Бондарев поспешно поднял взгляд, всмотрелся в лицо и вспомнил, что уже видел эту девушку. Она жила в соседнем подъезде, и она… Она была красива, что для Бондарева было скорее минусом, чем плюсом — некрасивые люди запоминаются дефектами лица или телосложения, люди с красивыми и правильными чертами лица сливались для Бондарева в одну огромную обложку глянцевого журнала. Почему же он всё-таки вспомнил эту босоногую девицу? Не из-за её красоты, а из-за чего-то другого… Точно. У неё был далматинский дог.
Теперь, когда вроде бы все выяснилось, Бондарев продолжил движение к подъезду, а девушка по-прежнему стояла на месте, словно собиралась с силами.
— Имею. Право. Хоть. Раз. В год.
Бондарев озадаченно обернулся и сообразил, что это было продолжение предыдущей фразы. Такими темпами девушка могла завершить высказывание своей мысли к завтрашнему вечеру. Взгляд её при этом оставался неопределённо-шальным, как будто она ещё не решила, чем ей сейчас заняться — то ли пойти домой, то ли всё же поискать потерянные туфли, то ли поехать на Поклонную гору купаться в фонтанах.
Потом в её голове, видимо, что-то щёлкнуло, она поправила волосы, нахмурилась, посмотрела на свои ноги и сказала более нормальным тоном:
— Между прочим, я совсем не пьяная.
— Кто бы сомневался, — сказал Бондарев.
— А что вы тут вообще стоите? Делать вам, что ли, нечего?
— Я сейчас пойду спать, — пообещал Бондарев. — Только удостоверюсь, что ты дошла до своего подъезда.
— "Ты"? Разве мы знакомы?
— Мы незнакомы, просто я старше… Хотя можно и на «вы». Если хочешь.
— Старше? А сколько тебе?
— Тридцать четыре, — автоматически соврал Бондарев.
— Ну и как?
— В каком смысле?
— Это интересно — тридцать четыре года?
— Когда как.
— Я что-то с трудом представляю, как можно жить в тридцать четыре года… Разве это не скучно? Тридцать четыре — это же почти пятьдесят… А пятьдесят — это почти уже и все… Вот мне, — она приложила раскрытую ладонь к груди, словно собиралась поведать страшную тайну. — Мне скоро девятнадцать, и я чувствую, что лучшие мои годы уже позади… Впереди — какая-то фигня. Работа всякая, замуж выходить… Как-то тоскливо все это. Я не представляю, как ты дожил до тридцати четырех и не свихнулся.
— Я не уверен, что не свихнулся, — сказал Бондарев. — Но когда я вспоминаю себя в девятнадцать лет, то точно знаю, что тогда я был полным идиотом. Я очень доволен тем, что мне тридцать четыре, а не девятнадцать.
— Ну это ты был идиотом, я-то как раз не идиотка… Если не считать, что я туфли где-то посеяла. Новые, между прочим, на прошлой неделе купленные. Ну да чёрт с ними… О чём это я? Ах да, что я не идиотка. Это совершенно точно, это любой подтвердит… Смотри, вот сегодня, за один только день, я успела: сдать последний экзамен — а это значит, что я перешла на третий курс… Купила новый мобильник… Потом у нас была вечеринка по поводу окончания сессии… Потом я поругалась с подругой, потому что узнала, что она зимой ездила с моим парнем на турбазу… Потом я поругалась с моим парнем, потому что узнала, что он зимой ездил с моей подругой на турбазу… Ещё я поругалась с другой подругой, потому что она знала, что мой парень с моей первой подругой вместе ездили зимой на турбазу, но рассказала она мне об этом только сейчас…
— Потрясающе, — сказал Бондарев.
— …потом ко мне клеился один наш препод, но я его отшила, а значит, он не даст мне рекомендации на практику в одну крутую фирму… Это было уже на другой вечеринке, мне нужно было ехать домой, я договорилась с одним парнем, но он нарвался на драку с какими-то козлами, и они его отделали по полной программе… Я хотела ему помочь и лупила этих козлов сумочкой по башкам… В общем сумочку я потеряла. Там был мой новый мобильник, студенческий билет и деньги. Я пошла домой пешком и потеряла туфли. Всё это я успела сделать за один день. Идиотка успела бы это сделать за один день? Скажи? А?
