Здесь в серебряном графине стояла русская водка, икра в серебряном же жбанчике, в корзине ржаные корабельные сухари.
– Здоровье вашей милости! – произнес Иевлев, поднимая чарку.
– Здоровье вашего превосходительства! – ответил датчанин.
Они чокнулись. В открытые окна донеслись звуки музыки с берега, далекие, радостные голоса.
– В королевстве датском нынче праздник? – спросил Сильвестр Петрович.
– Да! – ответил старик. – Большой праздник! Русская эскадра посетила столицу Дании. Приход тех, кто поможет нам сбросить шведское ярмо, – великий праздник!
Пальцы капитана над портом слегка задрожали, он поставил выпитую чарку на стол, прислушался: ветер с берега вновь донес обрывок веселой песни, звуки рожков.
– Так встречает вас Копенгаген, – опять заговорил капитан над портом. – Девятнадцать лет тому назад шведская эскадра по пути в ваш город Архангельск была здесь. Ни один датчанин не появился тогда в порту. Я же взбирался на флагманский корабль шведов по штормтрапу, пьяные матросы глумились надо мною. Чтобы унизить мое отечество, меня принимал боцман... Дело не во мне, господин вице-адмирал, о, нет, дело в моем государстве. Все надежды, все упования, все чаяния нашего народа связаны с Россией, с близкими днями ее полной и окончательной виктории над проклятым раздувшимся пауком – над Швецией. Бог да поможет вам, как вы поможете королевству датскому.
Мгновенная улыбка, умная и тонкая, едва тронула губы Сильвестра Петровича.
– Однако же в недавние дни королевство датское подписало мирный договор со шведами, – произнес он, – для чего?
– Флот сэра Джона Норриса принудил робких, – ответил капитан над портом, – и этот же флот доставил в Копенгаген английские фунты стерлингов, дабы покорить жадных. Король английский желает продолжения войны русских со шведами и делает для этого все, что может, но всякий честный человек в Дании ждет только одного: победы русских...
Сильвестр Петрович поклонился.
– Сегодня Копенгаген будет иметь честь принимать дорогих нашим сердцам гостей, – сказал капитан над портом. – Двери всех домов будут открыты для ваших офицеров и матросов. Бургомистр города будет рад видеть вас у себя, господин вице-адмирал.
– Но как на сие взглянет посол Англии? – спросил Иевлев.
Старик, капитан над портом, подумал недолго, потом встряхнул головою, произнес весело:
– Можно купить жадных и испугать трусливых, но немыслимо заставить народ забыть то доброе, что сделано для него русскими. В нашем королевстве нет ни одного человека, который бы не знал, что русский царь Петр на Аландском конгрессе не дал шведам на растерзание нашу страну. Русские полномочные министры более заботились о нашем будущем, нежели...
Он махнул рукой и не договорил.
– Мой офицер известит ваше превосходительство, – сказал погодя капитан над портом, – о времени, когда все будет готово к приему ваших команд. До свидания, господин вице-адмирал...
Офицер поднялся на «Гавриила» только вечером. Иевлев с усмешкой спросил лейтенанта, не поздно ли нынче отпускать матросов в город? Тот, смутившись, ответил, что понимает все неприличие столь долгой задержки, но Дания маленькая страна, а посол Англии упрямый человек...
Солнце уже село, когда на всех трех кораблях русской эскадры запели горны, извещая команды о том, что они могут съехать в Копенгаген. Матросы посыпались в шлюпки. Над тихим морем широко и вольно зазвучала русская песня:
Улица, улица, широкая моя,
Травка-муравка, зеленая моя...
На мосту Книппельсбру идущих строем матросов встретили девушки в белом, с венками на головах, с большими букетами цветов. Матросы остановились, девушки тоненькими, умильными голосами спели непонятную песенку. Моряки стояли, не зная, что с собой делать, держа треуголки в руке, как в церкви. Над городом медленно всходила полная луна, девушки все пели и пели. Потом вперед вышел мужчина с красным лицом, в парике, по бокам его встали два мальчика с факелами, мужчина стал с завыванием читать по длинному листу.
