с
мечтами (в которых как раз подобралась к тому месту, где автор
сопровождающей статьи писал: "Невзирая на тот факт, что, по ее
утверждению, она помогла вернуться к жизни более чем полутора тысячам
много претерпевшим на своем веку женщин, Анна Стивенсон остается
удивительно, даже трогательно скромной..."). Выключив зажигание своего
"инфинити", она еще минутку посидела в машине, осторожными движениями
массируя кожу нижних век.
Питер Слоуик, которого после развода она неизменно называла либо
Петром Великим, либо Чокнутым марксистом Распутиным, при жизни был
порядочным трепачом, и друзья его, похоже, решили провести поминальную
службу в том же ключе. Разговоры продолжались и продолжались без
конца, каждый следующий "букет воспоминаний" (она невольно подумала,
что без колебаний выпустила бы пулеметную очередь в политически
безупречных пустобрехов, проводящих свои дни за изобретением подобных
цветистых и ничего не значащих фраз) оказывался длиннее предыдущего,
так что к четырем часам, когда они, наконец, добрались до застолья с
едой и вином - домашнего приготовления и отвратительного вкуса,
такого, которое наверняка купил бы Питер, если бы его отправили за
покупками по магазинам, - ей казалось, будто форма сидения раскладного
стула на всю жизнь отпечаталась на ее ягодицах. Впрочем, она не
допускала даже мысли о том, чтобы покинуть службу до ее окончания -
например, улизнуть незаметно после первого бутерброда величиной в
мизинец и символического глотка вина. На нее ведь смотрят, ее
поведение оценивают. В конце концов, она Анна Стивенсон, значительная
фигура в политическом истеблишменте городу, и среди собравшихся немало
людей, с которыми ей следует поговорить после завершения официальных
церемоний. К тому же она хотела, чтобы {видели}, как она разговаривает
с этими людьми, потому что именно так и вращается вся карусель.
В довершение ко всему за каких-то сорок пять минут ее
радиотелефон звонил трижды. {Неделями} он валялся в сумочке без дела,
но тут, в тот момент, когда вдруг воцарялась тишина, нарушаемая лишь
редкими сдавленными всхлипываниями тех, кто не мог сдержаться,
проклятый прибор словно сорвался с цепи. После третьего звонка Анне
надоели поворачивающиеся в ее сторону головы, и она выключила чертов
телефон. В душе она надеялась, что никого из женщин не прихватили во
время пикника родовые схватки, никому из детей не угодила в голову
подкова, и, самое главное, она надеялась, что муж Рози не объявился на
пикнике. Впрочем, по поводу последнего Анна не испытывала особой
тревоги: не настолько он глуп. Как бы там ни было, тот, кто звонил по
номеру радиотелефона, наверняка сначала попытался разыскать ее в
"Дочерях и сестрах", так что первым делом она проверит сообщения на
автоответчике - прослушает их, пока будет находиться в туалете. Эти
два занятия в большинстве случаев вполне совместимы.
Она вышла из машины, заперла дверцу на ключ (даже в таком
благополучном районе никогда не мешает быть предусмотрительной) и
поднялась по ступенькам крыльца. Думая о своем, она открыла входную
дверь с помощью электронной карточки и выключила запищавшую
сигнализацию; сладостные обрывки грез
{(единственная женщина своего времена, пользующаяся безраздельной
любовью а уважением всех фракций столь неоднородного и порой
противоречивого женского движения)}
все еще кружились в ее сознании.
- Привет, дом! - крикнула она, входя в коридор. Ответом ей стала
тишина, но именно такого она и ожидала... и, признаться откровенно, на
такой ответ и надеялась. При определенном везении можно будет в
течение двух, а то и трех часов наслаждаться благословенной тишиной до
того, как в коридорах снова зазвучат ежевечерние смешки, шипение душа,
хлопанье дверей и лязг посуды.
Анна прошла в столовую, раздумывая, не понежиться ли в ванне,
чтобы как-то скрасить один из худших за последнее время дней. Затем
остановилась и уставилась, нахмурившись, на дверь своего кабинета. Она
была открыта.
- Черт возьми, - пробормотала она. - Черт возьми!
Если и существовало что-то, не нравившееся ей больше всего - за
исключением людей, обожавших прикасаться-дотрагиваться-обниматься, -
так это вторжение в ее частные владения. Дверь кабинета не была
снабжена замком, ибо Анна не позволяла себе опускаться до такого. В
конце концов, это ее кабинет, ее дом; попадающие сюда женщины
оказываются здесь лишь благодаря ее щедрости и живут здесь за ее счет.
