Оставив своих слушателей, он подлетел ко мне мелким бесом — этакая сологубовская недотыкомка, и совсем не колченогая, как Геббельс, — пожал мне руку своей мертвецки-холодной и липко-влажной рукой и протянул визитную карточку.
— Простите великодушно, батенька, — заговорил он быстро-быстро. — Знаю, не слишком вы меня жаловали, но в эти великие дни, как никогда прежде, необходимо единение всех наших сил, чтобы возглавить наш несчастный народ и превратить страшное поражение в сияющую победу. Уверен, скоро повстречаемся в Москве, — он выхватил белоснежный платок и промокнул глаза, — а пока вот вам мой новый адрес, даю только самым надежным людям — в сложное время живем, американцы в идиотском ослеплении делают ставку не на Гитлера-освободителя, а на Сталина с Черчиллем, ко мне зачастили агенты ФБР, мешают работать… Если понадоблюсь — ваш покорный слуга!..
С изящным поклоном, прежде, чем я мог оборвать его и поставить на место, Бразоль укатил обратно к своим черносотенцам и погромщикам. Я разгневался до того, что тут же порвал карточку Бразоля надвое и небрежно бросил на пол.
— Сударь! — услышал я за спиной чересчур громкий голос. — Вы обидели одного моего друга и насорили в доме другого моего друга! Извольте поднять!
Я повернулся и увидел молодого барона Чарльза Врангеля, родича крымского горе-героя. Я сразу его узнал — лицом он поразительно смахивает на дога. Чарльз, этот щенок, был пьян: в воспаленных хмельных глазах бешеная злоба, в руке стакан с виски и льдом. Все глаза в зале повернулись к нам, какая-то нервная дама вскрикнула. Кажется, Чарльз собирался выплеснуть виски мне в лицо, но, к счастью, он узнал меня, смешался, и тут же его подхватили друзья.
— Виноват, Пал Николаич, но я не позволю… Мы же все свои… Благодарите бога…
Как-то он приходил ко мне просить денег взаймы, разнесчастный, пьяненький, опустившийся. Проклинал Америку и жену-косметичку, жаловался на бедность, болтал о белой идее, жалко стеснялся, пряча в карман стодолларовую бумажку. Долга так и не отдал…
Тут его тоном господина позвал к себе Борис Бразоль, а меня отвел в сторону один бывший сенатор, вельможа, всюду возивший с собой посыпанный нафталином раззолоченный парадный мундир.
— Не связывайтесь с Чарльзом, мой друг! — поучал он меня. — Отчаянный человек. Картежник, бретер, бонвиван, но истинный российский патриот, гвардеец! — И, бряцая вставными челюстями, сенатор зашептал мне в ухо: — Слышали про пожар на «Нормандии»? Не успели этот лайнер переделать в транспорт, как он сгорел в нью-йоркском порту! Компрене ву? И американская охранка, эта самая ФБР, таскает нашего Чарли на допросы! А как же мы можем спокойно сидеть сложа руки, когда эти американцы помогают паршивым британцам втыкать палки в колеса танков Гитлера — освободителя России!..
Я был потрясен. Неужели эти люди уже перешли от слов к делу?
— Разве вы, русский патриот, хотите чтобы Гитлер покорил Россию? — спросил я с возмущением экс-сенатора.
— Фу, батенька! Не ждал я от вас такой наивности. Ну, не ждал! Гитлер не сахар, но другого пути в Россию для нас с вами нет! Это же ясно как дважды два!
С трудом отделавшись от бывшего государственного мужа и царедворца, я подошел к столу у стены, украшенной портретом хозяина дворца графа Вонсяцкого-Вонсяцкого и трехцветным флагом с черной свастикой и вышитой золотом надписью: Всероссийская национал-фашистская революционная партия.
Стол был завален газетами, журналами, листовками в основном на русском языке.
