..
– Шутят у нас, – словно издали говорил кормщик, – смеются так-то: дескать, не тужи, красава, что за нас попала, за нами живучи – не улыбнешься. Про Грумант так-то толковали, ан – нет. Бывало – ну веселья разведем, ну смеху, ну плясу! И без вина, а ничего. Сами на себя, на свое бедование, на свое горе смеемся. Всего было... Узлы еще вязали.
– Какие узлы? – спросила с интересом Маша.
– У нас там, вишь, какое дело, – сказал Рябов. – Спячка. Она, Марья Никитишна, страшнее всего. Она да цынга рядом живут. А зацынжел – иродовы дочки и навалились. Значит, самое зло сон и есть. А чего в зимнюю-то ночь станешь делать? Грамоте мы не обучены, книг не имеем, что знали, все рассказали. Тут и велишь – вяжите, ребята, узлы. И урок ему, горемыке, задашь. Сию, дескать, веревку, всю узлами накрепко завяжи, смочи, затяни потуже, а после – развязывай. Али шкуру звериную по волоску дергают. Еще латки на полушубок пришивали, да назад отпарывали...
– А за старшего ты?
– Когда я, а когда еще кто.
– И слушались?
– Чего ж станешь делать? Миром приговорили, миром и спрашиваем...
Погодя Рябов рассказал, на охоту как хаживали, бить песца и голубую лисицу, как вдоль берега промышляли моржей, нерп, белух, морских зайцев, про житье-бытье, как обшивались, потому что одежда истлела и надо было либо одеться наново, либо умереть от стужи. В самодельных корытах золили и отмачивали звериные шкуры, отмочив, отскабливали ножами шерсть и из тонкой и мягкой кожи кроили себе рубашки и порты. Кроеное шили оленьими жилами. Шили еще совики и малицы, шили меховые сапоги, рукавицы...
– Долго, я чай? – спросила Маша.
– А у нас времени было не в обрез! – усмехнулся Рябов. – Светильню тоже себе состроили. Череп медвежий выварили, салом налили, фитиль – в сало, и не хуже, пожалуй, чем здесь.
Он вздохнул, помотал головой:
– Кабы с разумом, богатые бы и нынче были. Один там наш дружок отыскал моржового клыка – не вру – гору. Чего случилось – не ведаю, а только сами-то моржи на берег выкинулись и подохли, а зуб ихний остался. Куда много!.. Почитай несколько ден носили, да словно дрова укладывали...
– Куда ж он подевался? – спросила Маша.
– Мы ж не прямо, Марья Никитишна, в Русь возвернулись. Еще к норвегам зашли. А они, известно, народ учтивый, с поклоном – русс молодец, русс туда, русс сюда. С угощением на судно приходят, с поклоном. Шибко вежливые. И все сувенир просят. Чего зряшнее не подаришь, честь не велит, а кость – она и для подарка-то хороша. Ну, еще, известно, и вино ихнее в голове шумит...
– Пороть бы вас, чертей, да некому! – сказал Иевлев.
– Оно конечно! – согласился Рябов. – Да ведь тоже, Сильвестр Петрович, как станешь делать – отдарить-то не надобно разве? Янтарь еще у нас был...
– А его куда дели?
– Зачем – дели? Который остался – привезли, вдовам завтра раздадим.
– А свой?
Рябов засмеялся:
– Чего вспомнил... Свой... Говорю: норвеги народ учтивый...
Сильвестр Петрович смотрел на Рябова и все думал: «Да, ему и идти. Ему быть на шведской эскадре, он – свершит, на него положиться можно. Прям, храбр, прост душою, некорыстен! Ему! Более искать некого и не для чего!»
– Ну что глядишь-то, господин капитан-командор? – спросил Рябов. – Я говорю, а ты все глядишь на меня? Не пойму – коришь али смеешься? Не кори, меня вон и женка корить не станет, таков уж на свет уродился...
Сильвестр Петрович молчал.
