Когда он уткнулся грудью в металлическое ограждение, Розенталь выпустил одну его руку, нагнулся, ухватил Тернера за лодыжку и с дерзкой легкостью перекинул через перила.
Чтобы не слышать истошного вопля, он отвернулся.
Айзенменгер несколько минут сидел, разглядывая конверт, прежде чем решился его вскрыть. Он даже некоторое время не отваживался поднять его с грязного, вечно мокрого половичка перед входной дверью, как будто стоило лишь прикоснуться к нему и он из абстрактного прямоугольника превратится в нечто весомое, из ничем не примечательного листа бумаги – в укус ядовитой змеи. Хотя Айзенменгер и находился в дальней комнате у птичьей клетки, он сразу уловил легкий шелест упавшей на пол жесткой бумаги. Это было так странно, это прозвучало так зловеще – сам факт получения письма многократно усилил звук его падения, заронив в душу доктора смутное беспокойство. За все время, что он жил в школьном домике, Айзенменгер не получал никакой корреспонденции, если не считать рекламной макулатуры, с которой приходится мириться обитателям любого дома, будь то полуразвалившаяся лачуга или недостроенный особняк. Это было странным хотя бы потому, что никто из прежних знакомых Айзенменгера не знал его нынешнего адреса. Никто, кроме Елены. Но Елена не стала бы писать, не имея на то веской причины.
Причина же могла быть только одна, и Айзенменгер знал какая. По крайней мере, догадывался. Он сознавал, что, открой он это письмо, и мир вокруг него перевернется, распечатанный конверт выпустит на волю силу, имевшую над ним власть – ту власть, которую он за месяцы добровольного затворничества почти свел на нет.
Пока письмо валялось на коврике, Айзенменгер заварил себе чаю, стараясь при этом не глядеть на конверт, но даже спиной он ощущал его присутствие, словно в дом пробралась отвратительная крыса и хозяин, делая вид, что ей ничего не угрожает, потихоньку подбирается к ней поближе, чтобы затем одним стремительным прыжком накинуться на нее и прикончить. Все это время он не переставая задавал себе один и тот же вопрос: чего так испугался, почему вдруг в одночасье потерял покой? Это всего лишь письмо, и необязательно от Елены – но ответ, который раз за разом подсказывало ему подсознание, оказывался все тем же, и ответ этот был Айзенменгеру не по душе…
Потому что он любил эту женщину.
Любил, наверное, с первого дня, с той самой минуты, как увидел ее, – еще тогда, когда он был с Мари, когда еще мог делать вид, что с ним ничего не происходит. Но позволить себе признать это означало признать и свою вину в смерти жены. Это означало бы, что самоубийство Мари было не бессмысленным поступком самолюбивой, поддавшейся самообману женщины, а неотвратимым следствием его собственного эгоизма или, что еще хуже, его преднамеренного, пусть и неосознанного решения бросить ее ради Елены.
Но это было не самым страшным. Лежавшее у двери письмо напоминало о том, что он боялся любить эту женщину. Айзенменгер не мог избавиться от ощущения, что Елене он безразличен. Она находила его не столько привлекательным, сколько полезным: его можно было использовать в поисках убийцы Никки Экснер, а теперь – для выяснения истинных причин смерти Миллисент Суит.
Вот почему он не спешил открывать это письмо, а вместо этого сидел в маленькой гостиной и пил чай, пытаясь убедить себя, будто у него есть выбор и конверт можно не распечатывать, в то время как внутренний голос нашептывал ему: «Ну, чего ты ждешь? Что еще может случиться? Что может случиться теперь?…» И все равно Айзенменгер боялся. Он убеждал себя, что нельзя вот так, очертя голову, бросаться в неизвестность, что сперва нужно взвесить все «за» и «против». Он должен управлять судьбой, а не становиться игрушкой в ее руках.
Доктор резко встал и, уже ни о чем не думая, подошел к двери, поднял с пола конверт и вскрыл его. Руки Айзенменгера дрожали – он чувствовал, что в этом письме для него заключается одновременно и безрассудство, и избавление, а вместе с ними и новая жизнь – ужасная, а может быть, и прекрасная.