В «Знамени России» прочитал я такую ахинею:
«В переживаемую нами эпоху смутного времени и большевистского засилья на Руси нелегко с достоинством поддерживать издревле руководящую роль дворян в жизни народа, роль, столь необходимую в бескорыстном и беззаветном служении Отечеству и, даст бог, Престолу, преданного России дворянства…» Уж какая там, к черту, руководящая роль!.. В журнале «Фашист» я пробежал глазами статью ученого-антрополога генерал-лейтенанта графа В. Череп-Спиридовича, в которой это светило науки доказывало, что (цитирую по памяти) «азиатско-еврейские социалисты скрещивают орангутангов с белыми русскими женщинами, чтобы создать гибридный тип».
О приемном сыне Черепа я немало наслышан: это известный авантюрист и проходимец, хваставший, будто он принимал участие в походе Муссолини на Рим. Страсть к приключениям, аферам и деньгам — вот что заставило скромного юриста из патентного управления захолустного штата Индиана Говарда Виктора Броенштрупа выдавать себя то за герцога Сент-Саба, то за полковника Беннета, то за какого-то Джей-Джи Фрэнсиса. Прикинувшись идейным антисемитом, он очаровал старого погромщика Черепа, уговорил его усыновить себя, после чего, не довольствуясь «отцовским» титулом генерал-майора, мошенник присвоил себе генеральское звание рангом повыше. Теперь он писал для журнала «Фашист», главным редактором которого значился граф Вонсяцкой-Вонсяцкий.
Одетые лучше, чем многие из гостей, официанты в белых сюртуках с красными лацканами и манжетами разносили скотч, бурбон, джин и, конечно, смирновскую водку с двуглавым орлом Романовых на этикетке. Я выпил рюмку водки, прислушиваясь к разговору двух молодых еще эмигрантов:
— Выпьем, Коля? С паршивой овцы, как говорится… Зазнался Таська, зазнался, в фюреры полез!.. А я его еще гардемарином помню…
— Ты несправедлив к графу. После этой говорильни мы все приглашены в «Русский медведь».
— Бывал я в этом кабаке. Его построил на деньги Таськи какой-то его русский родственник. Что ж, у Таськи денег куры не клюют — он двух маток сосет: Мариониху свою и Гитлера, который ему платит за то, что он вместе с Бундом мешает Америке выступить против Германии в этой войне. Кстати, говорят, и не граф он вовсе, а самозванец.
— Завидуешь? Вот бы тебе, подпоручик, такую невесту оторвать!
— Без титула хрен найдешь дуру даже среди американок. Помнишь Петьку Афанасьева? Выдал себя за князя Петра Кочубея, да разоблачили перед самой свадьбой. Потом сел за подделку чеков.
Я слышал о выгодном браке нищего графа. Бывший офицерик императорского российского флота, бывший шофер такси в Париже, состряпал блестящую партию, женившись на миссис Марион Стивенс, разведенной жене богатого чикагского адвоката и дочери миллионера Нормана Брюса Рима. Это был явно брак по расчету: графу рухнувшей империи было двадцать два годика, а перезрелой красавице Марион — вдвое больше, ровно сорок четыре. На первых порах, подражая Форду-младшему, граф — белая косточка, голубая кровь — пошел работать простым рабочим на паровозный завод своего тестя, чтобы ускоренным темпом пройти по всем ступеням паровозостроительной иерархии снизу доверху; вероятно, он надеялся со временем заступить на место тестя, хотя утверждал он другое. «Как только мы восстановим законную монархию в России-матушке, я стану представителем компании тестя на обожаемой родине!»
Но шли годы, и амбиции графа Вонсяцкого-Вонсяцкого росли обратно пропорционально шансам на реставрацию самодержавия. Тогда-то он и начал свой крестовый поход за освобождение России. Сколотив из горстки эмигрантов Всероссийскую национал-социалистскую рабочую партию, он объявил себя фюрером российских национал-социалистов и укатил в 1934 году в Германию, где, по слухам, встречался с весьма видными деятелями «третьего рейха».
А потом я как-то перестал интересоваться графом и его крестовым походом под знаком свастики. Как всякий русский человек, я сызмальства обладаю удивительной и опасной способностью не замечать неприятных вещей, явлений, людей. В конце концов, все мы носились и носимся, как ветхозаветные старушки, с излюбленными рецептами спасения отечества. (Помню, однажды в «Русском медведе» напился один есаул, полный георгиевский кавалер, участник брусиловского прорыва, колчаковский офицер.