– Ты об чем все думаешь? – шепотом спросила его Маша.
Иевлев не ответил.
Говорили долго, до третьих петухов. К утру стали кланяться хозяйке, благодарить. Таисья Антиповна кланялась гостям, сама благодарила, что навестили, поскучали, не побрезговали хлебом-солью. Сильвестр Петрович, прощаясь с ней, стиснул зубы: было страшно думать, что он, не кто иной, как он, отберет у нее ее кормщика. А она, как нарочно, низко поклонилась капитан-командору, сказала Рябову:
– Много мне Сильвестр Петрович помог, Ванюша, покуда без тебя вдовела. Столь много – и не пересказать...
– Авось со временем и я сгожусь! – улыбаясь, ответил кормщик. – У нас на Беломорье добро помнят...
Первыми вышли на волю вдовы, здесь, в воротах, встретились с поручиком Мехоношиным, который вел солдат-драгун в рябовскую избу.
– А ну, морды, с дороги! – приказал Мехоношин.
– Я вот тебе дам – морды, дурак немазанный! – разобиделась старуха Щапова. – Сам ты морда! Изукрасился всяко – глядеть тошно. Морды! Да мы честны рыбацки вдовы... Да и куда прешься – гости по домам идут...
Поручик оттолкнул с дороги Щапову, она еще сильнее разобиделась, сбила могучей рукою треуголку с Мехоношина, поддала ему под зад.
– Щекоти его, женки! – рассердилась другая старуха. – Щекоти его смертно, он верещать зачнет и сбежит... Знаю я таких...
Но Мехоношин прорвался со своими драгунами на крыльцо, ногою распахнул дверь в горницу и тут вдруг остановился неподвижно. В гостях у мужика-кормщика был сам капитан-командор Иевлев. На треск двери он обернулся, спокойно спросил:
– Для чего пожаловал, господин поручик?
Мехоношин вынул из-за рукава кафтана указ, написанный дьяком, сказал с возможнейшей учтивостью:
– Сии мореходы порушили веление господина воеводы и сюда заявились из земли норвегов...
– Ну?
– За что имеют быть заарестованы мною и доставлены...
– Вон! – тихим голосом сказал Иевлев.
– Указ именной, – быстрее заговорил Мехоношин, – в указе сем написано...
– Вон, господин поручик Мехоношин! Иначе я вашу шпагу отберу и вас самого немедленно же велю за караулом на съезжую доставить. Вон! И чтобы нога ваша порог сей избы не переступала.
Мехоношин, словно не понимая, стоял неподвижно.
Сильвестр Петрович громко, как на плацу, скомандовал драгунам, столпившимся в сенях:
– Повернись кругом! Вздень левой! Ать, два, шаго-ом! В казарму!
Драгуны завозились, поворачиваясь в тесных сенях, загрохотали сапогами, зазвенели палашами и багинетами. Мехоношин, ссутулясь, потащился за драгунами. Иевлев велел Аггею Пустовойтову:
– Ты вот что, дружочек. Нынче же дай кормщику наряд добрых матросов, пусть съездят к лодье своей, да что имеют – не откладывая раздадут вдовам...
Повернулся к Рябову и сказал:
– А ты, как с делом управишься, Иван Савватеевич, побывай у меня в крепости. Да Митрия своего захвати, да еще кого похощешь, да Таисью Антиповну с Иваном Ивановичем.
Митенька прильнул к кормщику, взглядом попросил: «Поедем, Иван Савватеевич!» Рябов кивнул – отчего-де и не поехать, коли званы.
Сильвестр Петрович вышел на крыльцо, вдохнул свежий влажный утренний воздух:
– Благодать лето-то стоит, Иван Савватеевич. Словно и не север.
И крикнул Маше:
– Долго вы там шептаться будете? Пора бы и перестать. День наступил...
Маша догнала мужа, сказала ему, дыша в ухо:
– Жалко капитана Афанасия Петровича. Вишь – он нынче и глаз не казал.
