С тебя впоследствии спрошу строго. В недальние времена будет тут флот, пойдут к нему корабли со всего мира, начнем, с божьей помощью, торговать во благо...
И, повернувшись к Ванятке, спросил:
– Будет так, господин флоту корабельного барабанщик?
Ванятка, вспомнив про канувший в воду барабан, заробел. Рябов ответил за сына, задумчиво, не спеша:
– Коли море, государь, наше, то и флоту на нем быть нашему, российскому. А что нелегок будет сей труд – то оно верно. Вишь, не ушла шведская эскадра, стоит, ждет своего часа...
Петр взял трубу, всмотрелся: на заливе далеко-далеко виднелись мачты и реи неподвижно стоящих кораблей эскадры адмирала Нуммерса...
4. КРЕПОСТЬ НА ЗАЯЧЬЕМ ОСТРОВЕ
Весь этот день в русском лагере спали все – от обозных солдат до генералов и самого фельдмаршала Шереметева. Только караульщики похаживали над тихо плещущими водами Невы, позевывали да перекликались:
– Слу-ушай!
– Послу-ушивай!
Когда посвежело, собрался совет, на котором Петру и Меншикову присудили ордена святого Андрея Первозванного. Возлагать орденские знаки совет велел старейшему кавалеру сего ордена Алексею Федоровичу Головину. Царь перед мгновением церемонии замешкался с делами, первым подошел Меншиков в парчовом с жемчугами кафтане, в пышных кружевах, взял левой рукой ленту, правой – орден и драгоценные каменья; едва поклонившись, отвернулся от Головина. Тот поджал губы, покачал головой. В шатер плечом вперед, торопясь и стесняясь, вошел Петр, принял в большую руку и ленту и орден с каменьями, поклонился совету. Лицо у него в эти секунды было детски беспомощное, открытое, счастливое. Аникита Иванович Репнин, выйдя из шатра, махнул платком, тотчас же загремели все пушки – и русские и взятые у шведов...
Еще не отгремели орудийные залпы, когда из кузни города Ниена принесли первые медали, выбитые по приказу Петра. На медалях можно было прочитать: «Небываемое бывает». Солдаты и офицеры, участвовавшие в пленении «Астрильда» и «Гедеана», построились возле березовой рощицы – вдоль пологого, болотистого берега Невы. Петр, торопясь, кося глазами, как всегда во время торжеств и церемоний, прикладывал каждому к груди медаль; солдат, либо сержант, либо офицер прижимал награду ладонью, точно она могла прилепиться. Все делалось в тишине, в молчании, никто не знал, как должно производить такие церемонии. Рябов тоже получил медаль, посмотрел на нее, положил в глубокий карман...
Когда Петр вернулся в шатер, Меншиков, стоя возле высокой конторки, потея и сердясь, писал письмо на Москву, приставляя одну к другой буквы:
«...господин же капитан соизволил ходить в море, и я при нем был, и возвратились не без счастья: два корабля неприятельские со знамены, и с пушки, и со всякими припасами взяли. И люди неприятельские многие побиты. Сего же дня дадеся мне честь – кавалер. За сим здравствуйте, мои любезнейшие. Писано в крепости Ниеншанц – ныне Шлотбург».
И подписался:
«Шлюссельбургский и Шлотбургский губернатор и кавалер Александр Меншиков».
Лицо у него было при этом злое.
Петр заглянул в письмо, спросил:
– А ну, с чего надулся, либер Сашка?
Меншиков ответил с хрипотцой в глотке:
– Пущай, мин гер, утрутся. Как знаки на меня возлагали – едва ихними буркалами сожран не был... Завистники, скареды, дьяволы! Ныне пущай припомнят: пирогами-де с зайчатиной торговал... Отныне и до веку – забыто!
– Забыто, покуда я не напомню! – жестко сказал Петр. – А коли напомню, Александр Данилыч, тогда так станется, что и пирогами торговать за счастье почтешь. Люб ты мне, дорог, орел-мужик, а в некоторые поры...
Он махнул рукой, не договорил. Горькое выражение мелькнуло вдруг в его глазах, он еще вгляделся в Меншикова и с тихой тоской спросил:
– Что ты думаешь? А? Что своей башкой проклятой думаешь, будь ты неладен?
– Я? Да господи, да заступники! – крикнул, бледнея, Меншиков. – Да нет у тебя...