– Пиита! – объяснил молодой Рябов отцу.
– Оно и видно, что пито, – усмехнулся кормщик. – Попил на своем веку!
Едва пиита кончил, как над городом, над его черепичными крышами, над башнями и садами взлетели ракеты, заиграла громкая рожечная музыка, забили литавры, бубны, запели скрипки. Музыканты стояли вдоль улиц, двери всех домов были открыты, датчанки в наплоенных чепцах, румяные, белозубые, кланялись русским матросам, смешно приседали, датчане в праздничных кафтанах, в чулках и башмаках, вели русских моряков в дома к столам, к выпивке, к закуске, к добротной, сытной еде. Русские матросы, стесняясь, по одному входили в дом, покашливая в кулак; осматривались, догадывались, чем хозяин живет: один сапожничает, вон его инструмент под окном, другой кузнец – видно по рукам, по кожаному фартуку, что висит в сенях, этот – плотник... Выпив чарку, другую, матрос со всей учтивостью спрашивал, показывая руками: строгаешь, дескать? Датчанин радостно кивал, матрос, тыча себя в грудь, брал со стола краюшку хлеба, показывал: дескать, сею, мужик, крестьянин. Потом хозяйка, робея гостя, пела песню своей страны, матрос украдкой утирал слезы, вспоминал далекую матушку, как и она певала на родине. Датчанка тоже утирала слезы, – и ее старший плавает моряком, а море-то злое...
Русских матросов не хватило, датчане ссорились, просили русского матроса посидеть еще в двух домах, – там, дескать, ждут, старый дедушка хочет посмотреть, ругается, что так и умрет, не повидавши, а ходить уже не может, обезножил. И дети плачут – сели за стол, а русского не хватило... Почему иным во всем везет, а другим ни в чем нет удачи? Окорок спекли на вертеле, а сосед не отдает своего русского гостя, ну что это такое в самом деле!
Рябов с сыном побывал в пяти домах, а в шестой не пошел, утомился. Датчанин, оставшись без русского гостя, сказал, что раз так, он теперь домой не пойдет, а отправится на русский корабль, ему не житье дома, он последний человек на своей улице. Рябов пожалел доброго старичка, навестил и его семейство, покушал и здесь тушеной свинины, выпил чарку за хозяйку, пригласил к себе в город Санкт-Питербурх, на Васильевский остров, в собственный дом.
– Тоже угостим, – говорил он, – верно, Ванятка? У нас, брат, особые пироги, дело такое, вам не понять. Пи-ро-ги!
– Кухен! – сказал молодой Рябов.
– Кухен! – подтвердил кормщик и широко раскинул руки. – Вон, брат, какой кухен! Женка у меня мастерица, как испечет – ахнешь! Да ты, милый, не раздумывай, собирайся и приезжай. Доплыть-то не больно долго, живо обернешься...
По домам ходили музыканты, играли степенные, медленные танцы, в комнатах стало тесно, танцевали на улицах. К рассвету гости с русских кораблей, датские матросы, ремесленники, купцы, датчанки с дочерьми, с маленькими детьми на руках, важные министры королевского двора, пышно одетые послы и посланники, резиденты и жены высокопоставленных особ в богатых экипажах и каретах, верхами на рослых лошадях, – все собрались на площади Ратуши: одни веселиться, другие смотреть, как веселятся. Здесь, на площади, пылали смоляные факелы, датчане плясали танец с подпрыгиваниями и приседаниями. Девушки хватали за руки русских матросов, тянули в круг. Те сначала упирались, потом, подбодряемые друзьями, шли с хороводом.
– Это кто же там стоит в стороне? – спросил Сильвестр Петрович бургомистра. – Вон, возле кареты. Все время один. Кто таков?
Бургомистр ответил со вздохом:
– Сэр Реджер Риплей – резидент английского королевства...
– Реджер Риплей? – почти спокойно переспросил Иевлев. – Не был ли он в России?
– Он был везде, – сказал бургомистр. – В давние времена он торговал пушками. Впрочем, и нынче он продал шведам немало огнестрельного оружия...