Сильвестр Петрович грустно усмехнулся:
– Ну, Машенька, ну, голубушка, тут не нажалеешься. Идем-ка, дружочек, поспать надобно, идем побыстрее. А еще до крепости Двиною – не близок путь...
В карбасе Сильвестр Петрович, завернувшись в плащ, думал свое. И Маша думала. Глядя на тихие воды розовеющей Двины, морща брови, Маша думала о том, как вернется на Москву и непременно отыщет там добрую девицу в жены Афанасию Петровичу. Свадьба будет в крепости, а ради такого торжества она упросит Сильвестра Петровича, чтобы выстрелили все пушки, кулеврины, гаубицы и мортиры. Будет еще и фейерверк...
И тотчас стало ей грустно: «Нет, ни на ком он теперь не женится! Одна для него Таисья, одна-единственная. Не таков он человек, чтобы еще раз в жизни в своей так полюбить. Один раз – навечно. Как я – Сильвестра. Как Таисья – Ивана Савватеевича... Нет, не быть ни веселой свадьбе, ни пушечному салюту, ни фейерверку...»
ГЛАВА ВТОРАЯ
Не посрамим земли Русской, но ляжем костьми, мертвые бо сраму не имут. Станем крепко...
Святослав
Воистину и мы не под лапу, а в самый рот неприятелю идем, однако ж не боимся.
Петр Первый
1. ЧЕЛОБИТНИКИ
По третьему разу на пытке огнем Ефим Гриднев не выдержал, назвал еще людей. Дьяк Молокоедов послал за думным дворянином, а сам кротко спрашивал:
– Человек с Пушечного двора именем Федосей, кличкой Кузнец – ваш ли? Отвечай, бедолага, ненароком преставишься. Отвечай на спрос...
Гриднев, не слыша, не понимая, повторял:
– Кличкой Кузнец – наш!
Поздюнин поднес пытанному кружку зелена вина, бобыли присыпали ожоги золою. Гусев, водя носом по бумаге, быстро писал. Заскрипели ступени, пришел думный Ларионов, едва живым сбежал из Онеги, рвать подати даже с солдатами было дело нелегкое.
– Чего тут?
Молокоедов почтительно поведал: тать сей зачал виниться, поднесли ему вина, – дело, видать, сдвинулось. К вечеру попозже, пожалуй, и воеводу звать можно. Ларионов, покачивая сапожком, кивнул. Взор при этом у него был отсутствующий, все вспоминал, как со срамом бежал от баб и девок в Онеге, как поскользнулся в болотце и плюхнулся им на потеху, как сняли они с него, с думного дворянина, портки и посекли крапивой. Хорошо, что хоть солдаты не видели. А может, и видели? Крикнул же нынче ребячий голос из-за тына: «Ей, дворянин поротый, порты потерял...» Проведали, черти!
К вечеру Алексей Петрович Прозоровский, насмерть перепуганный дьяками и Ларионовым, пожаловал в застенок, дабы дознать размеры заговора, проведать насчет приходимцев с Азова, пресечь на корню назревающий бунт и вновь показать себя верным государевым псом, как в те времена, когда соперничать в преданности государю с князем Прозоровским мог только ныне покойный Франц Лефорт.
Дьяки Молокоедов и Гусев под руки подвели воеводу к скамье, усадили на перинку, покрытую ковром, прочитали на два голоса опросный пыточный лист, велели Поздюнину еще вздернуть вора, дабы сказал навет при самом князе.
Бобыли выволокли то, что осталось от Гриднева. Поздюнин вправил руки несчастного в хомут, Ефим закричал:
– Отпустите, изверги, отпустите, не могу я более...
– Отвечай, тать, какие приходимцы азовские, бунтовщики здесь были и какие вам, ворам, слова говорили! – приказал князь. – Говори!
Гриднев молчал, глаза его смотрели бессмысленно, мимо людей.
– Отвечай!
– Отпустите!
Его отпустили.
– Говори же! – велел Молокоедов. – Кузнец не с Азова приходимец?
