..
Нынче еще издали Рябов заметил, что привычная картина изменилась: весь берег у перевоза был оцеплен конными драгунами, и лодки не бороздили, как обычно, полноводную реку, а плыли все вместе, рядом, тяжело нагруженные какими-то лохматыми и оборванными людьми.
– Колодников везут? – спросила у Рябова маленькая старушка, вглядываясь в лодки.
– Колодников, мать, – ответил Рябов.
– Много?
– Да, вишь, сколь лодок гонят – должно, все колодники...
Старушка покачала головою, утерла слезинку, стала развязывать платок, готовясь подать милостыню. Офицер, привстав в стременах, зычным голосом крикнул:
– Выходи-и-и на берег!
Первая лодка ударилась бортом о дощатый настил, колодники, гремя цепями, тяжело опираясь друг на друга, начали перебираться на пристань, оттуда прыгали в жидкую прибрежную грязь. Драгуны расступились, офицер опять крикнул:
– Выводи, выводи повыше, пусть там дожидаются...
Рябов не успел сойти с дороги – первые ряды колодников быстрым шагом уже проходили мимо него, совсем близко, так близко, что он даже слышал тяжелое дыхание людей. И совсем рядом, опираясь на посох, прошел седобородый, седоволосый человек с вырванными ноздрями и сухим, жгущим блеском глаз. Этот блеск зрачков, завалившиеся, словно бы обгоревшие щеки, крупные завитки волос что-то напомнили Рябову, что-то давнее, что-то дорогое и близкое. Он даже задохнулся и, сам не слыша своего голоса, крикнул:
– Молчан? Стой, Молчан!
Седобородый колодник быстро обернулся, хотел было остановиться, но его толкнули в спину, и он зашагал дальше, гремя своими цепями, высоко держа простоволосую курчавую голову.
Рябов, словно молодой, рванулся вслед, оттолкнул солдата, схватил Молчана за рукав ветхого, в заплатах азяма. Тот опять оглянулся и очень радостным, но спокойным голосом сказал:
– А я было подумал – обознался. Ну, здравствуй, кормщик...
– Поживее! – с коня закричал офицер. – Проходи-и!
Колодники все выходили и выходили на берег, шагали быстро под окрики и брань конвоиров, вытягивались длинной серой лентой. Один солдат хотел было оттиснуть Рябова в сторону, но испугался его взгляда и побежал вдоль колонны, как бы занятый другим, более важным и спешным делом.
– Встретились, значит, – говорил Молчан на ходу, вглядываясь в кормщика пристальным, ласковым и лукавым взором. – Ишь, сколь много времени миновалось, а мы все живы. Судьба...
– И то судьба! – стараясь приноровиться к тяжелому, но ровному шагу Молчана, повторил кормщик. – Не померли...
– Я думал, в те поры и не отжить тебе. Крепко тебя швед обласкал. И по сей день помню: тронули мы тогда тебя – на телегу класть, а из тебя опять кровищи, и-и-и! Стоим, раздумываем – помрешь али нет. Федосей покойный посчитал – семнадцать ран было...
Рябов шел рядом, глядя в сторону.
– Да ты что от меня воротишься? – спросил Молчан. – Ты что на меня не глядишь?
– Того не гляжу, – словно собравшись с силами, ответил Рябов, – того я на тебя не гляжу, что вот и поныне я жив-здоров, а ты закован, и клеймен, и ноздри у тебя рваные, и персты рублены. А ведь за людей, за меня, за правду нашу ты да Федосей Кузнец смертное мучение приняли, когда челобитную везли царю...
Молчан усмехнулся, вздохнул, покачал головой.
– Нет, друг любезный, – сказал он ласково, – нет, Иван Савватеевич, не за то секли меня кнутом нещадно, не за тебя рвали ноздри и персты рубили: в те поры ушел я, ох, ловко ушел, за твое золото ушел и долго, мил человек, по белому свету гулял. Ну, гуля-ал!
Глаза его опять блеснули сухим огнем:
– Славно гулял, многие меня, небось, и по сей день добрым словом поминают! Побывал в дальних краях, и на Волге-матушке, и на Дону на тихом. Много нашего брата там – и солдаты беглые, и казаки, и работные люди, и холопи вольные, и голытьба...
Быстро, шепотом спросил:
– Про бахмутского атамана Булавина слыхивал ли?