Помолчав, бургомистр еще раз вздохнул:
– Конечно, нам не следовало приглашать его на праздник, господин вице-адмирал, но не судите меня строго: трудно быть бургомистром столицы маленького королевства...
Когда Сильвестр Петрович со своими офицерами возвращался на корабль, его догнал капитан над портом. Было уже совсем светло, день обещал быть погожим, солнце, едва вынырнув, стало сразу же нагревать крыши, стены домов, брусчатку мостовых.
– Добрый день наступает и несет добрые вести! – произнес капитан над портом. – Хорошие вести, господин вице-адмирал. Очень хорошие вести...
Старик, запыхавшись, остановился, утер лицо платком. Остановился и Иевлев с офицерами.
– Его превосходительство адмирал Голицын в баталии у Гренгама наголову разбил шведский флот, – сказал капитан над портом. – Четыре шведских корабля сдались, взято более ста пушек и около пятисот пленных. Сия виктория учинена несмотря на то, что вблизи сражения крейсировал флот англичан под командованием сэра Джона Норриса. Виват, господа!
– Виват! – закричали офицеры. – Качать капитана над портом!
Дюжие руки подхватили старика, треуголка слетела с его головы, потом слетел парик.
– Благодарю вас, господа! – вскрикивал он. – Весьма вам благодарен! Но сие не слишком полезно для меня...
Весть о новой виктории тотчас же разнеслась по всем трем кораблям эскадры. Матросы разузнали подробности сражения, навигаторы разложили морские карты, прикидывая, как все случилось. Уже было известно, как попалась шведская эскадра в тесноту между мелями, как Голицын приказал начать абордаж, как спасся шведский адмирал. Говорили и об аглицких кораблях, которые испугались подать сикурс своим дружкам.
В каюте Сильвестра Петровича сидел только что приехавший посол Василий Лукич Долгоруков, матрос-цирюльник брил его дебелое, толстое лицо с тремя подбородками. Дипломат рассказывал:
– Аглицкий король слишком поиздержался на свою эскадру в здешних водах, сам жаловался, что-де более шестисот тысяч фунтов ему Норрис обошелся, да страшится король нашего могущества на морях. Многие верные люди говорят, что шведы к миру готовы, англичане лишь тому миру совершиться не дают, обнадеживают помощью, а то и пугают...
Цирюльник ушел, Василий Лукич сладко потянулся, щуря умные глазки, произнес:
– О, сколь на душе легко, когда в своем доме обретаешься, хоть дом сей и на шаткой стихии воды стоит. Устал я, господин вице-адмирал, так устал, что и слов не имею рассказать. Бывало с покойным Измайловым мы о том толковали: нет дела более тяжкого, чем наше – дипломатия...
В четыре часа пополудни Сильвестр Петрович с Долгоруковым съехал на берег встречать гроб с останками князя Андрея Яковлевича Хилкова. На пристани уже стояли русские матросы в парадных мундирах с ружьями на караул. Мост и набережные порта были запружены толпами жителей Копенгагена. Вдоль всей дороги, по которой должен был следовать траурный кортеж, выстроились датские солдаты в своих коротких мундирчиках, в лакированных треуголках с кокардами.
– Ишь – солдат поставили! – угрюмо заметил Долгоруков. – На всякий случай господа датские министры позаботились...
– Народ здесь чествовал нас чрезвычайно! – сказал Иевлев. – Истинно с открытою душою...
– То народ, а то министры, – перебил всердцах Долгоруков. – Министров здесь фунтами покупают...
Свинцовый гроб с телом Андрея Яковлевича Хилкова, протомившегося в плену девятнадцать лет, везли на пушечном лафете, запряженном вороными конями. Всадники в черных скорбных одеждах, в шлемах с черными перьями, в черных латах сопровождали гроб, держа в руках по опрокинутому погасшему факелу. Легкий теплый ветер трепал плюмажи, флажки и знамена, нес запах водорослей, запах близкого моря.
Медленно били барабаны, торжественно пели горны, трубили трубы.