В конверте он нашел короткую записку. Его порадовало, что текст написан от руки, а не распечатан на принтере. К записке прилагалась вырезанная из газеты статья, сообщавшая о смерти профессора Робина Тернера, который упал с верхнего яруса многоэтажного автомобильного гаража. Статья не давала ответа на вопрос, было ли это падение несчастным случаем или самоубийством, хотя полиция пришла к выводу, что этому трагическому происшествию не сопутствовало никаких подозрительных обстоятельств. В записке, которую приложила к статье Елена, говорилось:
Джон!
Миллисент Суит работала в лаборатории Робина Тернера. Я не видела официального заключения о вскрытии, но полагаю, что и у него был рак. Я говорила с его женой – за три недели до смерти он проходил медосмотр, и ему сказали, что он абсолютно здоров.
Елена
Вроде бы ничем не примечательное письмо, но Айзенменгер обеими руками вцепился в этот кусочек бумаги, как будто в нем содержалось предложение выйти за него замуж. У Айзенменгера вновь потеплело внутри только оттого, что она ему написала, и вместе с тем он ощутил холодок из-за того, что письмо было столь кратким, и отчаяние, вызванное сугубо деловым тоном послания. Значит, и у Тернера был рак. Какое это имело значение? Медики в свое время проглядели – ну и что с того? Елена явно усматривала в этом какую-то закономерность, но Тернер, скорее всего, был уже немолодым человеком, а в таком возрасте рак совсем не редкость. И вполне возможно, опухоль у него была небольшой и латентной. А может быть, он сказал жене неправду, может быть, результаты обследования выявили у него рак, и шаг за перила многоярусного гаража показался ему наиболее легким способом расстаться с жизнью. Всем этим фактам можно было найти с десяток объяснений, если не больше.
И все-таки: у Миллисент Суит был рак, и теперь она была мертва; то же самое произошло с ее боссом, хотя он и погиб в результате несчастного случая. Во всем этом было нечто странное. Но могли ли эти два не связанных между собой события заставить Айзенменгера прервать свое добровольное затворничество?
Чай давно остыл, в комнате тоже стало холодно, а с холодом пришел запах сырости. И вдруг Айзенменгеру в один миг все опротивело; душа его наполнилась отвращением – к ставшему уже привычным самоконтролю, к окружавшей его обстановке, к тому, что он снова должен чего-то хотеть – чего-то, кроме Елены. Он принялся убеждать себя, что она в очередной раз пытается использовать его, как уже было однажды, однако это ничего не меняло, и осознание этого только усиливало отвращение Айзенменгера к самому себе.
Он встал, толкнув при этом кофейный столик, и тот подпрыгнул, словно негодуя на неосторожность своего хозяина. На миг Аизенменгером овладело желание скомкать записку и швырнуть через всю комнату, но оказалось, что даже на это у него нет сил. Он не мог сделать даже это – таким он стал слабым.
В полном отчаянии он схватил со стола кружку и запустил ею в стену. От удара она разлетелась на куски, остатки чая грязными потеками расползлись по обоям.
Ему даже не дано пребывать в чистилище.
Часть четвертая
Айзенменгер ожидал, что Рэймонд Суит окажется маленьким, возможно даже слишком маленьким человеком, а потому будет выглядеть полностью раздавленным горем. Почему он так решил, доктор и сам не знал – возможно, Елена сказала что-то подобное, хотя он не мог вспомнить, что именно она говорила об отце Миллисент.
На деле все оказалось наоборот: Рэймонд Суит был крупным мужчиной, что, впрочем, не мешало ему производить впечатление деятельного и энергичного человека. Правда, энергия его проявлялась исключительно в ярости, с которой он отстаивал свое неверие в то, что Миллисент нет в живых. Айзенменгер чуть ли не воочию видел, как последние три слова, словно бешеные собаки, вцепились в него и все существо Рэймонда Суита превратилось в сгусток злобы, тысячекратно усиленной решимостью добиться своего, чего бы ему это ни стоило.