Петр вдруг усмехнулся одним ртом и отошел.
Здесь же государственный консилиум в спорах и ругани определил место, на котором быть крепости. Ниеншанц стоял слишком далеко от моря. Новую цитадель надлежало возводить на Заячьем острове, который с трех сторон окружен обильными водами, а с четвертой протоком. Мимо Заячьего в Неву не могла вне выстрелов пройти ни одна шлюпка, не то что корабль. Все это было хорошо, худо же было то, что Заячий остров весь состоял из болота; говорили, что есть там даже трясины и что тропочки сухой на сем гиблом месте не сыскать. Говорили также, что в частые здесь наводнения весь остров уходит под воду.
Петр слушал молча, поколачивая трубкой по столу, думал.
– Быть крепости на Заячьем! – наконец сказал он. – И быть здесь городу. За сие доброе начинание подадут нам нынче старого венгерского вина...
Под гром пушек пили за кавалеров ордена Андрея Первозванного, за всех тех, кто пожалован медалью «Небываемое бывает», за государственный консилиум, за губернатора и кавалера Меншикова, за Петра Алексеевича и особо – за новую русскую крепость в устье русской реки Невы...
Этой же ночью в низком своем балагане Сильвестр Петрович писал письмо Марье Никитишне в Архангельск. Неподалеку, сладко причмокивая, спал Ванятка, возле него посасывал трубку Рябов.
«Сей город – покуда что именуемый Петрополь, – писал Иевлев, – есть лишь топкие берега да редкие деревеньки, и житье нам будет не иначе, как в земляной пещере, али в доме, сложенном наподобие шалаша. Но коли хочешь – милости прошу, ибо назначен я к служению здешнему Балтийскому флоту. С поездом своим непременно надлежит тебе взять...»
Он подумал, посмотрел на Рябова, окликнул:
– Иван Савватеевич!
Лоцман покосился на Иевлева, вынул трубку изо рта...
– В Архангельск пишу, к Марье Никитишне, – сказал Сильвестр Петрович, – в рассуждении ее приезда сюда. Не отправиться ли им вместе – с Таисьей Антиповной да с бабинькой Евдохой. Все легче, чем поодиночке, а со временем к сему городу и твоей супруге быть. Так говорю?
– Да уж город! – неопределенно молвил лоцман. – Верно, что город.
– Так как? Писать?
– Пожалуй что и пиши! – словно бы светлея лицом и блестя глазами, сказал Рябов. – Помаленьку обживемся, срубим избу. Что ж так-то? Иван Иванович без материнского обиходу...
Он опять пососал потухшую трубку и добавил решительно:
– Ехать ей! Избу продаст, корову тож, тут не пропадем. Пиши, Сильвестр Петрович, что-де Иван Савватеевич наказал супруге своей настрого без всякой проволочки времени его волю верно исполнить...
– Настрого? – с улыбкой спросил Иевлев. – Так и писать?
– Пиши: велел настрого, – не отвечая на улыбку Сильвестра Петровича, повторил Рябов. – А то гордая она у меня... Поехать-то поедет, да только одна, а как ей – незнатной, да со старухой бабинькой? Многотрудно будет...
Сильвестр Петрович взял ножик чинить перо; не глядя на лоцмана, попросил:
– Ты об этом давешнем, Иван Савватеевич, не думай более. Мало ли... Были они добрыми подружками, такими и до веку доживут...
Рябов усмехнулся, вздохнул, ничего не ответил.
Белой ночью, восьмого июня, Сильвестр Петрович с Рябовым в верейке подплыли к пологому болотистому берегу Заячьего острова. Здесь на сваях уже была выстроена пристань, у которой лепились барки, груженные землею, привезенной издалека водным путем. От пристани тянулись дощатые дорожки, по ним чередою работный народ толкал скрипучие тачки.
Зудело окаянное комарье.
Носаки с зелеными от болезней, недоедания, сырости лицами таскали песок, грунт, битый камень – в рогожах, в заплечных рогатых ящиках, в мешках, в подолах замшелых рубах. Костистые мужики, те, что здесь почитались здоровяками, взобравшись на помост, вручную били сваи. Тысячи народу заваливали проклятое болото битым камнем, хворостом, сыпали песок, катали бревна. С жадным чавканьем трясина поглощала все, что доставляли барки, тачки, люди...
