– взы­вает Ландышев. Он знает, что Янов «из Австрии» или, как он про себя выражается, «тоже из Австрии», разумея, что сам он, Ландышев, успешно промышлял в тех же краях. Отчасти он и на судейство это согласился, потому что «тоже из Австрии». Он надеялся на этом сыграть и уже при знакомстве ввернул ему пару немецких слов. Должна же быть какая-то солидарность! – А тут типично россий­ская дурь: трассу закрыли, валяй вброд! Я тоже жил кое-где, видел дороги, хоть в той же Австрии. Там дороги, а у нас что? Это же Расея. Мало ли чего нет в договоре. В договоре на авиадоставку никто же не пишет, что само­лет должен будет лететь по воздуху. Или что пароход будет плыть по воде. Это само собой разумеется. Транспорт пользуется путем, адекватным себе. Как немцы говорят, едем зайне. Каждому свое, – переводит он для Авдеева.
Как бы сожалея, что красноречивые доводы Ланды­шева пропали зря, Коваль разводит руками:
– Есть правило, что договор понимается буквально, иначе какой смысл его составлять?
Приунывший было Авдеев приободряется.
– Твои же люди сопровождали груз. Они согласились на объезд!
– Они всего-навсего охранники и не полномочны выражать мнение компании. Самовольно изменив марш­рут, грузодоставщик принял на себя риск форс-мажор­ных обстоятельств.
– Мои люди тоже всего-навсего шоферы. Все решали шоферы и охранники!
– Не будем волноваться, – Коваль берет договор стра­хования, – посмотрим перечень форс-мажора… Очень общая формулировка, – произносит он и, как бы для утешения, доливает рюмку Ландышева.
Тот пьет больше, чем следовало бы при деловой встрече. Пить он горазд, но все же несколько возбуждается, возражая уже не только Авдееву, но и Ковалю. Посте­пенно обстановка в гостиной накаляется.
– Позвольте сказать одну вещь, – говорит Авдеев. – Если сравнить с другими фирмами, то у Ландышева расценки намного выше. Зачем бы мы под него переходи­ли, если б не подразумевались большие гарантии?!
– Ладно, ладно, – повышает голос Ландышев. – Ты знаешь, за что!
Коваль понимает, что тут зарыта собака.
– Охрана не включена в договор. Имеется дополни­тельное соглашение? – интересуется он.
– Оно конфиденциальное, – говорит Ландышев.
– Полагаю, не для меня?
– К данному случаю охрана отношения не имеет! – злится Ландышев.
– Не будем волноваться, – напоминает Коваль. – Сегодня разговор предварительный. Я здесь неделю про­буду, а вы готовьтесь. Запишите, какие документы я хочу прочесть, включая конфиденциальные.
Тем временем перед банком, сбившись кучкой, ску­чают Руслан, шофер Ландышева, телохранители: его и Авдеева. Тот хоть и сам за рулем, но водителя для имиджа иметь необходимо.
Подкатывает банковский броневичок, тащат инкасса­торские сумки.
Из дверей появляются Коваль, провожающий его бан­кир со своими охранниками и Ландышев с Авдеевым. Прощаются.
Увидев человека, которого окружающие именуют Яновым, Руслан приходит в замешательство, заслоняет лицо, прячется за броневичок. Неужели это Коваль? Да, ошибиться невозможно. Янов Максим Алексеевич… Из Австрии. Надо же! Ну и пускай, очень хорошо, только показываться нельзя. Руслан утирает лоб. И выходит из укрытия, только когда уезжает машина с Ковалем.
– Ты где шляешься? – раздражается Ландышев.
– Да тут я, тут.
Раньше Знаменский в кои-то веки выбирался на дачу. Машины у него долго не было, а на электричке с Казан­ского вокзала по выходным давка – измучаешься, пока доедешь. Да и времени всегда было не то что в обрез, а раза в три меньше, чем нужно.
Правда, времени и теперь столько же, но теперь появился «жигуленок». И главное – наверное, появилась тяга на природу. Так что Знаменский частенько навещает мать, проводящую лето за городом.
Дом старый, в старом кооперативном поселке. Строи­ли его родители в годы своей молодости. Низ рубленый, верх дощатый. В бревенчатом срубе три комнаты с печ­кой, и терраска, откуда ведет лесенка в «братскую камор­ку» с маленьким балкончиком. Так было принято строить при социализме.