– Что за Кузнец? – мертвым голосом спросил Гриднев. – Каков он?
– Кузнец с Пушечного двора, из раскольников, во гроба ранее совращал ложиться. Ответишь – отпустим. Отпустим, да еще казной наградим. Пойдешь на все четыре стороны. Говори же! Был Кузнец?
Ефим молчал, тупо глядя на своих мучителей. Воевода малость подождал, потом разгневался, топнул ногой, велел без проволочки подвешивать и пытать огнем. Подручный палача принес горящий веник, Ефим заговорил глухо, язык плохо ворочался в его ссохшемся рту:
– Все, все до единого, все... Молчан, беглый с Волги, Голован плотник, медник Ермил...
– Жги огнем! – велел воевода.
Поздюнин выхватил у подручного горящий веник, повел по голой спине Ефима. Тот содрогнулся, обвис. Дьяк Гусев писал быстро, дьяк Молокоедов с торжеством поглядывал на воеводу. Ефима вздернули еще раз, он стал называть людей на Соломбальской верфи, на Баженинской, в Вавчуге. Дьяк Гусев с радостью шепнул воеводе:
– Вот оно! Все здесь! С Волги, где атаман Разин хаживал...
Думный подтвердил:
– Так, князь воевода, так! На одной цепке все ходят. Теперь имать всех надобно.
Воевода цыкнул:
– Пшли от меня, советчики!
Поднялся с места, вырвал у Поздюнина веник, неумело, косо пихнул в грудь Ефиму, спросил, оскалясь:
– Голова над вами кто? Говори! Кто поносную, срамную челобитную на меня, на отца вашего воеводу, составлял? Кто над всеми вами, ворами, начальный человек? Говори!
Ефим пошевелил губами, но никто не расслышал его слов.
– Кто? – отогнув ухо ладонью, спросил воевода. – Громче говори, не слышу!
Ефим напрягся, выдохнул:
– Крыков – капитан таможенных войск.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94
– Шутят у нас, – словно издали говорил кормщик, – смеются так-то: дескать, не тужи, красава, что за нас попала, за нами живучи – не улыбнешься. Про Грумант так-то толковали, ан – нет. Бывало – ну веселья разведем, ну смеху, ну плясу! И без вина, а ничего. Сами на себя, на свое бедование, на свое горе смеемся. Всего было... Узлы еще вязали.
– Какие узлы? – спросила с интересом Маша.
– У нас там, вишь, какое дело, – сказал Рябов. – Спячка. Она, Марья Никитишна, страшнее всего. Она да цынга рядом живут. А зацынжел – иродовы дочки и навалились. Значит, самое зло сон и есть. А чего в зимнюю-то ночь станешь делать? Грамоте мы не обучены, книг не имеем, что знали, все рассказали. Тут и велишь – вяжите, ребята, узлы. И урок ему, горемыке, задашь. Сию, дескать, веревку, всю узлами накрепко завяжи, смочи, затяни потуже, а после – развязывай. Али шкуру звериную по волоску дергают. Еще латки на полушубок пришивали, да назад отпарывали...
– А за старшего ты?
– Когда я, а когда еще кто.
– И слушались?
– Чего ж станешь делать? Миром приговорили, миром и спрашиваем...
Погодя Рябов рассказал, на охоту как хаживали, бить песца и голубую лисицу, как вдоль берега промышляли моржей, нерп, белух, морских зайцев, про житье-бытье, как обшивались, потому что одежда истлела и надо было либо одеться наново, либо умереть от стужи. В самодельных корытах золили и отмачивали звериные шкуры, отмочив, отскабливали ножами шерсть и из тонкой и мягкой кожи кроили себе рубашки и порты. Кроеное шили оленьими жилами. Шили еще совики и малицы, шили меховые сапоги, рукавицы...
– Долго, я чай? – спросила Маша.