— К матери эту некрофилию! — орал он, стуча кулаком по столу. — Все мы смертяшкины! Читали про двух старых дев в газете? В Огайо, что ли, умерла по старости одна из них, и другая, тоже старуха, полтора года ухаживала за усопшей сестрой, делала ей шприцем всякие уколы да вливания. Все мы мертвецы!..)
— Разрешите, — сказал я, входя в кабинет графа. Но в кабинете никого не было. Здесь тоже у стены стояло знамя со свастикой. Рядом красовался большой портрет Адольфа Гитлера. На стенах — поменьше размером — висели портреты Муссолини и Франко. Сбоку ни к селу ни к городу — батальные картины «Варяг», «Синоп», «Чесма». Я подошел ближе — все портреты были с автографами, а портрет Франко даже с собственноручной дарственной надписью каудильо.
— Павел Николаевич! Отец вы мой! — раздалось сзади. — Простите, что заставил вас ждать! Вызвали по неотложному делу. Садитесь, садитесь, бога ради!
Я обернулся, и мне пришлось задрать голову, чтобы взглянуть на вошедшего. Это был настоящий великан, косая сажень в плечах, Илья Муромец, только без всяких следов растительности на лице и на черепе, голом и гладком, как бильярдный шар. Одет он был точь-в-точь как Гитлер.
— Вы смотрели на фотографию моего друга Франциско Франко? — продолжал граф, больно стискивая мне руку. — Это замечательный человек, большой идеалист, настоящий рыцарь без страха и упрека! Некоторые из нас не сидели без дела, дожидаясь великого праздника освобождения нашей родины, — прогремел он, садясь за огромный письменный стол и со значением глядя на меня. — Нет! Я, например, с риском для жизни, зафрахтовав яхту, тайно возил фаланге оружие, понимая, что тем самым мощу дорогу к Москве, к Петербургу! Хотите что-нибудь выпить? Водки? Хотите закурить? Русские папиросы «Казбек». Подарок знакомого СС-группенфюрера из освобожденного Смоленска. Или сигару? Выбирайте по вкусу из этого «хьюмидора»!
Подобно многим из наших русских экспатриантов, граф давно уже стал путать русские слова с английскими. Почти все мы говорим «инчи» (дюймы), «сабвей» (метро), «хай-скул» (средняя школа), «ленчевать» (обедать)… Я машинально открыл его бронзовый «хьюмидор» — герметическую сигарницу, увидел там и свою любимую марку — гаванскую «Корону-Корону», но брать сигару не стал. Уж больно паршивая попалась овца…
Возвышаясь в кресле, граф смотрел на меня из глубоко спрятанных, затененных глазниц, что подчеркивало сходство его лошадиного лица с черепом питекантропа. Массивный низкий лоб, вздутые надбровные дуги, здоровенная, как булыжник, длинная челюсть, могучие желтые зубы, которыми он, казалось, мог перемолоть берцовую кость мамонта. Нечего сказать, хорошего муженька выбрала себе на склоне лет нежная Марион! И в какой только пещере отыскала она это ископаемое?
— Я видел, вы читали мой журнал, — громыхнул граф. — Вчера подписал последний американский номер «Фашиста». Рождественский номер выйдет в Москве или Петербурге.
— Вы собираетесь остаться главным редактором? — спросил я не без удивления.
— Как бы не так! — возразил будущий всероссийский фюрер. — У меня будет свой Геббельс, возможно, Борис Бразоль.
В черных глазницах черепа тлели красные угольки. Этот фанатичный огонь заставил меня отвести взгляд. На нижних полках стояло мало книг, зато много отменных моделей императорского российского флота с андреевским флагом. В простенке между книжными шкафами, на месте куда более скромном, нежели фюрер, дуче и каудильо, висели портреты самодержца всероссийского и его супруги.
— Разве вы, глава Всероссийской национал-фашистской революционной партии, — монархист? — осведомился я.
