За спиною у Егорши скрипели двери, половицы, перемигивалась дворня. Казалось, что вся боярская челядь о чем-то сговаривается. Егорше надоело, он сказал старушке карлице:
– Ты, бабка, скачи быстрее, сколько мне ждать?
Карлица завизжала мужским голосом, перекувырнулась через голову, пропала в сумерках воеводского пыльного дома. Тотчас же пришел думный дворянин Ларионов, без поклона, сурово, словно арестанта, повел Егоршу по ступеням наверх в горницу. Воевода сидел отвалившись в креслах, лицо у него было серое, опухшее, глаза едва глядели, лоб повязан полотенцем с тертым хреном. Думный Ларионов сел на лавку, вперил в Егоршу острые глазки, стал качать ногою в мягком сафьяновом сапожке. За спиною воеводы покусывал губы поручик Мехоношин. Подалее перешептывались дьяки. Егорша поклонился Прозоровскому, передал, что было велено Сильвестром Петровичем. Воевода неверным голосом, плохо ворочая языком, спросил:
– Иевлев твой да Крыков – дружки?
– Как – дружки? – не понял Егор.
– Одного поля ягода?
Мехоношин все облизывался, все покусывал губы, слушал, пряча взгляд. Ларионов покачивал ногою, смотрел исподлобья, словно бы к чему-то готовясь.
– Рябов да Крыков дружки, – продолжал воевода, – то мне ведомо. Крыков с капитан-командором, небось, тоже прелестные листы читали, одним миром воры мазаны, одно скаредное, подлое дело затеяли...
Егорша, напрягшись, побелев, прервал воеводу:
– Сии поносные слова, князь-воевода, мне слушать непереносно. Я по делу на Москву послан и должен там быть без всякого промедления...
– Ты?
– Я, князь-воевода!
– А ты какого роду-звания?
Егор, насупившись, чувствуя беду, ответил, что роду он простого. Тогда тонким голосом, словно читая по книге, думный дворянин сказал, что негоже ему, смерду, мужицкому сыну ехать пред светлые государевы очи. Поедет к Москве иной человек, дворянского роду, а Егорше приказано от воеводы сидеть здесь, в Холмогорах. Егорша вспыхнул, закричал, что ему велено отбыть самим капитан-командором. Тогда вперед вышел Мехоношин, прищурился:
– Подай-ка письмо!
– Тебе?
– Мне!
– А ты кто таков здесь есть?
– Таков, что тебе мой приказ – в закон!
Воевода что-то замычал, тоже протянул руку за письмом... Егорша, плохо соображая, трясясь от бешенства, выбежал во двор – к коновязи.
Вороного его жеребца здесь не было.
Какие-то слуги в однорядках, жирные, здоровые, косматые, играли возле коновязи в зернь. Ругаясь, Егорша спросил, где его жеребец, куда воры свели коня, для чего делают не по-хорошему? Слуги, пересмеиваясь, не отвечали. Тогда он схватил самого здорового за ворот, тряхнул, поставил перед собою, но тотчас же сзади его ударили под колени, и он упал навзничь – в гущу челяди. Несколько слуг навалилось ему на грудь, другие на ноги. Он потерял сознание.
– Полегче, полегче! – сказал Мехоношин. – Досмерти-то и не для чего. Бери, кидай в яму, где Лонгинов скучает, вдвоем повеселее им будет.
Слуги взяли Егоршу за ноги и за руки, понесли в сад; тут под дубочком была вырыта яма с крышкою из железных полос. У ямы Егоршу положили на землю. Мехоношин наклонился над ним, поискал в его карманах, нашел письмо Сильвестра Петровича к царю и возвратился к воеводе. Прозоровский стоял у окна, охал, сгонял с пива пену, пил маленькими глотками.
– Теперь нам обратного пути нет, князь! – сказал Мехоношин. – Начали дело, надо, не робея, до конца делать...