– А у нас времени было не в обрез! – усмехнулся Рябов. – Светильню тоже себе состроили. Череп медвежий выварили, салом налили, фитиль – в сало, и не хуже, пожалуй, чем здесь.
Он вздохнул, помотал головой:
– Кабы с разумом, богатые бы и нынче были. Один там наш дружок отыскал моржового клыка – не вру – гору. Чего случилось – не ведаю, а только сами-то моржи на берег выкинулись и подохли, а зуб ихний остался. Куда много!.. Почитай несколько ден носили, да словно дрова укладывали...
– Куда ж он подевался? – спросила Маша.
– Мы ж не прямо, Марья Никитишна, в Русь возвернулись. Еще к норвегам зашли. А они, известно, народ учтивый, с поклоном – русс молодец, русс туда, русс сюда. С угощением на судно приходят, с поклоном. Шибко вежливые. И все сувенир просят. Чего зряшнее не подаришь, честь не велит, а кость – она и для подарка-то хороша. Ну, еще, известно, и вино ихнее в голове шумит...
– Пороть бы вас, чертей, да некому! – сказал Иевлев.
– Оно конечно! – согласился Рябов. – Да ведь тоже, Сильвестр Петрович, как станешь делать – отдарить-то не надобно разве? Янтарь еще у нас был...
– А его куда дели?
– Зачем – дели? Который остался – привезли, вдовам завтра раздадим.
– А свой?
Рябов засмеялся:
– Чего вспомнил... Свой... Говорю: норвеги народ учтивый...
Сильвестр Петрович смотрел на Рябова и все думал: «Да, ему и идти. Ему быть на шведской эскадре, он – свершит, на него положиться можно. Прям, храбр, прост душою, некорыстен! Ему! Более искать некого и не для чего!»
– Ну что глядишь-то, господин капитан-командор? – спросил Рябов. – Я говорю, а ты все глядишь на меня? Не пойму – коришь али смеешься? Не кори, меня вон и женка корить не станет, таков уж на свет уродился...
Сильвестр Петрович молчал.
– Ты об чем все думаешь? – шепотом спросила его Маша.
Иевлев не ответил.
Говорили долго, до третьих петухов. К утру стали кланяться хозяйке, благодарить. Таисья Антиповна кланялась гостям, сама благодарила, что навестили, поскучали, не побрезговали хлебом-солью. Сильвестр Петрович, прощаясь с ней, стиснул зубы: было страшно думать, что он, не кто иной, как он, отберет у нее ее кормщика. А она, как нарочно, низко поклонилась капитан-командору, сказала Рябову:
– Много мне Сильвестр Петрович помог, Ванюша, покуда без тебя вдовела. Столь много – и не пересказать...
– Авось со временем и я сгожусь! – улыбаясь, ответил кормщик. – У нас на Беломорье добро помнят...
Первыми вышли на волю вдовы, здесь, в воротах, встретились с поручиком Мехоношиным, который вел солдат-драгун в рябовскую избу.
– А ну, морды, с дороги! – приказал Мехоношин.
– Я вот тебе дам – морды, дурак немазанный! – разобиделась старуха Щапова. – Сам ты морда! Изукрасился всяко – глядеть тошно. Морды! Да мы честны рыбацки вдовы... Да и куда прешься – гости по домам идут...
Поручик оттолкнул с дороги Щапову, она еще сильнее разобиделась, сбила могучей рукою треуголку с Мехоношина, поддала ему под зад.
– Щекоти его, женки! – рассердилась другая старуха. – Щекоти его смертно, он верещать зачнет и сбежит... Знаю я таких...
Но Мехоношин прорвался со своими драгунами на крыльцо, ногою распахнул дверь в горницу и тут вдруг остановился неподвижно. В гостях у мужика-кормщика был сам капитан-командор Иевлев. На треск двери он обернулся, спокойно спросил:
– Для чего пожаловал, господин поручик?
Мехоношин вынул из-за рукава кафтана указ, написанный дьяком, сказал с возможнейшей учтивостью:
– Сии мореходы порушили веление господина воеводы и сюда заявились из земли норвегов...