— Вопрос о монархии будет решен в Москве, — помедлив, осторожно выговорил фюрер всея Руси. — Заметьте, что и дуче называет свой режим конституционной монархией, хотя Испания пока и не имеет монарха. Могу сообщить вам доверительно, что после смерти старшего из Романовых, Кирилла, я делаю ставку на двадцатитрехлетнего Владимира, который живет сейчас в Париже.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101
— Простите великодушно, батенька, — заговорил он быстро-быстро. — Знаю, не слишком вы меня жаловали, но в эти великие дни, как никогда прежде, необходимо единение всех наших сил, чтобы возглавить наш несчастный народ и превратить страшное поражение в сияющую победу. Уверен, скоро повстречаемся в Москве, — он выхватил белоснежный платок и промокнул глаза, — а пока вот вам мой новый адрес, даю только самым надежным людям — в сложное время живем, американцы в идиотском ослеплении делают ставку не на Гитлера-освободителя, а на Сталина с Черчиллем, ко мне зачастили агенты ФБР, мешают работать… Если понадоблюсь — ваш покорный слуга!..
С изящным поклоном, прежде, чем я мог оборвать его и поставить на место, Бразоль укатил обратно к своим черносотенцам и погромщикам. Я разгневался до того, что тут же порвал карточку Бразоля надвое и небрежно бросил на пол.
— Сударь! — услышал я за спиной чересчур громкий голос. — Вы обидели одного моего друга и насорили в доме другого моего друга! Извольте поднять!
Я повернулся и увидел молодого барона Чарльза Врангеля, родича крымского горе-героя. Я сразу его узнал — лицом он поразительно смахивает на дога. Чарльз, этот щенок, был пьян: в воспаленных хмельных глазах бешеная злоба, в руке стакан с виски и льдом. Все глаза в зале повернулись к нам, какая-то нервная дама вскрикнула. Кажется, Чарльз собирался выплеснуть виски мне в лицо, но, к счастью, он узнал меня, смешался, и тут же его подхватили друзья.
— Виноват, Пал Николаич, но я не позволю… Мы же все свои… Благодарите бога…
Как-то он приходил ко мне просить денег взаймы, разнесчастный, пьяненький, опустившийся. Проклинал Америку и жену-косметичку, жаловался на бедность, болтал о белой идее, жалко стеснялся, пряча в карман стодолларовую бумажку. Долга так и не отдал…
Тут его тоном господина позвал к себе Борис Бразоль, а меня отвел в сторону один бывший сенатор, вельможа, всюду возивший с собой посыпанный нафталином раззолоченный парадный мундир.
— Не связывайтесь с Чарльзом, мой друг! — поучал он меня. — Отчаянный человек. Картежник, бретер, бонвиван, но истинный российский патриот, гвардеец! — И, бряцая вставными челюстями, сенатор зашептал мне в ухо: — Слышали про пожар на «Нормандии»? Не успели этот лайнер переделать в транспорт, как он сгорел в нью-йоркском порту! Компрене ву? И американская охранка, эта самая ФБР, таскает нашего Чарли на допросы! А как же мы можем спокойно сидеть сложа руки, когда эти американцы помогают паршивым британцам втыкать палки в колеса танков Гитлера — освободителя России!..
Я был потрясен. Неужели эти люди уже перешли от слов к делу?
— Разве вы, русский патриот, хотите чтобы Гитлер покорил Россию? — спросил я с возмущением экс-сенатора.
— Фу, батенька! Не ждал я от вас такой наивности. Ну, не ждал! Гитлер не сахар, но другого пути в Россию для нас с вами нет! Это же ясно как дважды два!
С трудом отделавшись от бывшего государственного мужа и царедворца, я подошел к столу у стены, украшенной портретом хозяина дворца графа Вонсяцкого-Вонсяцкого и трехцветным флагом с черной свастикой и вышитой золотом надписью: Всероссийская национал-фашистская революционная партия.
Стол был завален газетами, журналами, листовками в основном на русском языке.
В «Знамени России» прочитал я такую ахинею:
«В переживаемую нами эпоху смутного времени и большевистского засилья на Руси нелегко с достоинством поддерживать издревле руководящую роль дворян в жизни народа, роль, столь необходимую в бескорыстном и беззаветном служении Отечеству и, даст бог, Престолу, преданного России дворянства…» Уж какая там, к черту, руководящая роль!.. В журнале «Фашист» я пробежал глазами статью ученого-антрополога генерал-лейтенанта графа В. Череп-Спиридовича, в которой это светило науки доказывало, что (цитирую по памяти) «азиатско-еврейские социалисты скрещивают орангутангов с белыми русскими женщинами, чтобы создать гибридный тип».