– Беды как бы не было! – прижимая рукою полотенце ко лбу, заохал Прозоровский. – Смело больно начали, пропадем, поручик...
– Хуже не будет! – со значением произнес Мехоношин. – А коли с умом делать – ничего и не откроется. Поеду я сам к Москве, все великому государю поведаю о тебе на первом месте. Нам самим об нас и думать, другие-то не помогут.
Прозоровский сел на лавку, запричитал:
– Голова моя кругом пошла, все вертится, ей-ей, свет не мил...
– Пить нынче надо поменее! – твердо сказал Ларионов. – Не шуточное дело затеяли, думать тебе немало об том деле, князь... Полки идут сверху, – может, те полки тебе еще и послужат. Припоздали со шведом драться – то тебе, князь, наруку. Да перестань ты охать, иначе я и толковать более не стану, как об стенку горохом...
Прозоровский испугался, схватил думного дворянина за руку:
– Ты меня не оставляй. Я по-твоему, по-твоему, миленький! Все сделаю, все, что присоветуешь. Не серчай, голубь. Сядь со мною. Мне бы водочки, винца гданского самую малость, голову прочистить. Болит, разламывается...
Мехоношин громко, словно хозяин в доме, кликнул слугу, тот принес водки, поручик сам налил воеводе. Князь опохмелился, велел читать иевлевское письмо царю. В письме ни слова не было ни о Мехоношине, ни о воеводе, ни о Ларионове.
– Может, тайно написано? – спросил Прозоровский. – Есть такие чернила, ничего не видать, а погреешь на свече – проступят слова. То тайнопись, знаю, слыхал. Погрей на огоньке...
Ларионов погрел на свече, тайные буквы не проступили. Воевода сам взял бумагу, повертел, понюхал, – все еще не верилось, что в письме нет доноса на него. Взявшись за голову, Прозоровский завопил:
– Для чего так сделали? Он обо мне и не пишет худого! Теперь пропадем, – гонца повязали, для чего так по-глупому...
Вопя, ругаясь, он застучал на Мехоношина с Ларионовым кулаком. Думный дворянин поднялся с места, цыкнул, как на собаку:
– Цыть! На все Холмогоры шум поднял! Нет об нас в письме? Да гонец бы все словами пересказал, для того и послан, ужели не догадаться тебе, воевода? Раскудахтался! Тут дело хитрое, думать надо, как от сего Иевлева отбиться...
– Вот и я тоже... Как?
– Помолчи. Слушай, что сказывать стану. Али я тебе про Крыкова да про сего Сильвестра даром давеча говорил? Надобно Иевлева накрепко к сему государеву преступнику привязать, – добро, что тот помер и голоса подать не может. Надобно, чтобы оба они стали государю лютыми ворогами. Ты на том стой крепко – он тебе поверит, с самого Азова верит, ты ему верный слуга, добрый раб, а про Сильвестра что он знает? По Иевлеву надобно насмерть бить. Егора-гонца схватили – добро! Он молод: как его Поздюнин на пытке взденет – все, что нам надобно, скажет. Государю те пытошные листы с гонцом и пошлем. А покуда сами напишем, что Крыков показал, мало ли как оно было, мертвый-то нам не помеха. Ты, князь-воевода, сиди тихо, помалкивай, мы с господином поручиком все как надо сделаем, по-доброму будет... Садись, поручик, хлопотное нам время настало, давай побеседуем, с чего начинать...
Мехоношин сел, налил себе водки, выпил. Думный Ларионов говорил ровным, твердым голосом. Князь слушал его молча, моргая, крестился, вздыхал...
2. НЕ НАШЛИ КОРМЩИКА...
Трудники и работные люди с Маркова острова осторожно оттолкнули лодку с пологого берега. Молчан и другой незнакомый мужик налегли на весла, суденышко с телом Митеньки спокойно пошло по тихой, гладкой Двине.