Зато участок – тридцать соток, не слышно, как сосе­ди чихают. Маргарите Николаевне есть где посадовничать – она любит. Только вот воды нет, вода очень глубо­ко. По углам дома стоят бочки – ждут дождя. А питьевую приходится носить из колодца.
Этим и заняты сейчас Томин со Знаменским: первая забота – натаскать матери воды во все емкости. Часов семь вечера – солнце светит вовсю.
Томин крутит скрипучий ворот, Знаменский прини­мает ведро.
– Как хорошо, Паша, слов нет! – говорит распрямляясь.
Ведро долго-долго опускается в колодезное нутро.
– До чего я рад, что приехал! Поработаем опять вместе, тряхнем стариной.
– Стариной, Саша, – это если бы с Зиночкой. А так не тройка – пара гнедых.
– Да-а, Зинаида, Зинаида, кто мог ожидать… Последнее письмо я от нее получил прошлым летом… Даже не знаю толком, как все случилось.
Пал Палыч взглядывает на друга. Хочет знать подробности? Что ж, я бы на его месте спросил. Казалось бы, достаточно факта. Нет, нам почему-то интересны детали…
– Я тогда ездил на место, – говорит Пал Палыч. – Двадцать шестой километр Минского шоссе. У самосвала сзади отказали тормоза…
Он рассказывает о том, что тогда увидел и запомнил, и вновь – неведомо в какой раз – переживает то горькое утро. И где-то в середине комкает рассказ: хватит уже Саше, вон как он стиснул ручку ворота.
– Зиночка погибла сразу. Муж остался жив. На похоронах я видел его: голова белая.
– Бедный мужик!.. – Томин спохватывается, что ведро утоплено и пора поднимать. – А помнишь их свадьбу? Как мы на него дулись – глупо вспомнить… Ты тогда вел дело по городской свалке.
– Пока не отстранили.
Они несут воду домой – последние четыре ведра – и о чем-то разговаривают, уже постороннем, стараясь отвлечься от чувства невозместимой потери.
На дорожке к дому Томин делает охотничью стойку над грядкой:
– Паша, я вижу огурец!
– Эка невидаль.
– Сто лет не ел огурца с грядки. Там все парниковое… И укроп! Любимейшая травка!
Он жует огурец вприкуску с укропом.
– Равнение направо, – командует Знаменский. – Эти четыре деревца ни о чем тебе не говорят?
– Елки-палки!.. – вскидывается Томин.
– Это не елки-палки, это яблони.
– Ну да, мы же их втроем с Зиночкой сажали! Перед моим отъездом!.. Вот деревья меня дождались.
Стол накрыт на воздухе. Мать Пал Палыча, Маргари­та Николаевна, хлопоча с последними приготовления­ми, окликает:
– Павлик, щипни там петрушечки.
И вот все рассаживаются. Пал Палыч разливает водку, Маргарита Николаевна раскладывает закуску.
– Первую, естественно, за встречу! – провозглашает Пал Палыч.
Только начали закусывать, верещит сотовый телефон. Знаменский берет трубку.
– Слушаю. Ну?.. Ну?.. Да вы что, ребята, очумели? В кои-то веки я сел выпить со старым другом. Это все прекрасно подождет до утра, – он принимается за еду. – Саша, наливай.
– Обязательно. Все сказочно вкусно.
– Вы просто соскучились до русской кухне, – улыба­ется Маргарита Николаевна.
– Вторую за Зиночку, царствие ей небесное, – под­нимает рюмку Пал Палыч.
Пьют не чокаясь.
– Сашенька, как вы там живете? – спрашивает Мар­гарита Николаевна.
– Неплохо, Маргарита Николаевна. Только скучнова­то. Чего-то в людях не хватает. В отношениях. Трудно определить… Дайте мне еще черного хлебушка, – он с наслаждением нюхает ломоть.
– Как вам мама показалась?
– Для своего возраста отлично.
– А как Аня? Прижилась во Франции?
– Нормально. Вот за что я Интерполу благодарен – это за нее. Мне перед назначением велено было жениться. Я взял под козырек и женился. И до того удачно – не нарадуюсь!
– Разве вы не были давно знакомы?
– Были знакомы. Был роман, такой вялотекущий, с перерывами. Только Бог меня надоумил сделать предложение именно ей. Грешным делом, были варианты.
– Сыну сколько уже?