О приемном сыне Черепа я немало наслышан: это известный авантюрист и проходимец, хваставший, будто он принимал участие в походе Муссолини на Рим. Страсть к приключениям, аферам и деньгам — вот что заставило скромного юриста из патентного управления захолустного штата Индиана Говарда Виктора Броенштрупа выдавать себя то за герцога Сент-Саба, то за полковника Беннета, то за какого-то Джей-Джи Фрэнсиса. Прикинувшись идейным антисемитом, он очаровал старого погромщика Черепа, уговорил его усыновить себя, после чего, не довольствуясь «отцовским» титулом генерал-майора, мошенник присвоил себе генеральское звание рангом повыше. Теперь он писал для журнала «Фашист», главным редактором которого значился граф Вонсяцкой-Вонсяцкий.
Одетые лучше, чем многие из гостей, официанты в белых сюртуках с красными лацканами и манжетами разносили скотч, бурбон, джин и, конечно, смирновскую водку с двуглавым орлом Романовых на этикетке. Я выпил рюмку водки, прислушиваясь к разговору двух молодых еще эмигрантов:
— Выпьем, Коля? С паршивой овцы, как говорится… Зазнался Таська, зазнался, в фюреры полез!.. А я его еще гардемарином помню…
— Ты несправедлив к графу. После этой говорильни мы все приглашены в «Русский медведь».
— Бывал я в этом кабаке. Его построил на деньги Таськи какой-то его русский родственник. Что ж, у Таськи денег куры не клюют — он двух маток сосет: Мариониху свою и Гитлера, который ему платит за то, что он вместе с Бундом мешает Америке выступить против Германии в этой войне. Кстати, говорят, и не граф он вовсе, а самозванец.
— Завидуешь? Вот бы тебе, подпоручик, такую невесту оторвать!
— Без титула хрен найдешь дуру даже среди американок. Помнишь Петьку Афанасьева? Выдал себя за князя Петра Кочубея, да разоблачили перед самой свадьбой. Потом сел за подделку чеков.
Я слышал о выгодном браке нищего графа. Бывший офицерик императорского российского флота, бывший шофер такси в Париже, состряпал блестящую партию, женившись на миссис Марион Стивенс, разведенной жене богатого чикагского адвоката и дочери миллионера Нормана Брюса Рима. Это был явно брак по расчету: графу рухнувшей империи было двадцать два годика, а перезрелой красавице Марион — вдвое больше, ровно сорок четыре. На первых порах, подражая Форду-младшему, граф — белая косточка, голубая кровь — пошел работать простым рабочим на паровозный завод своего тестя, чтобы ускоренным темпом пройти по всем ступеням паровозостроительной иерархии снизу доверху; вероятно, он надеялся со временем заступить на место тестя, хотя утверждал он другое. «Как только мы восстановим законную монархию в России-матушке, я стану представителем компании тестя на обожаемой родине!»
Но шли годы, и амбиции графа Вонсяцкого-Вонсяцкого росли обратно пропорционально шансам на реставрацию самодержавия. Тогда-то он и начал свой крестовый поход за освобождение России. Сколотив из горстки эмигрантов Всероссийскую национал-социалистскую рабочую партию, он объявил себя фюрером российских национал-социалистов и укатил в 1934 году в Германию, где, по слухам, встречался с весьма видными деятелями «третьего рейха».
А потом я как-то перестал интересоваться графом и его крестовым походом под знаком свастики. Как всякий русский человек, я сызмальства обладаю удивительной и опасной способностью не замечать неприятных вещей, явлений, людей. В конце концов, все мы носились и носимся, как ветхозаветные старушки, с излюбленными рецептами спасения отечества. (Помню, однажды в «Русском медведе» напился один есаул, полный георгиевский кавалер, участник брусиловского прорыва, колчаковский офицер.