И, не дожидаясь ответа, сказал:
– Его-то самого нынче и в живых нету. Атаманом Всевеликого Войска Донского ходил. Ну, мужик! С ним и был я все время, поднимал голытьбу. Да продали нас... И тогда я еще ушел, спасся. Столь повидал – иному бы и на три жизни хватило...
Он задумался, потом с тихой яростью в голосе спросил:
– Думаешь, не уйду? Так тут и останусь? Шесть разов уходил, уйду и на седьмой. Оглядеться только надобно, сбежать без промашки, иначе голову отрубят. Нет, я, друг милый, уйду, догуляю свое...
Драгунский офицер рысью обогнал колодников, крикнул Рябову:
– Ты тут што? А ну, в сторону!
Проскакал дальше, замахнулся плетью на молодого колодника, который тяжело волочил цепи, никак не мог поспеть за своим рядом.
Рябов быстро поискал по карманам, нашел малую толику денег, отдал Молчану вместе с узелком, что собрала Таисья. Тот сразу взялся за лепешку, тряхнул кудрявой своей головою, попрощался:
– Ну, кормщик, иди, неровен час, огреет тебя наш дьявол плетью. Видать, более не повстречаемся. Разные у нас с тобою дороги. А все ж помни: станет невмоготу – беги на Волгу.
Жуя лепешку, он на ходу оглядел небо, серые невские воды, лес, что густо чернел сразу же за церквушкой святого Исаакия, произнес с удивлением:
– Ишь, куда загнали нас: Санкт-Питербурх...
И, подобрав рукою с отрубленными пальцами цепи, но оборачиваясь более к Рябову, быстро зашагал со своими колодниками. Офицер, вертясь в седле, надрывая глотку, закричал:
– Сворачивай! Передние влево бери, на верфь! Влево-о!
И словно не было никакого Молчана, словно все почудилось – исчезли и драгуны и колодники, только издалека все слабее и слабее доносился мерный звон цепей.
«К Сильвестру Петровичу! – думал Рябов. – Идти, просить? Как-никак родственник, свой! Или к Апраксину? К самому Петру Алексеевичу?»
Дома он рассказал Таисье о встрече с Молчаном. Она выслушала не перебивая, утерла слезы, сказала уверенно:
– Никто не поможет! Да и не надо ему ихнее прощение! Не примет...
Лоцман сидел на лавке молча, сгорбившись, опустив голову. Таисья встала, принесла из погреба штоф с холодным, настоенным на смороде хлебным вином, нарезала копченой рыбы, позвала:
– Иди, Савватеевич, отдохни!
И сама, своей тонкой, по сей день легкой рукой, налила ему большой, тяжелый стакан водки. Он выпил – она налила еще. И спросила:
– Полегче?
– Нет! – ответил он, потирая грудь. – Саднит, Таечка!
Из Архангельска эскадра с молодыми навигаторами вышла в путь 7 июня 1720 года. На мощных валах Новодвинской крепости трижды рявкнули пушки, салютуя кораблям, уходящим в дальнее плавание. «Гавриил» – флагманский корабль эскадры – ответил на салют тоже тремя выстрелами. Вице-адмирал Иевлев, капитан-лейтенант Пустовойтов и Рябов с молодыми навигаторами собрались около грот-мачты.
– Лево два градуса! – велел Рябов сыну, стоящему у штурвала.
И пояснил:
– Мель тут, по старопрежним временам знаю.
Глаза лейтенанта Рябова засветились, он переложил руль, молодые навигаторы зашептались вокруг – вспомнили историю подвига кормщика Ивана Савватеевича. Корабли эскадры, кренясь под полным ветром, бежали к двинскому устью. У шанцев Иевлев что-то негромко сказал Пустовойтову, тот велел приспустить флаги. Навигаторы выстроились лицом к правому борту, встали смирно. Сильвестр Петрович прошелся вдоль строя, произнес, провожая глазами шанцы:
– Здесь доблестно погиб капитан Крыков Афанасий Петрович, здесь славно он со своими солдатами бился против врага. О сем вы, будущие флота офицеры, вспомнить нынче должны.
Большую часть вечера и почти до полуночи Иевлев в кают-компании рассказывал навигаторам о давнем сражении со шведами на Двине. Он говорил так, будто его в ту пору здесь вовсе и не было, но навигаторы знали прошлое своего вице-адмирала и слушали жадно, порою поглядывая на кормщика, который курил трубку, сидя в стороне и иногда вставляя какие-либо замечания.