Суит был рабочим-строителем. Холодные ветры выдубили его кожу, солнечные лучи опалили губы, а тяжелая физическая работа сделала сильным, твердым и спокойным. Жена его умерла пять лет назад. «Отравление крови, – коротко сообщил он. – Укусила собака». И хотя он был скуп на проявления чувств, было ясно, что смерть Дочери для него – это словно вторая серия кошмарного кинофильма, в который превратилась после смерти жены его жизнь, вторая и последняя из самых больших бед, которые только могли с ним приключиться. Принимая это во внимание, становилось понятным, почему последовавшую за смертью дочери утрату ее тела Рэймонд Суит воспринял как еще один вызов недоброй и коварной судьбы.
Возможно, он прав, подумал Айзенменгер. Решительность, с которой мистер Суит добивался поставленной цели, придавала ему черты непоколебимого борца за справедливость.
Рэймонд Суит упорно не желал отрывать взгляд от своих коленей.
– Милли была напугана, – пробормотал он. – Вы не представляете себе, как она боялась.
Прежде чем задать ему очередной вопрос, Айзенменгер посмотрел на Елену.
– Откуда вы знаете, мистер Суит, что ваша дочь боялась? Я имею в виду, она сама говорила об этом?
Суит по-прежнему смотрел вниз, упершись взглядом в кожаные заплаты на вельветовых брюках.
– Да, когда заболела. Она все время повторяла, что умрет.
– Когда она заболела? – переспросил Айзенменгер. – Насколько я знаю, она умерла в своей квартире. Вы хотите сказать, что она умерла в вашем доме?
Доктор взглянул на Елену, но, прежде чем она успела что-то сказать, заговорил Рэймонд Суит. Голос его неожиданно стал мягким и спокойным, словно отражая всплывшие в его сознании нежные воспоминания.
– Нет, Милли умерла у себя. Я не видел ее после того, как она уехала от меня, это было месяцев пять назад.
– Тогда я вас не понимаю…
– Она звонила мне. За день до…
Он осекся – может быть, стараясь что-то вспомнить, может быть, просто пытаясь собраться с силами. Пауза затягивалась, и стало ясно, что он в мельчайших подробностях помнит все, что связано с его дочерью. Наконец, откашлявшись, он прошептал:
– Милли позвонила мне и сказала, что плохо себя чувствует. Вот тогда я и услышал, что она боится умереть.
Айзенменгер сразу подумал: «Пустая трата времени. У нее был грипп. Чувствовала себя гадко, вот и ляпнула, что обычно говорят в таких случаях».
Суит уже не пытался скрывать слез. Айзенменгер чувствовал, что разбередил еще совсем свежую рану, что, задавая этому человеку вопросы и наблюдая его страдания, он совершает кощунство.
– Но, может быть, она так сказала… Ну знаете, просто такое выражение, мистер Суит. – Айзенменгер с трудом подбирал слова, стараясь высказаться как можно деликатнее. – Может быть, она просто так сказала, потому что ее замучил грипп. Почему вы так уверены, что она действительно боялась умереть? Это же просто слова, всякий может это сказать, особенно во время болезни.
Но Рэймонд Суит стоял на своем:
– Она имела в виду именно это. Милли знала, что умрет.
– От рака?
Кивок, и больше ничего. Айзенменгер бросил беспомощный взгляд на Елену, но та широко раскрытыми глазами смотрела на своего клиента, словно пытаясь разглядеть на его лице хотя бы частицу истины, которую они с Айзенменгером тщетно стремились отыскать в его словах. Какое-то время все трое молчали, потом Елена спросила:
– Почему вы вините во всем «Пел-Эбштейн»?
– Она работала там.
Даже простое упоминание этой компании в устах Суита звучало как обвинение, и произнес он его с такой уверенностью, что, окажись на месте Елены и Айзенменгера какой-нибудь газетчик, он бы ни на секунду в этом не усомнился.