Таисья поправила саван, которым покрыт был Митенька, посмотрела в его строгое лицо. Молчан негромко спросил:
– Мужем тебе был Иван Савватеевич?
– Мужем.
– Знал я его. Вместе корабли на Соломбале строили.
– Давно то было.
– Давно. Нахлебались там лиха. И он, покойничек Митрий, с нами трудился. Сколь годов миновало, а все помнится...
Сильно навалившись на весла, Молчан из-под суровых мохнатых бровей посмотрел на Таисью и сказал глухо:
– Может, и лучше для Митрия-то, что помер.
– Лучше? – удивилась Таисья.
– А ты думаешь – помирится воевода на том, что кормщик твой да толмач Горожанин город спасли, когда он, воевода-князь, в Холмогорах затаился?
Таисья не ответила.
– Вишь, как! – сказал Молчан. – И говорить тебе нечего. Я давеча со своим народишком мужа твоего берегом искал да все думал: ну отыщется, как тогда делать? Мы-то ведаем: задумал воевода худое, посадил у себя в Холмогорах тайно за караул кормщика Лонгинова, и того Лонгинова отвез ему поручик Мехоношин, иуда! А женка Лонгинова, Ефимия, баба смекалистая, к мужику своему пробилась, он ей к поведал, для чего держат: дьяк пишет со слов его, как Рябова Ивана сына Савватеева да толмача Митрия Горожанина на свейском воинском корабле Лонгинов видел и как они бежать с корабля не хотели...
– О, господи! – ужаснулась Таисья.
– То-то, что господи! На бога только и надейся, он поможет... Дождешься!
И рассказал:
– Давеча кинулись на наш Марков остров шведы с мушкетами, с ружьями, с саблями, многолюдны, злы – чисто бешеные волки! А у нас чего? Кулак да топор! Мы кто такие? Мы беглые, рваные ноздри, рубленые пальцы, нас и за людей не чтут. А кабы не мы – те воры сбили бы пушки, пушкарям-то с ними никак не совладать! Мы не допустили! Долго дрались – порубили шведа. Теперь мужики на острову толкуют: уходить не станем, выйдет нам милость, капитан-командор отпустит нас за нашу кровь пролитую, будем люди вольные, простят. Я отвечаю: «Мужики, мужики, какая вам милость выйдет, вы беглые холопи, вы от своего боярина ушли, вас князь ищет, чего ждать нынче? Свое дело сделали, шведов порубили. Пока шум да гулянка, тут нам самое время в леса подаваться. И еще дело такое – мушкеты от шведа забрали, ружья, пули, порох, – есть с чем уходить!» Нет, не верят мне. Сидят, дожидаются, милости им надо...
Он скрипнул зубами, сказал со злобой:
– Дождутся, пока воевода солдат пригонит – нас в узилище забирать. Знаем, как оно бывает. Не впервой милости ждем...
От крепостных ворот, увидев лодку, побежали дозорные. Аггей Пустовойтов поставил матросов, они вздели мушкеты на караул. В крепостной церквушке уныло ударил колокол. Лодка скрипнула бортом о пристань, ее подтянули баграми, народ на берегу закрестился, скинул шапки, послышались голоса:
– Митрий-толмач...
– Молодешенек – вовсе дитя...
– А с ним кормщикова вдова...
– Его-то не нашли...
Аггей Пустовойтов протянул Таисье руку, она вышла на берег. Инженер Резен сказал ей:
– Господин капитан-командор еще послал отряды, чтоб искали по всему берегу – и выше и ниже крепости. Не надо отчаиваться.
Таисья молчала. Гроб с телом Митеньки под звон колокола понесли в церковь, туда, где отпевали других погибших в сражении. Как во сне, ни о чем не думая, ничего не понимая, едва переставляя ноги, Таисья вошла в крепостные ворота, постояла на плацу, опять пошла к дому Резена...