– Много прошло с тех давних пор славного, – заключил Сильвестр Петрович, – превеликие виктории одержаны русским оружием. Помните вы и Полтаву, и Гангут, и посещение Российским флотом Копенгагена, когда честь командования соединенным флотом принадлежала государю нашему Петру Алексеевичу. Но все-таки, господа навигаторы, надлежит вам помнить и сию нашу двинскую баталию, ибо через нее началось наше движение на Балтику, отсюда пошли мы в те далекие годы на Нюхчу, позже – волоком на Ладогу. Тогда и уверились мы в своих силах. Коли захотите поподробнее все то сведать – еще потолкуем на досуге. А знать вам все надобно – ибо какой же флота офицер может статься из человека, коему скучно славное прошлое отцов и дедов, ратные их дела, воинская работа. Теперь же, судари мои, спать, засиделись мы с вами поздно, завтра же быть подъему раннему – по морскому обычаю, и требовать с вас начну как с истинных флота офицеров.
Навигаторы поднялись, но все-таки не ушли. Чей-то робкий голос спросил о взятии Нотебурга – как оно было. Сильвестр Петрович с усмешкой ответил, что тому есть свидетель лейтенант Рябов Иван Иванович, по прозванию «Нерушимое решение». Кормщик засмеялся в своем углу. Иван Иванович, разрумянившись, пощипывая усы, начал было говорить, но кормщик перебил, спросив:
– Барабан-то канул? Одни колотилки остались? Да и как он канул, когда ему плавать надлежит?
– Да сколь раз я, батюшка, сказывал, – и сердясь и смеясь, ответил Иван Иванович. – Пробили мне его палашом, вот он и канул...
Сильвестр Петрович смеялся, кормщик утирал веселые слезы. После стали вспоминать иные сражения, каждый из молодых навигаторов что-нибудь да слышал, у многих отцы, братья, дядья, деды служили в корабельном, либо в галерном флотах, в артиллерии, в гвардии, в пехоте, в гренадерах.
С утра началась обычная походная жизнь. Иевлев, Егор Пустовойтов, молодой Рябов делали учения с навигаторами, те трудились и за матросов, и за пушкарей, и за штурманов: лазали на мачты, прокладывали курс кораблям, как бы заряжали и палили из корабельных орудий, брали высоты небесных светил.
В вечерние часы навигаторы подолгу слушали кормщика. Сидели на баке, дымили трубками, разглядывали облака, тучи, волны, учились вслушиваться в голоса ветров. Здесь же иногда сиживал и вице-адмирал.
На траверзе Борнгольма эскадру застиг жестокий шторм.
Егор Пустовойтов спокойно стоял на юте, командовал кораблем. Сильвестр Петрович был здесь же, ни единого разу не вмешался в приказания капитана флагманского корабля – на Егора можно было положиться. Рябов, солоно подшучивая над укачавшимися зелеными навигаторами, толковал им о том, что и для чего делается на судне. Они слушали рассеянно, охали, но не ложились и, когда шторм миновал, долго не верили ни голубому небу, ни спокойному морю...
Копенгаген встретил русскую эскадру приветственным салютом. Тотчас же прогремели ответные залпы, от пристани отвалила шестерка датского капитана над портом.
– Ничего народишку высыпало! – сказал кормщик, вглядываясь еще зоркими глазами в берега гавани Христианхазен, с которых слышались приветственные клики датчан. – Почитай, весь город. И еще бегут, ну-ну, сколь народищу...
– А чего ж им не бежать? – ответил Пустовойтов. – Им, бедолагам, почитай что одна надежда на нас, не то швед вовсе и с потрохами сожрет...
На шканцах барабаны коротко пробили «встречу», Сильвестр Петрович в мундире, при шпаге, в треуголке, в белых тугих перчатках подошел к парадному трапу. Датчанин – капитан над портом, худощавый старик в синем кафтане, в белых чулках, – увидев русского вице-адмирала, побледнел от волнения, но тотчас же, овладев собою, ответил на учтивый вопрос о здоровье короля и сам спросил, здоров ли его миропомазанное величество государь Петр.
– Его величество в добром здравии! – ответил Иевлев и пригласил капитана над портом проследовать в адмиральские апартаменты и не побрезговать хлебом-солью.
Барабаны опять ударили «парад».