– Но это еще ни о чем не говорит, – настаивала Елена.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66
Чтобы не слышать истошного вопля, он отвернулся.
Айзенменгер несколько минут сидел, разглядывая конверт, прежде чем решился его вскрыть. Он даже некоторое время не отваживался поднять его с грязного, вечно мокрого половичка перед входной дверью, как будто стоило лишь прикоснуться к нему и он из абстрактного прямоугольника превратится в нечто весомое, из ничем не примечательного листа бумаги – в укус ядовитой змеи. Хотя Айзенменгер и находился в дальней комнате у птичьей клетки, он сразу уловил легкий шелест упавшей на пол жесткой бумаги. Это было так странно, это прозвучало так зловеще – сам факт получения письма многократно усилил звук его падения, заронив в душу доктора смутное беспокойство. За все время, что он жил в школьном домике, Айзенменгер не получал никакой корреспонденции, если не считать рекламной макулатуры, с которой приходится мириться обитателям любого дома, будь то полуразвалившаяся лачуга или недостроенный особняк. Это было странным хотя бы потому, что никто из прежних знакомых Айзенменгера не знал его нынешнего адреса. Никто, кроме Елены. Но Елена не стала бы писать, не имея на то веской причины.
Причина же могла быть только одна, и Айзенменгер знал какая. По крайней мере, догадывался. Он сознавал, что, открой он это письмо, и мир вокруг него перевернется, распечатанный конверт выпустит на волю силу, имевшую над ним власть – ту власть, которую он за месяцы добровольного затворничества почти свел на нет.
Пока письмо валялось на коврике, Айзенменгер заварил себе чаю, стараясь при этом не глядеть на конверт, но даже спиной он ощущал его присутствие, словно в дом пробралась отвратительная крыса и хозяин, делая вид, что ей ничего не угрожает, потихоньку подбирается к ней поближе, чтобы затем одним стремительным прыжком накинуться на нее и прикончить. Все это время он не переставая задавал себе один и тот же вопрос: чего так испугался, почему вдруг в одночасье потерял покой? Это всего лишь письмо, и необязательно от Елены – но ответ, который раз за разом подсказывало ему подсознание, оказывался все тем же, и ответ этот был Айзенменгеру не по душе…
Потому что он любил эту женщину.
Любил, наверное, с первого дня, с той самой минуты, как увидел ее, – еще тогда, когда он был с Мари, когда еще мог делать вид, что с ним ничего не происходит. Но позволить себе признать это означало признать и свою вину в смерти жены. Это означало бы, что самоубийство Мари было не бессмысленным поступком самолюбивой, поддавшейся самообману женщины, а неотвратимым следствием его собственного эгоизма или, что еще хуже, его преднамеренного, пусть и неосознанного решения бросить ее ради Елены.
Но это было не самым страшным. Лежавшее у двери письмо напоминало о том, что он боялся любить эту женщину. Айзенменгер не мог избавиться от ощущения, что Елене он безразличен. Она находила его не столько привлекательным, сколько полезным: его можно было использовать в поисках убийцы Никки Экснер, а теперь – для выяснения истинных причин смерти Миллисент Суит.
Вот почему он не спешил открывать это письмо, а вместо этого сидел в маленькой гостиной и пил чай, пытаясь убедить себя, будто у него есть выбор и конверт можно не распечатывать, в то время как внутренний голос нашептывал ему: «Ну, чего ты ждешь? Что еще может случиться? Что может случиться теперь?…» И все равно Айзенменгер боялся. Он убеждал себя, что нельзя вот так, очертя голову, бросаться в неизвестность, что сперва нужно взвесить все «за» и «против». Он должен управлять судьбой, а не становиться игрушкой в ее руках.
Доктор резко встал и, уже ни о чем не думая, подошел к двери, поднял с пола конверт и вскрыл его. Руки Айзенменгера дрожали – он чувствовал, что в этом письме для него заключается одновременно и безрассудство, и избавление, а вместе с ними и новая жизнь – ужасная, а может быть, и прекрасная.