3. ЛОФТУС, РИПЛЕЙ И ЗВЕНБРЕГ
Возле крыльца, сложив руки за спиною, прогуливался подвыпивший краснорожий, с желтой гривой волос пушечный мастер Риплей. Наконец из дому вышел Лофтус. Риплей громко спросил:
– Как состояние больного?
– К моему сожалению, он очень плох! – сказал Лофтус. – Его раны смертельны. Но будем надеяться на милость божью.
Лекарь взял пушечного мастера под руку, прошелся с ним, сказал шепотом:
– Я подозреваю, что сей раненый и есть тот человек, которого с таким усердием искал в Стокгольме королевский прокурор Аксель Спарре.
– Он – русский?
– Несомненно. Но мы должны говорить иначе...
Оглядываясь, он опять зашептал на ухо Риплею. Пушечный мастер внимательно слушал.
– Но выпустит ли? – спросил он.
Лофтус опять зашептал. Риплей остановился, задумался.
– Смелый план! – сказал он.
Вдвоем они отыскали Звенбрега.
– Это наруку воеводе! – шептал Лофтус. – Что же касается до возможных неприятных последствий, то мы не станем их ждать. Вместе с негоциантскими кораблями, которые скоро снимутся с якорей, мы покинем негостеприимную Московию. Нам есть на что обидеться, не правда ли?
Риплей ответил сердито:
– А мои деньги? Кто мне отдаст мои деньги? Я немало здесь заработал, я должен получить свое!
– Сэр, вы заработали виселицу, если говорить откровенно! – сказал Лофтус. – Я знаю много про вас и не советую вам дорожиться. Вы служили и Швеции и Англии, но меньше всего русским. Впрочем, воевода охотно и сполна расплатится с вами, если, конечно, наш план удастся.
Звенбрег тоже одобрил план Лофтуса и присовокупил от себя, что взаимоотношения воеводы и капитан-командора нынче напряжены до крайности, так как, несмотря на все торжество полной победы, воевода до сих пор не прибыл на цитадель.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94
– Ты, бабка, скачи быстрее, сколько мне ждать?
Карлица завизжала мужским голосом, перекувырнулась через голову, пропала в сумерках воеводского пыльного дома. Тотчас же пришел думный дворянин Ларионов, без поклона, сурово, словно арестанта, повел Егоршу по ступеням наверх в горницу. Воевода сидел отвалившись в креслах, лицо у него было серое, опухшее, глаза едва глядели, лоб повязан полотенцем с тертым хреном. Думный Ларионов сел на лавку, вперил в Егоршу острые глазки, стал качать ногою в мягком сафьяновом сапожке. За спиною воеводы покусывал губы поручик Мехоношин. Подалее перешептывались дьяки. Егорша поклонился Прозоровскому, передал, что было велено Сильвестром Петровичем. Воевода неверным голосом, плохо ворочая языком, спросил:
– Иевлев твой да Крыков – дружки?
– Как – дружки? – не понял Егор.
– Одного поля ягода?
Мехоношин все облизывался, все покусывал губы, слушал, пряча взгляд. Ларионов покачивал ногою, смотрел исподлобья, словно бы к чему-то готовясь.
– Рябов да Крыков дружки, – продолжал воевода, – то мне ведомо. Крыков с капитан-командором, небось, тоже прелестные листы читали, одним миром воры мазаны, одно скаредное, подлое дело затеяли...
Егорша, напрягшись, побелев, прервал воеводу:
– Сии поносные слова, князь-воевода, мне слушать непереносно. Я по делу на Москву послан и должен там быть без всякого промедления...
– Ты?
– Я, князь-воевода!
– А ты какого роду-звания?
