– Кто он вообще, этот Янов, Саша?
– По происхождению москвич. Как только разрешили совместные предприятия, создал его с австрийским парт­нером. Стал совладельцем и директором российского от­деления… Я без подробностей, а то долго. Сделку они провели всего одну: хорошенькую сумму перекинули с российского счета на австрийский, якобы для покупки чего-то там… Чай стоит?
– Стоит.
– Отлично. Значит, переправил он в Австрию деньги и следом сам рванул туда же. Лет десять назад. И там провернул обратную комбинацию. Совместное предприя­тие закрылось, сделка не состоялась. Янову были возвра­щены денежки – уже на его личный счет в Вене.
– Как говорится, простенько, но со вкусом, – хмы­кает Пал Палыч. – И дальше?
– Доходные дома, отель на курорте. И спокойный, респектабельный бизнес. Но раз он контактер Мокрого, то нужно его прокачивать изо всех сил.
– К чаю есть сахар, печенье и мармелад.
– Пир горой.
– Мои новости тоже о Янове, – сообщает Пал Па­лыч. – Компьютеры говорят, не было такого человека в России. Проверили год и место рождения, бывшую прописку – всё вымышленное. Неизвестно, откуда он материализовался в Вене.
То есть поддельные документы, прошлое, которое надо отсечь, скорее всего, криминальное. В Вену прибыл господин Янов из России. А под какой фамилией он жил в России? Чем занимался? С кем был связан? Пока одни вопросы.
У господина Янова, то есть Коваля, в Москве много дел. То он сидит за компьютером, готовя документы для контрактов, то, устав от цифр, отправляется бродить или едет на очередное совещание с будущими компаньонами – обычно в зале Транспортбанка, то просматривает вороха российской прессы – сумбурной, скандальной, лихорадочной.
Случилось, попал к воротам пеньковой фабрики, где некогда они с Хомутовой устроили лабораторию по производству наркоты. Мать честная, что творится! Мощные вентиляторы со всех сторон гудят, вонища прет специфическая, которую ни с чем не спутаешь, и охрана выставлена – настороженная, с автоматами: понятное дело, не веревки охраняют. При нем, Ковале, была лаборатория, теперь – целый комбинат. Интересно, кто же это сюда пришел с деньгами? По проторенной дорожке? Кому и в каких сферах он платит, чтобы не трогали?
И не позавидовал Коваль. Наверное, за протекшие годы что-то в душе сдвинулось. Противно ему стало возле веревочной фабрики, пожалуй, даже… за державу обидно. Странное ощущение…
Однажды около полудня, он привык в это время пить чай, ему звонит Авдеев. «Какой Авдеев?.. Ах, да, транспортная фирма. Нет-нет, я помню, – уверяет Коваль, – но я не вполне готов. Давайте в ближайшее время, на днях».
По правде говоря, подзабыл он о просьбе друга-банкира. Несколько неловко.
В результате звонит телефон у Ландышева.
– Слушаю, – говорит тот и кривится. – Добрый день, господин Янов, рад вас слышать… Но я ведь послал вам документы… Ах, не все? Я проверю. Всего доброго.
Он бросает трубку и раздраженно рыскает по каби­нету. Янову нужны конфиденциальные приложения к договору.
– Козел третейский! Навязался на мою голову!
И дальше непечатно. Но словесная разрядка не помо­гает, и он кричит в переговорник секретарше:
– Катьку ко мне!
Катерина, сопровождаемая сочувственным взглядом Риммы Анатольевны, идет на зов.
Следует разнос:
– Я тебя послал к этому козлу, чтоб он о лишнем перестал думать! А что я имею? Где результат?
– Я стараюсь, – ощетинивается Катерина.
– Больше старайся! Чаще старайся!
Она мигом решает извлечь выгоду из его нервов:
– Давайте отгулы!
– За это дело отгулы? – озадачен Ландышев. – Ну и ну… Ладно, будут тебе отгулы. Только уж нажми, нажми. Чтоб ему вредные мысли отшибло. Или ты ему не понра­вилась?
Он обнимает девушку, та вывертывается.
– Ты где гонору набралась? Я тебя, можно сказать, с обочины подобрал! Приехала из своей занюханной провин­ции, ты бы тут по рукам пошла… А я в свою фирму взял!
«Ты меня подобрал! – внутренне кипит Катерина. – Да ты от меня тащился целых полгода! А в фирме твоей я, может, лучше всех работаю!..»