В конверте он нашел короткую записку. Его порадовало, что текст написан от руки, а не распечатан на принтере. К записке прилагалась вырезанная из газеты статья, сообщавшая о смерти профессора Робина Тернера, который упал с верхнего яруса многоэтажного автомобильного гаража. Статья не давала ответа на вопрос, было ли это падение несчастным случаем или самоубийством, хотя полиция пришла к выводу, что этому трагическому происшествию не сопутствовало никаких подозрительных обстоятельств. В записке, которую приложила к статье Елена, говорилось:
Джон!
Миллисент Суит работала в лаборатории Робина Тернера. Я не видела официального заключения о вскрытии, но полагаю, что и у него был рак. Я говорила с его женой – за три недели до смерти он проходил медосмотр, и ему сказали, что он абсолютно здоров.
Елена
Вроде бы ничем не примечательное письмо, но Айзенменгер обеими руками вцепился в этот кусочек бумаги, как будто в нем содержалось предложение выйти за него замуж. У Айзенменгера вновь потеплело внутри только оттого, что она ему написала, и вместе с тем он ощутил холодок из-за того, что письмо было столь кратким, и отчаяние, вызванное сугубо деловым тоном послания. Значит, и у Тернера был рак. Какое это имело значение? Медики в свое время проглядели – ну и что с того? Елена явно усматривала в этом какую-то закономерность, но Тернер, скорее всего, был уже немолодым человеком, а в таком возрасте рак совсем не редкость. И вполне возможно, опухоль у него была небольшой и латентной. А может быть, он сказал жене неправду, может быть, результаты обследования выявили у него рак, и шаг за перила многоярусного гаража показался ему наиболее легким способом расстаться с жизнью. Всем этим фактам можно было найти с десяток объяснений, если не больше.
И все-таки: у Миллисент Суит был рак, и теперь она была мертва; то же самое произошло с ее боссом, хотя он и погиб в результате несчастного случая. Во всем этом было нечто странное. Но могли ли эти два не связанных между собой события заставить Айзенменгера прервать свое добровольное затворничество?
Чай давно остыл, в комнате тоже стало холодно, а с холодом пришел запах сырости. И вдруг Айзенменгеру в один миг все опротивело; душа его наполнилась отвращением – к ставшему уже привычным самоконтролю, к окружавшей его обстановке, к тому, что он снова должен чего-то хотеть – чего-то, кроме Елены. Он принялся убеждать себя, что она в очередной раз пытается использовать его, как уже было однажды, однако это ничего не меняло, и осознание этого только усиливало отвращение Айзенменгера к самому себе.
Он встал, толкнув при этом кофейный столик, и тот подпрыгнул, словно негодуя на неосторожность своего хозяина. На миг Аизенменгером овладело желание скомкать записку и швырнуть через всю комнату, но оказалось, что даже на это у него нет сил. Он не мог сделать даже это – таким он стал слабым.
В полном отчаянии он схватил со стола кружку и запустил ею в стену. От удара она разлетелась на куски, остатки чая грязными потеками расползлись по обоям.
Ему даже не дано пребывать в чистилище.
Часть четвертая
Айзенменгер ожидал, что Рэймонд Суит окажется маленьким, возможно даже слишком маленьким человеком, а потому будет выглядеть полностью раздавленным горем. Почему он так решил, доктор и сам не знал – возможно, Елена сказала что-то подобное, хотя он не мог вспомнить, что именно она говорила об отце Миллисент.
На деле все оказалось наоборот: Рэймонд Суит был крупным мужчиной, что, впрочем, не мешало ему производить впечатление деятельного и энергичного человека. Правда, энергия его проявлялась исключительно в ярости, с которой он отстаивал свое неверие в то, что Миллисент нет в живых. Айзенменгер чуть ли не воочию видел, как последние три слова, словно бешеные собаки, вцепились в него и все существо Рэймонда Суита превратилось в сгусток злобы, тысячекратно усиленной решимостью добиться своего, чего бы ему это ни стоило.