Капитан над портом вошел в каюту Сильвестра Петровича.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94
Нынче еще издали Рябов заметил, что привычная картина изменилась: весь берег у перевоза был оцеплен конными драгунами, и лодки не бороздили, как обычно, полноводную реку, а плыли все вместе, рядом, тяжело нагруженные какими-то лохматыми и оборванными людьми.
– Колодников везут? – спросила у Рябова маленькая старушка, вглядываясь в лодки.
– Колодников, мать, – ответил Рябов.
– Много?
– Да, вишь, сколь лодок гонят – должно, все колодники...
Старушка покачала головою, утерла слезинку, стала развязывать платок, готовясь подать милостыню. Офицер, привстав в стременах, зычным голосом крикнул:
– Выходи-и-и на берег!
Первая лодка ударилась бортом о дощатый настил, колодники, гремя цепями, тяжело опираясь друг на друга, начали перебираться на пристань, оттуда прыгали в жидкую прибрежную грязь. Драгуны расступились, офицер опять крикнул:
– Выводи, выводи повыше, пусть там дожидаются...
Рябов не успел сойти с дороги – первые ряды колодников быстрым шагом уже проходили мимо него, совсем близко, так близко, что он даже слышал тяжелое дыхание людей. И совсем рядом, опираясь на посох, прошел седобородый, седоволосый человек с вырванными ноздрями и сухим, жгущим блеском глаз. Этот блеск зрачков, завалившиеся, словно бы обгоревшие щеки, крупные завитки волос что-то напомнили Рябову, что-то давнее, что-то дорогое и близкое. Он даже задохнулся и, сам не слыша своего голоса, крикнул:
– Молчан? Стой, Молчан!
Седобородый колодник быстро обернулся, хотел было остановиться, но его толкнули в спину, и он зашагал дальше, гремя своими цепями, высоко держа простоволосую курчавую голову.
Рябов, словно молодой, рванулся вслед, оттолкнул солдата, схватил Молчана за рукав ветхого, в заплатах азяма. Тот опять оглянулся и очень радостным, но спокойным голосом сказал:
– А я было подумал – обознался. Ну, здравствуй, кормщик...
– Поживее! – с коня закричал офицер. – Проходи-и!
Колодники все выходили и выходили на берег, шагали быстро под окрики и брань конвоиров, вытягивались длинной серой лентой. Один солдат хотел было оттиснуть Рябова в сторону, но испугался его взгляда и побежал вдоль колонны, как бы занятый другим, более важным и спешным делом.
– Встретились, значит, – говорил Молчан на ходу, вглядываясь в кормщика пристальным, ласковым и лукавым взором. – Ишь, сколь много времени миновалось, а мы все живы. Судьба...
– И то судьба! – стараясь приноровиться к тяжелому, но ровному шагу Молчана, повторил кормщик. – Не померли...
– Я думал, в те поры и не отжить тебе. Крепко тебя швед обласкал. И по сей день помню: тронули мы тогда тебя – на телегу класть, а из тебя опять кровищи, и-и-и! Стоим, раздумываем – помрешь али нет. Федосей покойный посчитал – семнадцать ран было...
Рябов шел рядом, глядя в сторону.
– Да ты что от меня воротишься? – спросил Молчан. – Ты что на меня не глядишь?
– Того не гляжу, – словно собравшись с силами, ответил Рябов, – того я на тебя не гляжу, что вот и поныне я жив-здоров, а ты закован, и клеймен, и ноздри у тебя рваные, и персты рублены. А ведь за людей, за меня, за правду нашу ты да Федосей Кузнец смертное мучение приняли, когда челобитную везли царю...
Молчан усмехнулся, вздохнул, покачал головой.
– Нет, друг любезный, – сказал он ласково, – нет, Иван Савватеевич, не за то секли меня кнутом нещадно, не за тебя рвали ноздри и персты рубили: в те поры ушел я, ох, ловко ушел, за твое золото ушел и долго, мил человек, по белому свету гулял. Ну, гуля-ал!
Глаза его опять блеснули сухим огнем:
– Славно гулял, многие меня, небось, и по сей день добрым словом поминают! Побывал в дальних краях, и на Волге-матушке, и на Дону на тихом. Много нашего брата там – и солдаты беглые, и казаки, и работные люди, и холопи вольные, и голытьба...
Быстро, шепотом спросил:
– Про бахмутского атамана Булавина слыхивал ли?