– Ну?
– За что имеют быть заарестованы мною и доставлены...
– Вон! – тихим голосом сказал Иевлев.
– Указ именной, – быстрее заговорил Мехоношин, – в указе сем написано...
– Вон, господин поручик Мехоношин! Иначе я вашу шпагу отберу и вас самого немедленно же велю за караулом на съезжую доставить. Вон! И чтобы нога ваша порог сей избы не переступала.
Мехоношин, словно не понимая, стоял неподвижно.
Сильвестр Петрович громко, как на плацу, скомандовал драгунам, столпившимся в сенях:
– Повернись кругом! Вздень левой! Ать, два, шаго-ом! В казарму!
Драгуны завозились, поворачиваясь в тесных сенях, загрохотали сапогами, зазвенели палашами и багинетами. Мехоношин, ссутулясь, потащился за драгунами. Иевлев велел Аггею Пустовойтову:
– Ты вот что, дружочек. Нынче же дай кормщику наряд добрых матросов, пусть съездят к лодье своей, да что имеют – не откладывая раздадут вдовам...
Повернулся к Рябову и сказал:
– А ты, как с делом управишься, Иван Савватеевич, побывай у меня в крепости. Да Митрия своего захвати, да еще кого похощешь, да Таисью Антиповну с Иваном Ивановичем.
Митенька прильнул к кормщику, взглядом попросил: «Поедем, Иван Савватеевич!» Рябов кивнул – отчего-де и не поехать, коли званы.
Сильвестр Петрович вышел на крыльцо, вдохнул свежий влажный утренний воздух:
– Благодать лето-то стоит, Иван Савватеевич. Словно и не север.
И крикнул Маше:
– Долго вы там шептаться будете? Пора бы и перестать. День наступил...
Маша догнала мужа, сказала ему, дыша в ухо:
– Жалко капитана Афанасия Петровича. Вишь – он нынче и глаз не казал.
Сильвестр Петрович грустно усмехнулся:
– Ну, Машенька, ну, голубушка, тут не нажалеешься. Идем-ка, дружочек, поспать надобно, идем побыстрее. А еще до крепости Двиною – не близок путь...
В карбасе Сильвестр Петрович, завернувшись в плащ, думал свое. И Маша думала. Глядя на тихие воды розовеющей Двины, морща брови, Маша думала о том, как вернется на Москву и непременно отыщет там добрую девицу в жены Афанасию Петровичу. Свадьба будет в крепости, а ради такого торжества она упросит Сильвестра Петровича, чтобы выстрелили все пушки, кулеврины, гаубицы и мортиры. Будет еще и фейерверк...
И тотчас стало ей грустно: «Нет, ни на ком он теперь не женится! Одна для него Таисья, одна-единственная. Не таков он человек, чтобы еще раз в жизни в своей так полюбить. Один раз – навечно. Как я – Сильвестра. Как Таисья – Ивана Савватеевича... Нет, не быть ни веселой свадьбе, ни пушечному салюту, ни фейерверку...»
ГЛАВА ВТОРАЯ
Не посрамим земли Русской, но ляжем костьми, мертвые бо сраму не имут. Станем крепко...
Святослав
Воистину и мы не под лапу, а в самый рот неприятелю идем, однако ж не боимся.
Петр Первый
1. ЧЕЛОБИТНИКИ
По третьему разу на пытке огнем Ефим Гриднев не выдержал, назвал еще людей. Дьяк Молокоедов послал за думным дворянином, а сам кротко спрашивал:
– Человек с Пушечного двора именем Федосей, кличкой Кузнец – ваш ли? Отвечай, бедолага, ненароком преставишься. Отвечай на спрос...
Гриднев, не слыша, не понимая, повторял:
– Кличкой Кузнец – наш!
Поздюнин поднес пытанному кружку зелена вина, бобыли присыпали ожоги золою. Гусев, водя носом по бумаге, быстро писал. Заскрипели ступени, пришел думный Ларионов, едва живым сбежал из Онеги, рвать подати даже с солдатами было дело нелегкое.