Суит был рабочим-строителем. Холодные ветры выдубили его кожу, солнечные лучи опалили губы, а тяжелая физическая работа сделала сильным, твердым и спокойным. Жена его умерла пять лет назад. «Отравление крови, – коротко сообщил он. – Укусила собака». И хотя он был скуп на проявления чувств, было ясно, что смерть Дочери для него – это словно вторая серия кошмарного кинофильма, в который превратилась после смерти жены его жизнь, вторая и последняя из самых больших бед, которые только могли с ним приключиться. Принимая это во внимание, становилось понятным, почему последовавшую за смертью дочери утрату ее тела Рэймонд Суит воспринял как еще один вызов недоброй и коварной судьбы.
Возможно, он прав, подумал Айзенменгер. Решительность, с которой мистер Суит добивался поставленной цели, придавала ему черты непоколебимого борца за справедливость.
Рэймонд Суит упорно не желал отрывать взгляд от своих коленей.
– Милли была напугана, – пробормотал он. – Вы не представляете себе, как она боялась.
Прежде чем задать ему очередной вопрос, Айзенменгер посмотрел на Елену.
– Откуда вы знаете, мистер Суит, что ваша дочь боялась? Я имею в виду, она сама говорила об этом?
Суит по-прежнему смотрел вниз, упершись взглядом в кожаные заплаты на вельветовых брюках.
– Да, когда заболела. Она все время повторяла, что умрет.
– Когда она заболела? – переспросил Айзенменгер. – Насколько я знаю, она умерла в своей квартире. Вы хотите сказать, что она умерла в вашем доме?
Доктор взглянул на Елену, но, прежде чем она успела что-то сказать, заговорил Рэймонд Суит. Голос его неожиданно стал мягким и спокойным, словно отражая всплывшие в его сознании нежные воспоминания.
– Нет, Милли умерла у себя. Я не видел ее после того, как она уехала от меня, это было месяцев пять назад.
– Тогда я вас не понимаю…
– Она звонила мне. За день до…
Он осекся – может быть, стараясь что-то вспомнить, может быть, просто пытаясь собраться с силами. Пауза затягивалась, и стало ясно, что он в мельчайших подробностях помнит все, что связано с его дочерью. Наконец, откашлявшись, он прошептал:
– Милли позвонила мне и сказала, что плохо себя чувствует. Вот тогда я и услышал, что она боится умереть.
Айзенменгер сразу подумал: «Пустая трата времени. У нее был грипп. Чувствовала себя гадко, вот и ляпнула, что обычно говорят в таких случаях».
Суит уже не пытался скрывать слез. Айзенменгер чувствовал, что разбередил еще совсем свежую рану, что, задавая этому человеку вопросы и наблюдая его страдания, он совершает кощунство.
– Но, может быть, она так сказала… Ну знаете, просто такое выражение, мистер Суит. – Айзенменгер с трудом подбирал слова, стараясь высказаться как можно деликатнее. – Может быть, она просто так сказала, потому что ее замучил грипп. Почему вы так уверены, что она действительно боялась умереть? Это же просто слова, всякий может это сказать, особенно во время болезни.
Но Рэймонд Суит стоял на своем:
– Она имела в виду именно это. Милли знала, что умрет.
– От рака?
Кивок, и больше ничего. Айзенменгер бросил беспомощный взгляд на Елену, но та широко раскрытыми глазами смотрела на своего клиента, словно пытаясь разглядеть на его лице хотя бы частицу истины, которую они с Айзенменгером тщетно стремились отыскать в его словах. Какое-то время все трое молчали, потом Елена спросила:
– Почему вы вините во всем «Пел-Эбштейн»?
– Она работала там.
Даже простое упоминание этой компании в устах Суита звучало как обвинение, и произнес он его с такой уверенностью, что, окажись на месте Елены и Айзенменгера какой-нибудь газетчик, он бы ни на секунду в этом не усомнился.
– Но это еще ни о чем не говорит, – настаивала Елена.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66