Однообразно, ровно жужжали пилы. Дружно, вперебор били кузнечные молоты. То и дело слышалась ругань артельщиков, смотрителей, надзирателей, грубые окрики солдат-караульщиков.
К Сильвестру Петровичу подошел Егор Резен, весь изжаленный комарьем, пожаловался, что больно тяжело трудиться.
– Видать, нелегко! – согласился Иевлев.
– Помирают многие. Пища плохая, очень болеют животами. Тут один лекарь, собачий сын, продает целебное вино, настоенное на хвое, да дорого, не подступиться: четыре рубля ведро. Цынга людей бьет...
– Да, бьет! – согласился Иевлев. – Здесь цынга, в море Нуммерс. Не уходит, встал на якоря и стоит. Пушек немало у него. Не хочет, чтобы мы вышли в море. Языка взяли, спросили, язык-швед передал слова господина вице-адмирала Нуммерса. Господин фон Нуммерс объявил своим матросам, что русским никогда в море не бывать. «Пусть подыхают в своих степях!» – так он выразился, шведский вице-адмирал... Ну, а нам без моря не жить, вот как, Егорушка!
И Сильвестр Петрович ласково положил руку на плечо Резену. Тот согласился:
– Не жить!
И спросил:
– Генерал Кронгиорт с реки Сестры не ушел?
– И генерал Кронгиорт не ушел, – ответил Сильвестр Петрович. – Не уйдут они сами, Егор. Их еще гнать надобно. Вот дело доброе господин фельдмаршал Шереметев сделал: прогнал воров из Яма и Копорья, – славная победа оружия нашего. А Кронгиорт держится. Да еще прозевали тут – дурачье! – налетел конными рейтарами на нашу заставу в Лахте, порубил всех смертно...
Покуда беседовали, небо совсем заалело. Багряное огромное круглое солнце показалось над красавицей Невой, свободно и вольно катящей свои воды меж пустынных, болотистых берегов, на которых редко-редко виднелся дымок от человеческого жилья. Барабаны ударили смену, люди пошли по шалашам – будить спящих, ложиться на еще теплую, гнилую, сырую солому.
Когда садились в верейку, Рябов спросил:
– Имя как будет сей крепости, Сильвестр Петрович?
– Будто бы во имя Петра и Павла, – ответил Иевлев. – Петропавловская, будто, крепость. Слышал, что так. Поживем – увидим...
Рябов сильно навалился на весла, верейка ходко скользнула по спокойной реке, кормщик спросил:
– А что, Сильвестр Петрович, ежели нам сейчас поглядеть себе место – строиться. Вот – на Васильевском острову. И лес есть, и зверя в лесу не считано, и вроде посуше можно чего отыскать...
Разбудил Ванятку, кинули в верейку топор, лопату, нож от зверя и поплыли к Васильевскому. Солнце стояло уже высоко, остров был тих, только птицы перекликались в молодой березовой листве.
Долго искали место посуше, чтобы выйти на берег, нашли; проголодавшись, поели сухарика, запили невской вкусной водой.
– Чего мы сюда заехали-то, тять? – спросил Ванятка.
– Избу строить надобно! – ответил Рябов. – Жить здесь станем. А поблизости Сильвестр Петровича хоромы возведутся с прошествием времени.
– Избу! Тоже! – разочарованно произнес Ванятка. – Кто же в лесу-то строится? Возвернулись бы, тять, в Архангельск, городище, и-и! И Гостиный двор, и пристани, и другой двор, а тут чего?
Рябов усмехнулся, сказал коротко:
– Не моя, брат, воля!
И поставил топором зарубку на старой сосне. Сильвестр Петрович отошел шагов на полсотню и тоже ударил топором – раз и другой...
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
Между болот, валов и страшных всех врагов
Торги, суды, полки и флот – и град готов.
Ломоносов
1. ФЛОТА ГАРДЕМАРИН
Еще с вечера Таисья взбодрила сдобное тесто для пирогов, а задолго до рассвета затопила печь и разбудила лоцмана, только ночью вернувшегося из Кроншлота.
Иван Савватеевич, виновато и в то же время строго покашливая, потянулся было за старыми, привычно разношенными рыбацкими бахилами, но Таисья велела нынче одеться во все самое наилучшее, и Рябову пришлось вынуть из сундука туфли с пряжками, камзол с двадцатью четырьмя серебряными пуговками и кафтан с вышитым на рукаве штурвалом и компасом – особый знак, который положено было носить первому лоцману Российского корабельного и морского флоту.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94
И, повернувшись к Ванятке, спросил:
– Будет так, господин флоту корабельного барабанщик?