Римма Анатольевна все поглядывает в сторону кабинета Ландышева. Увидя расстроенную Катерину, срывается вслед и настигает ее в дамской уборной.
– Катюша, он тебя обидел?! Хам проклятый!
В Катерине еще много детского, ей хочется, чтобы пожалели. Да и Римма Анатольевна ей симпатична. Потому девушка хлюпает носом. Но обида недолгая, она начинает прихорашиваться.
– А что-то у тебя глаза светятся? Загуляла?
– Не, влюбилась.
Римма Анатольевна искренне обрадована:
– В кого?
– Такой человек особенный! Такой сильный!
– Да кто такой?
Катерина уже открыла рот рассказать и про Янова, и про то, что у нее теперь будут отгулы, чтобы с ним часто-часто встречаться, но спохватывается.
– Секрет! – и выскакивает вон.
На смену ей появляется в этом тихом месте секретарша Ландышева.
– Риммочка, – просит она, – выручи, порежь сегодняшние бумажки.
Та, для вида вздохнув, соглашается. Они идут в «предбанник» секретарши перед кабинетом Ландышева. Секретарша хватает сумочку и убегает. Римма Анатольевна включает уничтожатель бумаг, бегло просматривает документы, некоторые откладывает к себе в сумку про запас: она предвидит день, когда ее снова спросят о финансовых делах в страховой компании, и не хочет приходить к этому дню с пустыми руками.
Московские пригороды были некогда живописны, и в тех редких местах, где их не поглотили новостройки, продолжают радовать глаз.
Такси везет Коваля по кое-как заасфальтированному узкому шоссе, обсаженному с обеих сторон высоченны­ми деревьями, в которых едва можно узнать полвека нестриженные липы. Это бывшая подъездная аллея, впе­реди угадывается бывшее поместье.
Машина тормозит у территории, огороженной высо­ким забором. Коваль вылезает из машины, забрав поли­этиленовую сумку с коробками и фруктами.
На воротах вывеска: «Психоневрологический ин­тернат».
Коваль понимал, что поедет навестить сына Любы Хомутовой. Это грустно, неприятно, но через это надо пройти – как дань ее памяти. Что еще он может сделать? Даже не знает, где ее могила.
Проходную он минует беспрепятственно, но внутри забора его перехватывает пожилая женщина в белом за­мызганном халате – из тех, кого обычно называют «ня­нечка».
– Вам чего, мужчина? Сегодня день непосещае­мый, – тон строгий, но с «намеком».
Коваль протягивает универсальную визитную карточ­ку – денежную купюру, – нянечка расцветает:
– Вы кого-то хотите повидать?
– Хомутова Михаила Сергеевича.
– А-а, знаю, знаю. Сейчас, – и приглашает Коваля в глубь территории.
Он садится на предложенную скамью, оглядывается. Тоскливая картина. В центре больничного здания угадывает­ся усадебный дом, с боков пристроены скучные корпуса.
Вокруг деревья давней посадки. Немного травы. Види­мо, для ободрения обитателей работает радио: то несутся рекламные объявления, то «продвинутая» музыка, то обрывки международных новостей.
С боковой дорожки нянечка выводит Хомутова. Она что-то ему говорит, он что-то отвечает. Коваль всматривается и чувствует облегчение: он опасался увидеть слюнявого, замызганного идиота, а видит прежнего ребенка. Конечно, внешне Мишенька повзрослел: вырос, раздался в плечах и черты лица обрели четкость. Но он сохранил детское состояние души. Он приятный дурачок, наивный и добрый.
Нянечка тянет его за руку.
– Вот вам Хомутов, – говорит она Ковалю. – Гостинцы пусть при вас съест, а то отнимут.
Рассеянно посмотрев на посетителя, Миша отворачивается. Не узнал. Контакт с окружающими у него есть, но трудно на чем-то сосредоточиться.
– Мишенька! – старается привлечь его внимание Коваль. – Я тебя зову, Мишенька. Ты забыл свое имя? Как тебя зовут?
– Ху-тов, – косноязычно отзывается наконец тот.
С речью плохо, хуже, чем раньше.
– Правильно, Хомутов. Мишенька Хомутов. Мишень-ка.
– Миснь-ка, – повторяет он как нечто незнакомое.
Ласковые слова забыл, бедняга. Еще бы!
– Меня ты тоже забыл? Я – дядя Олег.
– Дя-дя.