Егор, насупившись, чувствуя беду, ответил, что роду он простого. Тогда тонким голосом, словно читая по книге, думный дворянин сказал, что негоже ему, смерду, мужицкому сыну ехать пред светлые государевы очи. Поедет к Москве иной человек, дворянского роду, а Егорше приказано от воеводы сидеть здесь, в Холмогорах. Егорша вспыхнул, закричал, что ему велено отбыть самим капитан-командором. Тогда вперед вышел Мехоношин, прищурился:
– Подай-ка письмо!
– Тебе?
– Мне!
– А ты кто таков здесь есть?
– Таков, что тебе мой приказ – в закон!
Воевода что-то замычал, тоже протянул руку за письмом... Егорша, плохо соображая, трясясь от бешенства, выбежал во двор – к коновязи.
Вороного его жеребца здесь не было.
Какие-то слуги в однорядках, жирные, здоровые, косматые, играли возле коновязи в зернь. Ругаясь, Егорша спросил, где его жеребец, куда воры свели коня, для чего делают не по-хорошему? Слуги, пересмеиваясь, не отвечали. Тогда он схватил самого здорового за ворот, тряхнул, поставил перед собою, но тотчас же сзади его ударили под колени, и он упал навзничь – в гущу челяди. Несколько слуг навалилось ему на грудь, другие на ноги. Он потерял сознание.
– Полегче, полегче! – сказал Мехоношин. – Досмерти-то и не для чего. Бери, кидай в яму, где Лонгинов скучает, вдвоем повеселее им будет.
Слуги взяли Егоршу за ноги и за руки, понесли в сад; тут под дубочком была вырыта яма с крышкою из железных полос. У ямы Егоршу положили на землю. Мехоношин наклонился над ним, поискал в его карманах, нашел письмо Сильвестра Петровича к царю и возвратился к воеводе. Прозоровский стоял у окна, охал, сгонял с пива пену, пил маленькими глотками.
– Теперь нам обратного пути нет, князь! – сказал Мехоношин. – Начали дело, надо, не робея, до конца делать...
– Беды как бы не было! – прижимая рукою полотенце ко лбу, заохал Прозоровский. – Смело больно начали, пропадем, поручик...
– Хуже не будет! – со значением произнес Мехоношин. – А коли с умом делать – ничего и не откроется. Поеду я сам к Москве, все великому государю поведаю о тебе на первом месте. Нам самим об нас и думать, другие-то не помогут.
Прозоровский сел на лавку, запричитал:
– Голова моя кругом пошла, все вертится, ей-ей, свет не мил...
– Пить нынче надо поменее! – твердо сказал Ларионов. – Не шуточное дело затеяли, думать тебе немало об том деле, князь... Полки идут сверху, – может, те полки тебе еще и послужат. Припоздали со шведом драться – то тебе, князь, наруку. Да перестань ты охать, иначе я и толковать более не стану, как об стенку горохом...
Прозоровский испугался, схватил думного дворянина за руку:
– Ты меня не оставляй. Я по-твоему, по-твоему, миленький! Все сделаю, все, что присоветуешь. Не серчай, голубь. Сядь со мною. Мне бы водочки, винца гданского самую малость, голову прочистить. Болит, разламывается...
Мехоношин громко, словно хозяин в доме, кликнул слугу, тот принес водки, поручик сам налил воеводе. Князь опохмелился, велел читать иевлевское письмо царю. В письме ни слова не было ни о Мехоношине, ни о воеводе, ни о Ларионове.
– Может, тайно написано? – спросил Прозоровский. – Есть такие чернила, ничего не видать, а погреешь на свече – проступят слова. То тайнопись, знаю, слыхал. Погрей на огоньке...
Ларионов погрел на свече, тайные буквы не проступили. Воевода сам взял бумагу, повертел, понюхал, – все еще не верилось, что в письме нет доноса на него. Взявшись за голову, Прозоровский завопил:
– Для чего так сделали? Он обо мне и не пишет худого! Теперь пропадем, – гонца повязали, для чего так по-глупому...