Ванятка, вспомнив про канувший в воду барабан, заробел. Рябов ответил за сына, задумчиво, не спеша:
– Коли море, государь, наше, то и флоту на нем быть нашему, российскому. А что нелегок будет сей труд – то оно верно. Вишь, не ушла шведская эскадра, стоит, ждет своего часа...
Петр взял трубу, всмотрелся: на заливе далеко-далеко виднелись мачты и реи неподвижно стоящих кораблей эскадры адмирала Нуммерса...
4. КРЕПОСТЬ НА ЗАЯЧЬЕМ ОСТРОВЕ
Весь этот день в русском лагере спали все – от обозных солдат до генералов и самого фельдмаршала Шереметева. Только караульщики похаживали над тихо плещущими водами Невы, позевывали да перекликались:
– Слу-ушай!
– Послу-ушивай!
Когда посвежело, собрался совет, на котором Петру и Меншикову присудили ордена святого Андрея Первозванного. Возлагать орденские знаки совет велел старейшему кавалеру сего ордена Алексею Федоровичу Головину. Царь перед мгновением церемонии замешкался с делами, первым подошел Меншиков в парчовом с жемчугами кафтане, в пышных кружевах, взял левой рукой ленту, правой – орден и драгоценные каменья; едва поклонившись, отвернулся от Головина. Тот поджал губы, покачал головой. В шатер плечом вперед, торопясь и стесняясь, вошел Петр, принял в большую руку и ленту и орден с каменьями, поклонился совету. Лицо у него в эти секунды было детски беспомощное, открытое, счастливое. Аникита Иванович Репнин, выйдя из шатра, махнул платком, тотчас же загремели все пушки – и русские и взятые у шведов...
Еще не отгремели орудийные залпы, когда из кузни города Ниена принесли первые медали, выбитые по приказу Петра. На медалях можно было прочитать: «Небываемое бывает». Солдаты и офицеры, участвовавшие в пленении «Астрильда» и «Гедеана», построились возле березовой рощицы – вдоль пологого, болотистого берега Невы. Петр, торопясь, кося глазами, как всегда во время торжеств и церемоний, прикладывал каждому к груди медаль; солдат, либо сержант, либо офицер прижимал награду ладонью, точно она могла прилепиться. Все делалось в тишине, в молчании, никто не знал, как должно производить такие церемонии. Рябов тоже получил медаль, посмотрел на нее, положил в глубокий карман...
Когда Петр вернулся в шатер, Меншиков, стоя возле высокой конторки, потея и сердясь, писал письмо на Москву, приставляя одну к другой буквы:
«...господин же капитан соизволил ходить в море, и я при нем был, и возвратились не без счастья: два корабля неприятельские со знамены, и с пушки, и со всякими припасами взяли. И люди неприятельские многие побиты. Сего же дня дадеся мне честь – кавалер. За сим здравствуйте, мои любезнейшие. Писано в крепости Ниеншанц – ныне Шлотбург».
И подписался:
«Шлюссельбургский и Шлотбургский губернатор и кавалер Александр Меншиков».
Лицо у него было при этом злое.
Петр заглянул в письмо, спросил:
– А ну, с чего надулся, либер Сашка?
Меншиков ответил с хрипотцой в глотке:
– Пущай, мин гер, утрутся. Как знаки на меня возлагали – едва ихними буркалами сожран не был... Завистники, скареды, дьяволы! Ныне пущай припомнят: пирогами-де с зайчатиной торговал... Отныне и до веку – забыто!
– Забыто, покуда я не напомню! – жестко сказал Петр. – А коли напомню, Александр Данилыч, тогда так станется, что и пирогами торговать за счастье почтешь. Люб ты мне, дорог, орел-мужик, а в некоторые поры...
Он махнул рукой, не договорил. Горькое выражение мелькнуло вдруг в его глазах, он еще вгляделся в Меншикова и с тихой тоской спросил:
– Что ты думаешь? А? Что своей башкой проклятой думаешь, будь ты неладен?
– Я? Да господи, да заступники! – крикнул, бледнея, Меншиков. – Да нет у тебя...
Петр вдруг усмехнулся одним ртом и отошел.