— К матери эту некрофилию! — орал он, стуча кулаком по столу. — Все мы смертяшкины! Читали про двух старых дев в газете? В Огайо, что ли, умерла по старости одна из них, и другая, тоже старуха, полтора года ухаживала за усопшей сестрой, делала ей шприцем всякие уколы да вливания. Все мы мертвецы!..)
— Разрешите, — сказал я, входя в кабинет графа. Но в кабинете никого не было. Здесь тоже у стены стояло знамя со свастикой. Рядом красовался большой портрет Адольфа Гитлера. На стенах — поменьше размером — висели портреты Муссолини и Франко. Сбоку ни к селу ни к городу — батальные картины «Варяг», «Синоп», «Чесма». Я подошел ближе — все портреты были с автографами, а портрет Франко даже с собственноручной дарственной надписью каудильо.
— Павел Николаевич! Отец вы мой! — раздалось сзади. — Простите, что заставил вас ждать! Вызвали по неотложному делу. Садитесь, садитесь, бога ради!
Я обернулся, и мне пришлось задрать голову, чтобы взглянуть на вошедшего. Это был настоящий великан, косая сажень в плечах, Илья Муромец, только без всяких следов растительности на лице и на черепе, голом и гладком, как бильярдный шар. Одет он был точь-в-точь как Гитлер.
— Вы смотрели на фотографию моего друга Франциско Франко? — продолжал граф, больно стискивая мне руку. — Это замечательный человек, большой идеалист, настоящий рыцарь без страха и упрека! Некоторые из нас не сидели без дела, дожидаясь великого праздника освобождения нашей родины, — прогремел он, садясь за огромный письменный стол и со значением глядя на меня. — Нет! Я, например, с риском для жизни, зафрахтовав яхту, тайно возил фаланге оружие, понимая, что тем самым мощу дорогу к Москве, к Петербургу! Хотите что-нибудь выпить? Водки? Хотите закурить? Русские папиросы «Казбек». Подарок знакомого СС-группенфюрера из освобожденного Смоленска. Или сигару? Выбирайте по вкусу из этого «хьюмидора»!
Подобно многим из наших русских экспатриантов, граф давно уже стал путать русские слова с английскими. Почти все мы говорим «инчи» (дюймы), «сабвей» (метро), «хай-скул» (средняя школа), «ленчевать» (обедать)… Я машинально открыл его бронзовый «хьюмидор» — герметическую сигарницу, увидел там и свою любимую марку — гаванскую «Корону-Корону», но брать сигару не стал. Уж больно паршивая попалась овца…
Возвышаясь в кресле, граф смотрел на меня из глубоко спрятанных, затененных глазниц, что подчеркивало сходство его лошадиного лица с черепом питекантропа. Массивный низкий лоб, вздутые надбровные дуги, здоровенная, как булыжник, длинная челюсть, могучие желтые зубы, которыми он, казалось, мог перемолоть берцовую кость мамонта. Нечего сказать, хорошего муженька выбрала себе на склоне лет нежная Марион! И в какой только пещере отыскала она это ископаемое?
— Я видел, вы читали мой журнал, — громыхнул граф. — Вчера подписал последний американский номер «Фашиста». Рождественский номер выйдет в Москве или Петербурге.
— Вы собираетесь остаться главным редактором? — спросил я не без удивления.
— Как бы не так! — возразил будущий всероссийский фюрер. — У меня будет свой Геббельс, возможно, Борис Бразоль.
В черных глазницах черепа тлели красные угольки. Этот фанатичный огонь заставил меня отвести взгляд. На нижних полках стояло мало книг, зато много отменных моделей императорского российского флота с андреевским флагом. В простенке между книжными шкафами, на месте куда более скромном, нежели фюрер, дуче и каудильо, висели портреты самодержца всероссийского и его супруги.
— Разве вы, глава Всероссийской национал-фашистской революционной партии, — монархист? — осведомился я.
— Вопрос о монархии будет решен в Москве, — помедлив, осторожно выговорил фюрер всея Руси. — Заметьте, что и дуче называет свой режим конституционной монархией, хотя Испания пока и не имеет монарха. Могу сообщить вам доверительно, что после смерти старшего из Романовых, Кирилла, я делаю ставку на двадцатитрехлетнего Владимира, который живет сейчас в Париже.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101