Вопя, ругаясь, он застучал на Мехоношина с Ларионовым кулаком. Думный дворянин поднялся с места, цыкнул, как на собаку:
– Цыть! На все Холмогоры шум поднял! Нет об нас в письме? Да гонец бы все словами пересказал, для того и послан, ужели не догадаться тебе, воевода? Раскудахтался! Тут дело хитрое, думать надо, как от сего Иевлева отбиться...
– Вот и я тоже... Как?
– Помолчи. Слушай, что сказывать стану. Али я тебе про Крыкова да про сего Сильвестра даром давеча говорил? Надобно Иевлева накрепко к сему государеву преступнику привязать, – добро, что тот помер и голоса подать не может. Надобно, чтобы оба они стали государю лютыми ворогами. Ты на том стой крепко – он тебе поверит, с самого Азова верит, ты ему верный слуга, добрый раб, а про Сильвестра что он знает? По Иевлеву надобно насмерть бить. Егора-гонца схватили – добро! Он молод: как его Поздюнин на пытке взденет – все, что нам надобно, скажет. Государю те пытошные листы с гонцом и пошлем. А покуда сами напишем, что Крыков показал, мало ли как оно было, мертвый-то нам не помеха. Ты, князь-воевода, сиди тихо, помалкивай, мы с господином поручиком все как надо сделаем, по-доброму будет... Садись, поручик, хлопотное нам время настало, давай побеседуем, с чего начинать...
Мехоношин сел, налил себе водки, выпил. Думный Ларионов говорил ровным, твердым голосом. Князь слушал его молча, моргая, крестился, вздыхал...
2. НЕ НАШЛИ КОРМЩИКА...
Трудники и работные люди с Маркова острова осторожно оттолкнули лодку с пологого берега. Молчан и другой незнакомый мужик налегли на весла, суденышко с телом Митеньки спокойно пошло по тихой, гладкой Двине.
Таисья поправила саван, которым покрыт был Митенька, посмотрела в его строгое лицо. Молчан негромко спросил:
– Мужем тебе был Иван Савватеевич?
– Мужем.
– Знал я его. Вместе корабли на Соломбале строили.
– Давно то было.
– Давно. Нахлебались там лиха. И он, покойничек Митрий, с нами трудился. Сколь годов миновало, а все помнится...
Сильно навалившись на весла, Молчан из-под суровых мохнатых бровей посмотрел на Таисью и сказал глухо:
– Может, и лучше для Митрия-то, что помер.
– Лучше? – удивилась Таисья.
– А ты думаешь – помирится воевода на том, что кормщик твой да толмач Горожанин город спасли, когда он, воевода-князь, в Холмогорах затаился?
Таисья не ответила.
– Вишь, как! – сказал Молчан. – И говорить тебе нечего. Я давеча со своим народишком мужа твоего берегом искал да все думал: ну отыщется, как тогда делать? Мы-то ведаем: задумал воевода худое, посадил у себя в Холмогорах тайно за караул кормщика Лонгинова, и того Лонгинова отвез ему поручик Мехоношин, иуда! А женка Лонгинова, Ефимия, баба смекалистая, к мужику своему пробилась, он ей к поведал, для чего держат: дьяк пишет со слов его, как Рябова Ивана сына Савватеева да толмача Митрия Горожанина на свейском воинском корабле Лонгинов видел и как они бежать с корабля не хотели...
– О, господи! – ужаснулась Таисья.
– То-то, что господи! На бога только и надейся, он поможет... Дождешься!