И, не дожидаясь ответа, сказал:
– Его-то самого нынче и в живых нету. Атаманом Всевеликого Войска Донского ходил. Ну, мужик! С ним и был я все время, поднимал голытьбу. Да продали нас... И тогда я еще ушел, спасся. Столь повидал – иному бы и на три жизни хватило...
Он задумался, потом с тихой яростью в голосе спросил:
– Думаешь, не уйду? Так тут и останусь? Шесть разов уходил, уйду и на седьмой. Оглядеться только надобно, сбежать без промашки, иначе голову отрубят. Нет, я, друг милый, уйду, догуляю свое...
Драгунский офицер рысью обогнал колодников, крикнул Рябову:
– Ты тут што? А ну, в сторону!
Проскакал дальше, замахнулся плетью на молодого колодника, который тяжело волочил цепи, никак не мог поспеть за своим рядом.
Рябов быстро поискал по карманам, нашел малую толику денег, отдал Молчану вместе с узелком, что собрала Таисья. Тот сразу взялся за лепешку, тряхнул кудрявой своей головою, попрощался:
– Ну, кормщик, иди, неровен час, огреет тебя наш дьявол плетью. Видать, более не повстречаемся. Разные у нас с тобою дороги. А все ж помни: станет невмоготу – беги на Волгу.
Жуя лепешку, он на ходу оглядел небо, серые невские воды, лес, что густо чернел сразу же за церквушкой святого Исаакия, произнес с удивлением:
– Ишь, куда загнали нас: Санкт-Питербурх...
И, подобрав рукою с отрубленными пальцами цепи, но оборачиваясь более к Рябову, быстро зашагал со своими колодниками. Офицер, вертясь в седле, надрывая глотку, закричал:
– Сворачивай! Передние влево бери, на верфь! Влево-о!
И словно не было никакого Молчана, словно все почудилось – исчезли и драгуны и колодники, только издалека все слабее и слабее доносился мерный звон цепей.
«К Сильвестру Петровичу! – думал Рябов. – Идти, просить? Как-никак родственник, свой! Или к Апраксину? К самому Петру Алексеевичу?»
Дома он рассказал Таисье о встрече с Молчаном. Она выслушала не перебивая, утерла слезы, сказала уверенно:
– Никто не поможет! Да и не надо ему ихнее прощение! Не примет...
Лоцман сидел на лавке молча, сгорбившись, опустив голову. Таисья встала, принесла из погреба штоф с холодным, настоенным на смороде хлебным вином, нарезала копченой рыбы, позвала:
– Иди, Савватеевич, отдохни!
И сама, своей тонкой, по сей день легкой рукой, налила ему большой, тяжелый стакан водки. Он выпил – она налила еще. И спросила:
– Полегче?
– Нет! – ответил он, потирая грудь. – Саднит, Таечка!
Из Архангельска эскадра с молодыми навигаторами вышла в путь 7 июня 1720 года. На мощных валах Новодвинской крепости трижды рявкнули пушки, салютуя кораблям, уходящим в дальнее плавание. «Гавриил» – флагманский корабль эскадры – ответил на салют тоже тремя выстрелами. Вице-адмирал Иевлев, капитан-лейтенант Пустовойтов и Рябов с молодыми навигаторами собрались около грот-мачты.
– Лево два градуса! – велел Рябов сыну, стоящему у штурвала.
И пояснил:
– Мель тут, по старопрежним временам знаю.
Глаза лейтенанта Рябова засветились, он переложил руль, молодые навигаторы зашептались вокруг – вспомнили историю подвига кормщика Ивана Савватеевича. Корабли эскадры, кренясь под полным ветром, бежали к двинскому устью. У шанцев Иевлев что-то негромко сказал Пустовойтову, тот велел приспустить флаги. Навигаторы выстроились лицом к правому борту, встали смирно. Сильвестр Петрович прошелся вдоль строя, произнес, провожая глазами шанцы:
– Здесь доблестно погиб капитан Крыков Афанасий Петрович, здесь славно он со своими солдатами бился против врага. О сем вы, будущие флота офицеры, вспомнить нынче должны.
Большую часть вечера и почти до полуночи Иевлев в кают-компании рассказывал навигаторам о давнем сражении со шведами на Двине. Он говорил так, будто его в ту пору здесь вовсе и не было, но навигаторы знали прошлое своего вице-адмирала и слушали жадно, порою поглядывая на кормщика, который курил трубку, сидя в стороне и иногда вставляя какие-либо замечания.