Здесь же государственный консилиум в спорах и ругани определил место, на котором быть крепости. Ниеншанц стоял слишком далеко от моря. Новую цитадель надлежало возводить на Заячьем острове, который с трех сторон окружен обильными водами, а с четвертой протоком. Мимо Заячьего в Неву не могла вне выстрелов пройти ни одна шлюпка, не то что корабль. Все это было хорошо, худо же было то, что Заячий остров весь состоял из болота; говорили, что есть там даже трясины и что тропочки сухой на сем гиблом месте не сыскать. Говорили также, что в частые здесь наводнения весь остров уходит под воду.
Петр слушал молча, поколачивая трубкой по столу, думал.
– Быть крепости на Заячьем! – наконец сказал он. – И быть здесь городу. За сие доброе начинание подадут нам нынче старого венгерского вина...
Под гром пушек пили за кавалеров ордена Андрея Первозванного, за всех тех, кто пожалован медалью «Небываемое бывает», за государственный консилиум, за губернатора и кавалера Меншикова, за Петра Алексеевича и особо – за новую русскую крепость в устье русской реки Невы...
Этой же ночью в низком своем балагане Сильвестр Петрович писал письмо Марье Никитишне в Архангельск. Неподалеку, сладко причмокивая, спал Ванятка, возле него посасывал трубку Рябов.
«Сей город – покуда что именуемый Петрополь, – писал Иевлев, – есть лишь топкие берега да редкие деревеньки, и житье нам будет не иначе, как в земляной пещере, али в доме, сложенном наподобие шалаша. Но коли хочешь – милости прошу, ибо назначен я к служению здешнему Балтийскому флоту. С поездом своим непременно надлежит тебе взять...»
Он подумал, посмотрел на Рябова, окликнул:
– Иван Савватеевич!
Лоцман покосился на Иевлева, вынул трубку изо рта...
– В Архангельск пишу, к Марье Никитишне, – сказал Сильвестр Петрович, – в рассуждении ее приезда сюда. Не отправиться ли им вместе – с Таисьей Антиповной да с бабинькой Евдохой. Все легче, чем поодиночке, а со временем к сему городу и твоей супруге быть. Так говорю?
– Да уж город! – неопределенно молвил лоцман. – Верно, что город.
– Так как? Писать?
– Пожалуй что и пиши! – словно бы светлея лицом и блестя глазами, сказал Рябов. – Помаленьку обживемся, срубим избу. Что ж так-то? Иван Иванович без материнского обиходу...
Он опять пососал потухшую трубку и добавил решительно:
– Ехать ей! Избу продаст, корову тож, тут не пропадем. Пиши, Сильвестр Петрович, что-де Иван Савватеевич наказал супруге своей настрого без всякой проволочки времени его волю верно исполнить...
– Настрого? – с улыбкой спросил Иевлев. – Так и писать?
– Пиши: велел настрого, – не отвечая на улыбку Сильвестра Петровича, повторил Рябов. – А то гордая она у меня... Поехать-то поедет, да только одна, а как ей – незнатной, да со старухой бабинькой? Многотрудно будет...
Сильвестр Петрович взял ножик чинить перо; не глядя на лоцмана, попросил:
– Ты об этом давешнем, Иван Савватеевич, не думай более. Мало ли... Были они добрыми подружками, такими и до веку доживут...
Рябов усмехнулся, вздохнул, ничего не ответил.
Белой ночью, восьмого июня, Сильвестр Петрович с Рябовым в верейке подплыли к пологому болотистому берегу Заячьего острова. Здесь на сваях уже была выстроена пристань, у которой лепились барки, груженные землею, привезенной издалека водным путем. От пристани тянулись дощатые дорожки, по ним чередою работный народ толкал скрипучие тачки.
Зудело окаянное комарье.
Носаки с зелеными от болезней, недоедания, сырости лицами таскали песок, грунт, битый камень – в рогожах, в заплечных рогатых ящиках, в мешках, в подолах замшелых рубах. Костистые мужики, те, что здесь почитались здоровяками, взобравшись на помост, вручную били сваи. Тысячи народу заваливали проклятое болото битым камнем, хворостом, сыпали песок, катали бревна. С жадным чавканьем трясина поглощала все, что доставляли барки, тачки, люди...
Однообразно, ровно жужжали пилы. Дружно, вперебор били кузнечные молоты. То и дело слышалась ругань артельщиков, смотрителей, надзирателей, грубые окрики солдат-караульщиков.