– Я приезжал к вам. Игрушки привозил. Дядя Олег.
Как он, бывало, радовался приездам Коваля, как бросался навстречу! Игрушки любил самые простые, понятные.
Мишенька обходит кругом Коваля, осматривая его широко открытыми светлыми глазами, старательно произносит:
– Дядя, дядя.
И почему-то напоминает князя Мышкина, который разучился говорить.
– Дядя Олег, – подсказывает Коваль.
«Зачем это мне, чтобы он меня узнал?» – думает он.
Вдруг в сумеречном сознании Мишеньки что-то про­светляется.
– Дядя Оег, – говорит он уже осмысленно, лицо расцветает радостью. – Дядя Оег! Пиехай!
– Приехал, Мишенька.
Узнал-таки! Хорошо, что он не спросит, куда это я уезжал и почему не заглядывал к нему длинных десять лет.
Коваль усаживает разволновавшегося Мишеньку на скамью, тот все твердит: «Дядя Оег… Пиехай…»
– Как ты живешь, мальчик?
– Хасё… Идиот несясный… Идиот несясный…
– Обижают? – дрогнувшим голосом спрашивает Ко­валь.
– Жают, – кивает Мишенька. – Кашу отдай, кашу отдай!
– Отнимают кашу?
– Мают, – жалуется большой ребенок, и на глаза его набегают слезы.
Он не был плаксив. Когда всплакнет – Люба пуга­лась, считая это дурной приметой. Нет, он смеялся, был безоблачным ребенком. И Люба – по-своему мудро – радовалась, что он такой, что не понимает, какова жизнь и каковы люди…
Коваль распаковывает пачку печенья и сочувственно смотрит, как Мишенька ест и улыбается.
– А маму помнишь?
Эх, не надо было спрашивать. Зачем?
– Ма… Ма… Ма хаосия…
– Мама хорошая, – подтверждает Коваль, теперь от­ступать некуда.
– Ма Лю… – стонет Мишенька.
– Да, мама Люба.
– Де?! – вскрикивает он.
– Где? Далеко.
– Пиехая?
– Нет, Мишенька, не приехала. Мамы нету.
– Ма… нету? Нету? – и заливается уже настоящими горькими слезами.
Ну вот, пожалуйста, довел мальчика до слез. По счастью, есть верное средство. Коваль открывает коробку конфет.
– Фетки! Фетки! – У Мишеньки дух захватывает, он даже в первую секунду не решается взять что-нибудь из красивой коробки.
Но, отведав первую конфету, уже весь уходит в это занятие.
Между тем невдалеке табунится группа разновозрастных больных, созерцая нечастую здесь картину поедания дорогих конфет.
Мишенька замечает их интерес и смущается.
– Гостить… – говорит он, просительно глядя на Коваля. – Гостить?..
Надо же, он в своем убожестве сохраняет щедрость.
– Можно, Мишенька, угости.
Тот идет с коробкой к своим сотоварищам. Конфеты расхватывают мгновенно. И расходятся. Мишенька прижимает к груди пустую коробку. Улыбка во весь рот.
У Катерины отгулы, и ее бы воля – она не вылезала бы из номера Коваля. Ей с ним так хорошо, так интересно, он все время неожиданный. Чтобы иметь лишний повод для общения, она набилась к нему в помощницы на компьютере и бойко управляется с головоломными текстами.
Коваль, разумеется, помнит, что Катерина появилась у него лазутчиком и допускает ее не ко всем документам: надо оберегать коммерческую тайну. Впрочем, к тайнам Катерина и не рвется. Отгонишь от принтера – охотно пойдет в ванную или сядет журналы листать, только бы не спроваживали вон.
При входе в гостиницу швейцар приветствует Катери­ну с оттенком фамильярности – видно, что она успела стать тут привычной.
Пока девушка поднимается в номер, Коваль кончает бриться. На стук выходит из ванной.
Катерина бросает сумочку, папку и повисает у него на шее.
– Босс прислал документы.
Перелистав папку, Коваль ее захлопывает:
– Опять не все! Твой босс…
Катерина зажимает ему рот и пишет на листке бумаги: «В номере микрофон». Это с ее стороны отважный посту­пок, она с тревогой ждет реакции Коваля.
– Пойдем пообедаем, – говорит он с обычным своим непроницаемым видом.
По пути в ресторан – в коридоре, в лифте – Катери­на спешит повиниться и оправдаться:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15