Советник посольства – тоже в черном платье – нес на бархатной подушке сверток, перевязанный бечевкой и запечатанный красным сургучом. То был труд умершего Хилкова, его история России.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94
– Здоровье вашей милости! – произнес Иевлев, поднимая чарку.
– Здоровье вашего превосходительства! – ответил датчанин.
Они чокнулись. В открытые окна донеслись звуки музыки с берега, далекие, радостные голоса.
– В королевстве датском нынче праздник? – спросил Сильвестр Петрович.
– Да! – ответил старик. – Большой праздник! Русская эскадра посетила столицу Дании. Приход тех, кто поможет нам сбросить шведское ярмо, – великий праздник!
Пальцы капитана над портом слегка задрожали, он поставил выпитую чарку на стол, прислушался: ветер с берега вновь донес обрывок веселой песни, звуки рожков.
– Так встречает вас Копенгаген, – опять заговорил капитан над портом. – Девятнадцать лет тому назад шведская эскадра по пути в ваш город Архангельск была здесь. Ни один датчанин не появился тогда в порту. Я же взбирался на флагманский корабль шведов по штормтрапу, пьяные матросы глумились надо мною. Чтобы унизить мое отечество, меня принимал боцман... Дело не во мне, господин вице-адмирал, о, нет, дело в моем государстве. Все надежды, все упования, все чаяния нашего народа связаны с Россией, с близкими днями ее полной и окончательной виктории над проклятым раздувшимся пауком – над Швецией. Бог да поможет вам, как вы поможете королевству датскому.
Мгновенная улыбка, умная и тонкая, едва тронула губы Сильвестра Петровича.
– Однако же в недавние дни королевство датское подписало мирный договор со шведами, – произнес он, – для чего?
– Флот сэра Джона Норриса принудил робких, – ответил капитан над портом, – и этот же флот доставил в Копенгаген английские фунты стерлингов, дабы покорить жадных. Король английский желает продолжения войны русских со шведами и делает для этого все, что может, но всякий честный человек в Дании ждет только одного: победы русских...
Сильвестр Петрович поклонился.
– Сегодня Копенгаген будет иметь честь принимать дорогих нашим сердцам гостей, – сказал капитан над портом. – Двери всех домов будут открыты для ваших офицеров и матросов. Бургомистр города будет рад видеть вас у себя, господин вице-адмирал.
– Но как на сие взглянет посол Англии? – спросил Иевлев.
Старик, капитан над портом, подумал недолго, потом встряхнул головою, произнес весело:
– Можно купить жадных и испугать трусливых, но немыслимо заставить народ забыть то доброе, что сделано для него русскими. В нашем королевстве нет ни одного человека, который бы не знал, что русский царь Петр на Аландском конгрессе не дал шведам на растерзание нашу страну. Русские полномочные министры более заботились о нашем будущем, нежели...
Он махнул рукой и не договорил.
– Мой офицер известит ваше превосходительство, – сказал погодя капитан над портом, – о времени, когда все будет готово к приему ваших команд. До свидания, господин вице-адмирал...
Офицер поднялся на «Гавриила» только вечером. Иевлев с усмешкой спросил лейтенанта, не поздно ли нынче отпускать матросов в город? Тот, смутившись, ответил, что понимает все неприличие столь долгой задержки, но Дания маленькая страна, а посол Англии упрямый человек...
Солнце уже село, когда на всех трех кораблях русской эскадры запели горны, извещая команды о том, что они могут съехать в Копенгаген. Матросы посыпались в шлюпки. Над тихим морем широко и вольно зазвучала русская песня:
Улица, улица, широкая моя,
Травка-муравка, зеленая моя...
На мосту Книппельсбру идущих строем матросов встретили девушки в белом, с венками на головах, с большими букетами цветов. Матросы остановились, девушки тоненькими, умильными голосами спели непонятную песенку. Моряки стояли, не зная, что с собой делать, держа треуголки в руке, как в церкви. Над городом медленно всходила полная луна, девушки все пели и пели. Потом вперед вышел мужчина с красным лицом, в парике, по бокам его встали два мальчика с факелами, мужчина стал с завыванием читать по длинному листу.
– Пиита! – объяснил молодой Рябов отцу.