И рассказал:
– Давеча кинулись на наш Марков остров шведы с мушкетами, с ружьями, с саблями, многолюдны, злы – чисто бешеные волки! А у нас чего? Кулак да топор! Мы кто такие? Мы беглые, рваные ноздри, рубленые пальцы, нас и за людей не чтут. А кабы не мы – те воры сбили бы пушки, пушкарям-то с ними никак не совладать! Мы не допустили! Долго дрались – порубили шведа. Теперь мужики на острову толкуют: уходить не станем, выйдет нам милость, капитан-командор отпустит нас за нашу кровь пролитую, будем люди вольные, простят. Я отвечаю: «Мужики, мужики, какая вам милость выйдет, вы беглые холопи, вы от своего боярина ушли, вас князь ищет, чего ждать нынче? Свое дело сделали, шведов порубили. Пока шум да гулянка, тут нам самое время в леса подаваться. И еще дело такое – мушкеты от шведа забрали, ружья, пули, порох, – есть с чем уходить!» Нет, не верят мне. Сидят, дожидаются, милости им надо...
Он скрипнул зубами, сказал со злобой:
– Дождутся, пока воевода солдат пригонит – нас в узилище забирать. Знаем, как оно бывает. Не впервой милости ждем...
От крепостных ворот, увидев лодку, побежали дозорные. Аггей Пустовойтов поставил матросов, они вздели мушкеты на караул. В крепостной церквушке уныло ударил колокол. Лодка скрипнула бортом о пристань, ее подтянули баграми, народ на берегу закрестился, скинул шапки, послышались голоса:
– Митрий-толмач...
– Молодешенек – вовсе дитя...
– А с ним кормщикова вдова...
– Его-то не нашли...
Аггей Пустовойтов протянул Таисье руку, она вышла на берег. Инженер Резен сказал ей:
– Господин капитан-командор еще послал отряды, чтоб искали по всему берегу – и выше и ниже крепости. Не надо отчаиваться.
Таисья молчала. Гроб с телом Митеньки под звон колокола понесли в церковь, туда, где отпевали других погибших в сражении. Как во сне, ни о чем не думая, ничего не понимая, едва переставляя ноги, Таисья вошла в крепостные ворота, постояла на плацу, опять пошла к дому Резена...
3. ЛОФТУС, РИПЛЕЙ И ЗВЕНБРЕГ
Возле крыльца, сложив руки за спиною, прогуливался подвыпивший краснорожий, с желтой гривой волос пушечный мастер Риплей. Наконец из дому вышел Лофтус. Риплей громко спросил:
– Как состояние больного?
– К моему сожалению, он очень плох! – сказал Лофтус. – Его раны смертельны. Но будем надеяться на милость божью.
Лекарь взял пушечного мастера под руку, прошелся с ним, сказал шепотом:
– Я подозреваю, что сей раненый и есть тот человек, которого с таким усердием искал в Стокгольме королевский прокурор Аксель Спарре.
– Он – русский?
– Несомненно. Но мы должны говорить иначе...
Оглядываясь, он опять зашептал на ухо Риплею. Пушечный мастер внимательно слушал.
– Но выпустит ли? – спросил он.
Лофтус опять зашептал. Риплей остановился, задумался.
– Смелый план! – сказал он.
Вдвоем они отыскали Звенбрега.
– Это наруку воеводе! – шептал Лофтус. – Что же касается до возможных неприятных последствий, то мы не станем их ждать. Вместе с негоциантскими кораблями, которые скоро снимутся с якорей, мы покинем негостеприимную Московию. Нам есть на что обидеться, не правда ли?
Риплей ответил сердито:
– А мои деньги? Кто мне отдаст мои деньги? Я немало здесь заработал, я должен получить свое!
– Сэр, вы заработали виселицу, если говорить откровенно! – сказал Лофтус. – Я знаю много про вас и не советую вам дорожиться. Вы служили и Швеции и Англии, но меньше всего русским. Впрочем, воевода охотно и сполна расплатится с вами, если, конечно, наш план удастся.
Звенбрег тоже одобрил план Лофтуса и присовокупил от себя, что взаимоотношения воеводы и капитан-командора нынче напряжены до крайности, так как, несмотря на все торжество полной победы, воевода до сих пор не прибыл на цитадель.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94