– Много прошло с тех давних пор славного, – заключил Сильвестр Петрович, – превеликие виктории одержаны русским оружием. Помните вы и Полтаву, и Гангут, и посещение Российским флотом Копенгагена, когда честь командования соединенным флотом принадлежала государю нашему Петру Алексеевичу. Но все-таки, господа навигаторы, надлежит вам помнить и сию нашу двинскую баталию, ибо через нее началось наше движение на Балтику, отсюда пошли мы в те далекие годы на Нюхчу, позже – волоком на Ладогу. Тогда и уверились мы в своих силах. Коли захотите поподробнее все то сведать – еще потолкуем на досуге. А знать вам все надобно – ибо какой же флота офицер может статься из человека, коему скучно славное прошлое отцов и дедов, ратные их дела, воинская работа. Теперь же, судари мои, спать, засиделись мы с вами поздно, завтра же быть подъему раннему – по морскому обычаю, и требовать с вас начну как с истинных флота офицеров.
Навигаторы поднялись, но все-таки не ушли. Чей-то робкий голос спросил о взятии Нотебурга – как оно было. Сильвестр Петрович с усмешкой ответил, что тому есть свидетель лейтенант Рябов Иван Иванович, по прозванию «Нерушимое решение». Кормщик засмеялся в своем углу. Иван Иванович, разрумянившись, пощипывая усы, начал было говорить, но кормщик перебил, спросив:
– Барабан-то канул? Одни колотилки остались? Да и как он канул, когда ему плавать надлежит?
– Да сколь раз я, батюшка, сказывал, – и сердясь и смеясь, ответил Иван Иванович. – Пробили мне его палашом, вот он и канул...
Сильвестр Петрович смеялся, кормщик утирал веселые слезы. После стали вспоминать иные сражения, каждый из молодых навигаторов что-нибудь да слышал, у многих отцы, братья, дядья, деды служили в корабельном, либо в галерном флотах, в артиллерии, в гвардии, в пехоте, в гренадерах.
С утра началась обычная походная жизнь. Иевлев, Егор Пустовойтов, молодой Рябов делали учения с навигаторами, те трудились и за матросов, и за пушкарей, и за штурманов: лазали на мачты, прокладывали курс кораблям, как бы заряжали и палили из корабельных орудий, брали высоты небесных светил.
В вечерние часы навигаторы подолгу слушали кормщика. Сидели на баке, дымили трубками, разглядывали облака, тучи, волны, учились вслушиваться в голоса ветров. Здесь же иногда сиживал и вице-адмирал.
На траверзе Борнгольма эскадру застиг жестокий шторм.
Егор Пустовойтов спокойно стоял на юте, командовал кораблем. Сильвестр Петрович был здесь же, ни единого разу не вмешался в приказания капитана флагманского корабля – на Егора можно было положиться. Рябов, солоно подшучивая над укачавшимися зелеными навигаторами, толковал им о том, что и для чего делается на судне. Они слушали рассеянно, охали, но не ложились и, когда шторм миновал, долго не верили ни голубому небу, ни спокойному морю...
Копенгаген встретил русскую эскадру приветственным салютом. Тотчас же прогремели ответные залпы, от пристани отвалила шестерка датского капитана над портом.
– Ничего народишку высыпало! – сказал кормщик, вглядываясь еще зоркими глазами в берега гавани Христианхазен, с которых слышались приветственные клики датчан. – Почитай, весь город. И еще бегут, ну-ну, сколь народищу...
– А чего ж им не бежать? – ответил Пустовойтов. – Им, бедолагам, почитай что одна надежда на нас, не то швед вовсе и с потрохами сожрет...
На шканцах барабаны коротко пробили «встречу», Сильвестр Петрович в мундире, при шпаге, в треуголке, в белых тугих перчатках подошел к парадному трапу. Датчанин – капитан над портом, худощавый старик в синем кафтане, в белых чулках, – увидев русского вице-адмирала, побледнел от волнения, но тотчас же, овладев собою, ответил на учтивый вопрос о здоровье короля и сам спросил, здоров ли его миропомазанное величество государь Петр.
– Его величество в добром здравии! – ответил Иевлев и пригласил капитана над портом проследовать в адмиральские апартаменты и не побрезговать хлебом-солью.
Барабаны опять ударили «парад».
Капитан над портом вошел в каюту Сильвестра Петровича.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94