— Обалдеть, — сказал Бондарев — Моя жизнь по сравнению с твоей — это просто скука смертная.
— Вот именно. Я не представляю, чем интересным можно заниматься в тридцать четыре года. Интересно — это когда случается что-то новое, когда что-то делаешь впервые. Когда я впервые бросила парня, это было интересно. Когда меня бросил парень, это было интересно, хотя и хреново. Но когда я брошу парня в пятый раз — это что, будет интересно? Ни фига. Поэтому всякие числа типа «тридцать четыре» меня напрягают…
Бондарев внезапно сообразил, что они уже довольно давно стоят рядом и болтают как старые приятели. Всё это было очень странно. Бондарев не верил в случайности, и если бы он был сторонним наблюдателем, то предположил бы, что кому-то из двоих поручено войти в доверие к другому. Однако он не был сторонним наблюдателем и он совершенно точно знал про себя, что никакого задания не было. Предположить, что такое задание есть у босой девушки в помятом вечернем платье, значило совсем потерять веру в человечество.
Бондарев всё же предположил.
5
Два дня спустя в поле зрения Бондарева попал бегающий по двору далматинский дог, и Бондарев невольно стал искать глазами хозяйку собаки.
Отыскав, коротко кивнул в знак приветствия и пошёл к подъезду — ничего более на уме у него не было.
Девушка догнала его и негромко сказала:
— Здрасте.
Рядом немедленно возник далматинец и принялся описывать замысловатые круги вокруг хозяйки.
Бондарев поздоровался.
— У меня есть смутное чувство, — сказала девушка, — что я должна перед вами извиниться.
— С чего бы это вдруг?
— Сами знаете.
— Нет, понятия не имею.
— Слушайте, — она как-то странно улыбнулась (Бондарев потом вспомнил, что эта разновидность «странного» называется «застенчиво»). — Я помню, что мы тогда долго разговаривали под утро… Но я совершенно не помню, о чём мы разговаривали. Учитывая, что я тогда была слегка не в себе…
— Я не заметил, — сказал Бондарев. — А если вы были не в себе, то как вы можете помнить, что были не в себе?
— Ну, когда я пришла домой, там была мама, и она очень хорошо запомнила, в каком я была состоянии. Так что на всякий случай — извините, если…
— Никаких проблем, — пожат плечами Бондарев.
— …доставила вам какие-то хлопоты.
— Никаких проблем. Я просто прислонил вас к стене рядом с дверью квартиры, нажал на кнопку звонка и убежал. Я часто так развлекаюсь, так что…
Она рассмеялась. Сегодня она была совсем другой — в джинсах и короткой майке вместо вечернего платья, но зато в белых кроссовках. У неё были светлые и весёлые глаза. Её звали Ксения. Она сказала об этом минуту спустя.
— Так о чём же мы могли говорить тогда? Ведь я вас практически не знаю…
— Это был разговор на общие темы. Можно сказать, разговор с философским уклоном.
— Врёте. Я терпеть не могу философию.
— В трезвом состоянии — да, но послушали бы вы себя тогда…
— Неужели я была настолько…
— В разумных пределах.
— И мы говорили…
— Ну в разговоре фигурировали мобильные телефоны, потерянные туфли, зимние поездки на турбазу… Не вспоминаете?
— Нет. Странно, я не помню самого разговора, но помню ощущение, которое остаюсь…
— Ну-ка.
— У меня остаюсь впечатление, что вы — ксенофил.
— Это что ещё за зараза?
— Ну это моё собственное изобретение. Людей, которые мне нравятся, я называю ксенофилами, а которые мне не нравятся — ксенофобами. Потому что меня зовут Ксеня.
6
Её звали Ксеня, и этот их второй разговор, как и первый, был простым обменом словами. Ничего больше. Никаких далеко идущих последствий. Никаких намёков. Никаких случайных прикосновений.
Они просто поговорили и разошлись, чтобы через неделю снова случайно встретиться и поболтать. Не бог весть что. Но и этого оказалось достаточно, чтобы однажды ночью Бондарев увидел сон.