Замок на двери просто не нужен. Достаточно одного только ее желания,
чтобы они не совали нос, пока их не пригласят.
Так оно и было, однако время от времени кому-то из женщин
казалось, что они {обязательно должны} воспользоваться каким-то
документом, {обязательно должны} прибегнуть к услугам установленной в
кабинете фотокопировальной машины (работающий быстрее, чем та, которая
стоит внизу, в общей комнате), что они {обязательно должны} разыскать
в ее кабинете марку или конверт, и время от времени такие
бесцеремонные личности врывались в ее частное владение, рылись среди
не принадлежавших им вещей и бумаг, смотрели на предметы, возможно не
предназначенные для постороннего взгляда, отравляли воздух вонью
дешевых духов, купленных в ближайшей аптеке...
Анна взялась за дверную ручку и застыла, вглядываясь в темноту
комнаты, служившей кладовкой в те дни, когда она была еще девочкой. Ее
ноздри вздрогнули, и морщины на лбу стали еще резче. Все верно, запах
присутствовал, но то не были дешевые духи. Запах напомнил ей о
Чокнутом марксисте. То был...
"От всех моих людей пахнет "Инглиш Ледером" или не пахнет ничем".
О Господи! Святой Иисус!
По рукам поползли мурашки. Анна принадлежала к тем женщинам,
которые гордятся своим здравомыслием, но неожиданно легко представила
призрак Питера Слоуика, поджидающий ее во мраке кабинета, тень столь
же бесплотная, как и запах его любимого одеколона...
Взгляд ее глаз зафиксировался на единственном огоньке в темноте
комнаты. Красная сигнальная лампочка автоответчика яростно мигала, как
будто всем ее знакомым вздумалось позвонить именно сегодня. И что-то
все-таки случилось. Внезапно она поняла это. Что-то случилось, чем и
объясняются звонки на радиотелефон... а она, дура набитая, отключила
его, чтобы на нее не пялились окружающие. Что-то все-таки произошло,
скорее всего в Эттингере. Кто-то пострадал. Или, упаси Бог...
Она шагнула в кабинет, нащупала выключатель на стене справа от
двери, и вдруг оцепенела, озадаченная тем, что обнаружили ее пальцы.
Рычажок выключателя был поднят, и это означало, что свет должен
гореть, но не горел.
Анна дважды щелкнула выключателем - вверх-вниз, вверх-вниз, -
хотела было сделать это и в третий раз, но в этот миг на ее правое
плечо опустилась рука.
Она закричала в ответ на по-хозяйски уверенное прикосновение,
закричала в полный голос, издавая душераздирающий вопль, перед которым
меркли голоса героинь фильмов ужасов, а когда другая рука вцепилась ей
в левое предплечье, когда сильные руки повернули ее и перед глазами
возник темный силуэт на фоне яркого света из кухни, она закричала
снова.
Существо, прятавшееся за дверью и поджидавшее ее, был не человек.
Над макушкой его головы торчали рога, казавшиеся разбухшими от
странных наростов. Это был...
- Viva el toro, - произнес густой голос, и она поняла, что на
самом деле перед ней человек, мужчина в маске, но эта мысль не
принесла ей облегчения, потому что она догадывалась, она почти не
сомневалась в том, {кто} именно стоит перед ней.
Анна вырвалась из его рук и попятилась к письменному столу. Она
по-прежнему ощущала запах одеколона "Инглиш Ледер", но теперь к нему
примешивались и другие. Горячая резина. Пот. И моча. Не ее ли
случайно? Неужели она обмочилась от страха? Она не знала. Нижняя часть
ее тела полностью онемела.
- Не прикасайтесь ко мне, - сказала она дрожащим голосом,
разительно отличающимся от привычного спокойно-властного тона. Вытянув
руку за спиной, она попыталась нащупать кнопку вызова полиции. Где-то
она есть, черт возьми, где-то здесь, погребенная под кипами бумаг.
- Анна-Анна-бо-Банна, банана-фанна-фо-Фанна, - нараспев протянул
человек в рогатой маске с интонациями глубокой задумчивости, затем
рывком захлопнул за собой дверь. Они очутились в кромешной тьме.
- Не подходите, - выдавила она, обходя вокруг стола, скользя
вдоль стола. Если бы только ей удалось проскочить в туалет,
запереться...
- Фи-фай-мо-Манна...
Слева от нее. И близко. Она бросилась в противоположную сторону,
но недостаточно проворно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96