– Чего тут?
Молокоедов почтительно поведал: тать сей зачал виниться, поднесли ему вина, – дело, видать, сдвинулось. К вечеру попозже, пожалуй, и воеводу звать можно. Ларионов, покачивая сапожком, кивнул. Взор при этом у него был отсутствующий, все вспоминал, как со срамом бежал от баб и девок в Онеге, как поскользнулся в болотце и плюхнулся им на потеху, как сняли они с него, с думного дворянина, портки и посекли крапивой. Хорошо, что хоть солдаты не видели. А может, и видели? Крикнул же нынче ребячий голос из-за тына: «Ей, дворянин поротый, порты потерял...» Проведали, черти!
К вечеру Алексей Петрович Прозоровский, насмерть перепуганный дьяками и Ларионовым, пожаловал в застенок, дабы дознать размеры заговора, проведать насчет приходимцев с Азова, пресечь на корню назревающий бунт и вновь показать себя верным государевым псом, как в те времена, когда соперничать в преданности государю с князем Прозоровским мог только ныне покойный Франц Лефорт.
Дьяки Молокоедов и Гусев под руки подвели воеводу к скамье, усадили на перинку, покрытую ковром, прочитали на два голоса опросный пыточный лист, велели Поздюнину еще вздернуть вора, дабы сказал навет при самом князе.
Бобыли выволокли то, что осталось от Гриднева. Поздюнин вправил руки несчастного в хомут, Ефим закричал:
– Отпустите, изверги, отпустите, не могу я более...
– Отвечай, тать, какие приходимцы азовские, бунтовщики здесь были и какие вам, ворам, слова говорили! – приказал князь. – Говори!
Гриднев молчал, глаза его смотрели бессмысленно, мимо людей.
– Отвечай!
– Отпустите!
Его отпустили.
– Говори же! – велел Молокоедов. – Кузнец не с Азова приходимец?
– Что за Кузнец? – мертвым голосом спросил Гриднев. – Каков он?
– Кузнец с Пушечного двора, из раскольников, во гроба ранее совращал ложиться. Ответишь – отпустим. Отпустим, да еще казной наградим. Пойдешь на все четыре стороны. Говори же! Был Кузнец?
Ефим молчал, тупо глядя на своих мучителей. Воевода малость подождал, потом разгневался, топнул ногой, велел без проволочки подвешивать и пытать огнем. Подручный палача принес горящий веник, Ефим заговорил глухо, язык плохо ворочался в его ссохшемся рту:
– Все, все до единого, все... Молчан, беглый с Волги, Голован плотник, медник Ермил...
– Жги огнем! – велел воевода.
Поздюнин выхватил у подручного горящий веник, повел по голой спине Ефима. Тот содрогнулся, обвис. Дьяк Гусев писал быстро, дьяк Молокоедов с торжеством поглядывал на воеводу. Ефима вздернули еще раз, он стал называть людей на Соломбальской верфи, на Баженинской, в Вавчуге. Дьяк Гусев с радостью шепнул воеводе:
– Вот оно! Все здесь! С Волги, где атаман Разин хаживал...
Думный подтвердил:
– Так, князь воевода, так! На одной цепке все ходят. Теперь имать всех надобно.
Воевода цыкнул:
– Пшли от меня, советчики!
Поднялся с места, вырвал у Поздюнина веник, неумело, косо пихнул в грудь Ефиму, спросил, оскалясь:
– Голова над вами кто? Говори! Кто поносную, срамную челобитную на меня, на отца вашего воеводу, составлял? Кто над всеми вами, ворами, начальный человек? Говори!
Ефим пошевелил губами, но никто не расслышал его слов.
– Кто? – отогнув ухо ладонью, спросил воевода. – Громче говори, не слышу!
Ефим напрягся, выдохнул:
– Крыков – капитан таможенных войск.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94