Это был очень простой сон. Бондарев увидел покрытый травой холм, на холме стояла простая деревянная скамья. На скамье сидела Ксения, а Бондарев сидел рядом. Они не разговаривали и не касались друг друга, просто сидели и смотрели перед собой. Ксения улыбалась.
Долгое время в этом сне ничего не происходило. Они молча сидели на скамейке. Затем Бондарев вдруг почувствовал необычное тепло, поднимающееся по его ногам к сердцу и голове. Когда тепло охватило его целиком, он почувствовал неведомое прежде спокойствие, невообразимую прежде гармонию с собой и с миром. Бондарев понимал, что источник тепла — это Ксения, что всё это будет продолжаться, пока Ксения сидит рядом с ним и улыбается, и смотрит куда-то вдаль…
В этот момент он проснулся и понял, что проснулся от страха. Бондарев испугался своего сна, потому что там происходило такое, чего не было в его реальной жизни. Но это «такое» выглядело мощным и достоверным, а значит, оно где-то существовало. Существовало, но перемещалось по своим особым маршрутам, упорно минуя Бондарева.
В первые минуты после пробуждения на Бондарева обрушивалась тёмная тоска — он чувствовал, что упускает нечто важное, нечто, что могло бы стать частью его жизни.
Упускает, потому что…
Смерть не причиняет страданий только тому, кто погибает.
— Кошмары? — участливо спросил Директор.
— Вроде того.

Глава 27
Морозова: эксперименты над людьми
1
Утром Морозова поставила над собой эксперимент. Она приехала на работу в начале восьмого, открыла соседний со своим кабинет, бесшумно прошла внутрь и села на край стола. Затем она глубоко вздохнула, на миг закрыла глаза, потом открыла и стала смотреть на небольшой кожаный диван. Точнее, не на сам диван, а на человека, который там спал.
Морозова постаралась полностью расслабиться и убрать из головы: во-первых, всякие мысли о работе, о деньгах, об интригах; во-вторых, всякие неприятные воспоминания на схожие темы; в-третьих, опасения, что её застукают за этим абсолютно несолидным занятием и поднимут на смех. Расшвыряв все это по черепным закоулкам, Морозова попыталась впасть в некое просветлённое состояние и обнаружить собственную внутреннюю сущность, до той поры забитую делами и печальными опытами прошлого. Морозова дала себе на поиск внутренней сущности десять минут.
Когда время истекло, но ничего сверхординарного не случилось, Морозова приняла это как само собой разумеющееся. Примерно на такой исход она и рассчитывала.
Морозова кашлянула, и человек на диване проснулся. Он посмотрел сонными глазами на Морозову, узнал её и тут же, теряя на глазах сонливость, встал с дивана.
— Привет, — сказала Морозова. — В смысле, доброе утро, Иса.
— Доброе утро, — спокойно сказал мальчик.
— Хм, — сказала Морозова и подумала, что десять минут — всё же не такой долгий срок. Материнский инстинкт мог проснуться в ней на двенадцатой или на пятнадцатой минуте. Может, стоило продлить время эксперимента? Чёрт его знает.
Морозова во всём любила определённость, в том числе и определённость относительно себя самой. Морозова совершенно точно знала, что продолжительные отношения с мужчинами — это не её профиль. Данный тезис был многократно проверен экспериментальным путём, и у Морозовой на этот счёт не было никаких сомнений, что существенно облегчало ей жизнь.
На четвёртом десятке Морозова решила окончательно определиться с материнским инстинктом. Она была готова предположить, что он в ней всё-таки существует, где-то очень-очень глубоко и в очень-очень незначительном процентном соотношении к другим инстинктам. Морозова предположила, что для пробуждения материнских чувств ей необходим какой-то внешний фактор.
Сопливые младенцы могли вызвать у неё лишь брезгливую гримасу, собственные детские фотографии воспринимались как неизбежное зло, через которое пришлось пройти. Магазины детской одежды наводили на Морозову тоску. Рассказы немногочисленных подруг о своих подросших детях Морозова воспринимала как ещё одно доказательство великого блага контрацептивов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65