К Сильвестру Петровичу подошел Егор Резен, весь изжаленный комарьем, пожаловался, что больно тяжело трудиться.
– Видать, нелегко! – согласился Иевлев.
– Помирают многие. Пища плохая, очень болеют животами. Тут один лекарь, собачий сын, продает целебное вино, настоенное на хвое, да дорого, не подступиться: четыре рубля ведро. Цынга людей бьет...
– Да, бьет! – согласился Иевлев. – Здесь цынга, в море Нуммерс. Не уходит, встал на якоря и стоит. Пушек немало у него. Не хочет, чтобы мы вышли в море. Языка взяли, спросили, язык-швед передал слова господина вице-адмирала Нуммерса. Господин фон Нуммерс объявил своим матросам, что русским никогда в море не бывать. «Пусть подыхают в своих степях!» – так он выразился, шведский вице-адмирал... Ну, а нам без моря не жить, вот как, Егорушка!
И Сильвестр Петрович ласково положил руку на плечо Резену. Тот согласился:
– Не жить!
И спросил:
– Генерал Кронгиорт с реки Сестры не ушел?
– И генерал Кронгиорт не ушел, – ответил Сильвестр Петрович. – Не уйдут они сами, Егор. Их еще гнать надобно. Вот дело доброе господин фельдмаршал Шереметев сделал: прогнал воров из Яма и Копорья, – славная победа оружия нашего. А Кронгиорт держится. Да еще прозевали тут – дурачье! – налетел конными рейтарами на нашу заставу в Лахте, порубил всех смертно...
Покуда беседовали, небо совсем заалело. Багряное огромное круглое солнце показалось над красавицей Невой, свободно и вольно катящей свои воды меж пустынных, болотистых берегов, на которых редко-редко виднелся дымок от человеческого жилья. Барабаны ударили смену, люди пошли по шалашам – будить спящих, ложиться на еще теплую, гнилую, сырую солому.
Когда садились в верейку, Рябов спросил:
– Имя как будет сей крепости, Сильвестр Петрович?
– Будто бы во имя Петра и Павла, – ответил Иевлев. – Петропавловская, будто, крепость. Слышал, что так. Поживем – увидим...
Рябов сильно навалился на весла, верейка ходко скользнула по спокойной реке, кормщик спросил:
– А что, Сильвестр Петрович, ежели нам сейчас поглядеть себе место – строиться. Вот – на Васильевском острову. И лес есть, и зверя в лесу не считано, и вроде посуше можно чего отыскать...
Разбудил Ванятку, кинули в верейку топор, лопату, нож от зверя и поплыли к Васильевскому. Солнце стояло уже высоко, остров был тих, только птицы перекликались в молодой березовой листве.
Долго искали место посуше, чтобы выйти на берег, нашли; проголодавшись, поели сухарика, запили невской вкусной водой.
– Чего мы сюда заехали-то, тять? – спросил Ванятка.
– Избу строить надобно! – ответил Рябов. – Жить здесь станем. А поблизости Сильвестр Петровича хоромы возведутся с прошествием времени.
– Избу! Тоже! – разочарованно произнес Ванятка. – Кто же в лесу-то строится? Возвернулись бы, тять, в Архангельск, городище, и-и! И Гостиный двор, и пристани, и другой двор, а тут чего?
Рябов усмехнулся, сказал коротко:
– Не моя, брат, воля!
И поставил топором зарубку на старой сосне. Сильвестр Петрович отошел шагов на полсотню и тоже ударил топором – раз и другой...
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
Между болот, валов и страшных всех врагов
Торги, суды, полки и флот – и град готов.
Ломоносов
1. ФЛОТА ГАРДЕМАРИН
Еще с вечера Таисья взбодрила сдобное тесто для пирогов, а задолго до рассвета затопила печь и разбудила лоцмана, только ночью вернувшегося из Кроншлота.
Иван Савватеевич, виновато и в то же время строго покашливая, потянулся было за старыми, привычно разношенными рыбацкими бахилами, но Таисья велела нынче одеться во все самое наилучшее, и Рябову пришлось вынуть из сундука туфли с пряжками, камзол с двадцатью четырьмя серебряными пуговками и кафтан с вышитым на рукаве штурвалом и компасом – особый знак, который положено было носить первому лоцману Российского корабельного и морского флоту.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94