– Четыре. Сейчас фотографии покажу, – Томин лезет в карман пиджака, висящего на спинке стула, пускает по рукам фотографии жены и сына.
– У всех ребятишки, один Павлик бобылем. Я уже не жду, – сетует Маргарита Николаевна.
– Почему это, мать, ты не ждешь? А я, может, намерен. Седина в бороду – бес в ребро.
– Вы выпейте за беса в ребро, – говорит Маргарита Николаевна. – А я пойду запускать пельмени.
– Пельмени! – стонет Томин. – Паша, я заночую?
– Конечно.
– Тогда можно расслабиться, – Томин доливает себе и Пал Палычу.
– Положим тебя на Колькиной койке.
– Я его рассчитывал увидеть.
– В отпуске. Усвистал в Карелию. Говорит, это един­ственное, что осталось от Советского Союза.
– Да, ветер перемен много чего натворил… Я адапти­руюсь к переменам с помощью юмора. А ты как?
– Не забудь, мать – психиатр высокого класса. За счет постоянного врачебного наблюдения я сохраняю вменяемость.
– Психиатры нужны, психиатры важны. Для нашего брата особенно. С таким подчас кошмаром имеешь дело, что нелегко сохранять трезвость подхода.
– Давай за трезвость, Саша.
– Если за трезвость, надо пополней.
Маргарита Николаевна между тем что-то со стола убирает и приносит супницу с пельменями.
– Запа-ах! – Это Томин предвкушает удовольствие.
На некоторое время разговор прекращается, раздают­ся лишь гастрономические реплики.
– Саша, а что вы делаете в Интерполе? – любопыт­ствует Маргарита Николаевна.
– Да, собственно, почти то, что и в МУРе. Я и там с нашей публикой дело имею.
– Но зачем тогда?.. – недоумевает она.
– В смысле зачем я там нужен? Не умеют они сами наших ловить. Фантазии не хватает. У нас мозги по-другому повернуты… В криминальной области такие сей­час штуки появляются… – он понижает голос и начина­ет повествовать о русской мафии за границей.
Порассказать есть что. Сидят допоздна.
Рано утром Пал Палыч обливается водой из ведра и идет будить друга.
– Лассэ муа… Киа тиль… – бормочет Томин, натяги­вая на голову одеяло. Но через три минуты он уже на ногах.
А через полчаса Пал Палыч выводит «жигуленка».
– Ты со мной в контору?
– У тебя буду к обеду. Забрось меня в бюро ихнего Интерпола.
Маргарита Николаевна вышла проводить:
– Саша, как спалось?
– Как в раю.
Коваль отказался от машины банкира – так ему свободнее. Он любит ходить пешком, и у него хватает дел, не связанных с бизнесом. Например, в подъезде с вывеской «Юридические услуги».
Мужчина в холле осведомляется:
– У вас дело гражданское или уголовное?
– Розыск людей.
– Тогда лучше налево, шестая комната.
В шестой комнате восседает Валентина Ивановна – немолодая подтянутая женщина. Вместо приветствия Коваль кладет на ее стол стопочку долларов. Он уже усвоил, что российские деньги, несмотря на количество, не производят на граждан того магического впечатления, как «зелень». Некий всеобщий бзик.
– Надо узнать, где находятся эти двое людей, – говорит он. – Вот все данные. Когда прийти за ответом?
– Через неделю, – отвечает женщина, просматривая поданный листок. – А лучше через две.
Коваль удваивает стопочку. Его интересует участь Любови Хомутовой и ее сына Михаила. Любу, конечно, закатали на приличный срок, но могла уже освободиться. Сидя в Вене, Коваль меньше думал о ее судьбе, а под московским небом все всколыхнулось. И две недели он ждать не намерен.
– Максимум три дня. В случае удачи – это аванс.
Валентина Николаевна делается гораздо любезнее.
– Попробую к послезавтра. Постараюсь. Позвоните, пожалуйста, в одиннадцать часов, – она вручает свою визитную карточку, встает и провожает его к выходу, хотя он прекрасно нашел бы дорогу и сам.
К обеду Томин к Знаменскому опаздывает.
Сначала задерживается в «ихнем бюро». Потом, уже на Житной, один за другим встречаются свои, прежние. С каждым поговори.
А у самого министерства его обрадованно окликает вышедший из здания генерал:
– Томин, это ты?
– Надеюсь. Рад тебя видеть в здравии и в чинах.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15