– Оно и видно, что пито, – усмехнулся кормщик. – Попил на своем веку!
Едва пиита кончил, как над городом, над его черепичными крышами, над башнями и садами взлетели ракеты, заиграла громкая рожечная музыка, забили литавры, бубны, запели скрипки. Музыканты стояли вдоль улиц, двери всех домов были открыты, датчанки в наплоенных чепцах, румяные, белозубые, кланялись русским матросам, смешно приседали, датчане в праздничных кафтанах, в чулках и башмаках, вели русских моряков в дома к столам, к выпивке, к закуске, к добротной, сытной еде. Русские матросы, стесняясь, по одному входили в дом, покашливая в кулак; осматривались, догадывались, чем хозяин живет: один сапожничает, вон его инструмент под окном, другой кузнец – видно по рукам, по кожаному фартуку, что висит в сенях, этот – плотник... Выпив чарку, другую, матрос со всей учтивостью спрашивал, показывая руками: строгаешь, дескать? Датчанин радостно кивал, матрос, тыча себя в грудь, брал со стола краюшку хлеба, показывал: дескать, сею, мужик, крестьянин. Потом хозяйка, робея гостя, пела песню своей страны, матрос украдкой утирал слезы, вспоминал далекую матушку, как и она певала на родине. Датчанка тоже утирала слезы, – и ее старший плавает моряком, а море-то злое...
Русских матросов не хватило, датчане ссорились, просили русского матроса посидеть еще в двух домах, – там, дескать, ждут, старый дедушка хочет посмотреть, ругается, что так и умрет, не повидавши, а ходить уже не может, обезножил. И дети плачут – сели за стол, а русского не хватило... Почему иным во всем везет, а другим ни в чем нет удачи? Окорок спекли на вертеле, а сосед не отдает своего русского гостя, ну что это такое в самом деле!
Рябов с сыном побывал в пяти домах, а в шестой не пошел, утомился. Датчанин, оставшись без русского гостя, сказал, что раз так, он теперь домой не пойдет, а отправится на русский корабль, ему не житье дома, он последний человек на своей улице. Рябов пожалел доброго старичка, навестил и его семейство, покушал и здесь тушеной свинины, выпил чарку за хозяйку, пригласил к себе в город Санкт-Питербурх, на Васильевский остров, в собственный дом.
– Тоже угостим, – говорил он, – верно, Ванятка? У нас, брат, особые пироги, дело такое, вам не понять. Пи-ро-ги!
– Кухен! – сказал молодой Рябов.
– Кухен! – подтвердил кормщик и широко раскинул руки. – Вон, брат, какой кухен! Женка у меня мастерица, как испечет – ахнешь! Да ты, милый, не раздумывай, собирайся и приезжай. Доплыть-то не больно долго, живо обернешься...
По домам ходили музыканты, играли степенные, медленные танцы, в комнатах стало тесно, танцевали на улицах. К рассвету гости с русских кораблей, датские матросы, ремесленники, купцы, датчанки с дочерьми, с маленькими детьми на руках, важные министры королевского двора, пышно одетые послы и посланники, резиденты и жены высокопоставленных особ в богатых экипажах и каретах, верхами на рослых лошадях, – все собрались на площади Ратуши: одни веселиться, другие смотреть, как веселятся. Здесь, на площади, пылали смоляные факелы, датчане плясали танец с подпрыгиваниями и приседаниями. Девушки хватали за руки русских матросов, тянули в круг. Те сначала упирались, потом, подбодряемые друзьями, шли с хороводом.
– Это кто же там стоит в стороне? – спросил Сильвестр Петрович бургомистра. – Вон, возле кареты. Все время один. Кто таков?
Бургомистр ответил со вздохом:
– Сэр Реджер Риплей – резидент английского королевства...
– Реджер Риплей? – почти спокойно переспросил Иевлев. – Не был ли он в России?
– Он был везде, – сказал бургомистр. – В давние времена он торговал пушками. Впрочем, и нынче он продал шведам немало огнестрельного оружия...
Помолчав, бургомистр еще раз вздохнул:
– Конечно, нам не следовало приглашать его на праздник, господин вице-адмирал, но не судите меня строго: трудно быть бургомистром столицы маленького королевства...
Когда Сильвестр Петрович со своими офицерами возвращался на корабль, его догнал капитан над портом. Было уже совсем светло, день обещал быть погожим, солнце, едва вынырнув, стало сразу же нагревать крыши, стены домов, брусчатку мостовых.
– Добрый день наступает и несет добрые вести! – произнес капитан над портом. – Хорошие вести, господин вице-адмирал. Очень хорошие вести...
Старик, запыхавшись, остановился, утер лицо платком. Остановился и Иевлев с офицерами.
– Его превосходительство адмирал Голицын в баталии у Гренгама наголову разбил шведский флот, – сказал капитан над портом. – Четыре шведских корабля сдались, взято более ста пушек и около пятисот пленных. Сия виктория учинена несмотря на то, что вблизи сражения крейсировал флот англичан под командованием сэра Джона Норриса. Виват, господа!
– Виват! – закричали офицеры. – Качать капитана над портом!
Дюжие руки подхватили старика, треуголка слетела с его головы, потом слетел парик.
– Благодарю вас, господа! – вскрикивал он. – Весьма вам благодарен! Но сие не слишком полезно для меня...
Весть о новой виктории тотчас же разнеслась по всем трем кораблям эскадры. Матросы разузнали подробности сражения, навигаторы разложили морские карты, прикидывая, как все случилось. Уже было известно, как попалась шведская эскадра в тесноту между мелями, как Голицын приказал начать абордаж, как спасся шведский адмирал. Говорили и об аглицких кораблях, которые испугались подать сикурс своим дружкам.
В каюте Сильвестра Петровича сидел только что приехавший посол Василий Лукич Долгоруков, матрос-цирюльник брил его дебелое, толстое лицо с тремя подбородками. Дипломат рассказывал:
– Аглицкий король слишком поиздержался на свою эскадру в здешних водах, сам жаловался, что-де более шестисот тысяч фунтов ему Норрис обошелся, да страшится король нашего могущества на морях. Многие верные люди говорят, что шведы к миру готовы, англичане лишь тому миру совершиться не дают, обнадеживают помощью, а то и пугают...
Цирюльник ушел, Василий Лукич сладко потянулся, щуря умные глазки, произнес:
– О, сколь на душе легко, когда в своем доме обретаешься, хоть дом сей и на шаткой стихии воды стоит. Устал я, господин вице-адмирал, так устал, что и слов не имею рассказать. Бывало с покойным Измайловым мы о том толковали: нет дела более тяжкого, чем наше – дипломатия...
В четыре часа пополудни Сильвестр Петрович с Долгоруковым съехал на берег встречать гроб с останками князя Андрея Яковлевича Хилкова. На пристани уже стояли русские матросы в парадных мундирах с ружьями на караул. Мост и набережные порта были запружены толпами жителей Копенгагена. Вдоль всей дороги, по которой должен был следовать траурный кортеж, выстроились датские солдаты в своих коротких мундирчиках, в лакированных треуголках с кокардами.
– Ишь – солдат поставили! – угрюмо заметил Долгоруков. – На всякий случай господа датские министры позаботились...
– Народ здесь чествовал нас чрезвычайно! – сказал Иевлев. – Истинно с открытою душою...
– То народ, а то министры, – перебил всердцах Долгоруков. – Министров здесь фунтами покупают...
Свинцовый гроб с телом Андрея Яковлевича Хилкова, протомившегося в плену девятнадцать лет, везли на пушечном лафете, запряженном вороными конями. Всадники в черных скорбных одеждах, в шлемах с черными перьями, в черных латах сопровождали гроб, держа в руках по опрокинутому погасшему факелу. Легкий теплый ветер трепал плюмажи, флажки и знамена, нес запах водорослей, запах близкого моря.
Медленно били барабаны, торжественно пели горны, трубили трубы.
Советник посольства – тоже в черном платье – нес на бархатной подушке сверток, перевязанный бечевкой и запечатанный красным сургучом. То был труд умершего Хилкова, его история России.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94