— Не слишком умный ход, мистер Маккена, — последние два слова Белоглазому Гао пришлось буквально выдавливать из себя.
Только строжайший приказ, которому он беспрекословно подчинялся, удержал его от того, чтобы перерезать глотку этому заморскому дьяволу.
— У себя в участке ты, может быть, и силен, но здесь, посреди ночи, ты всего лишь кусок падали, который я, если пожелаю, могу бросить на съедение крысам. Они устроят по такому случаю шикарный пир, мистер Маккена. Мне хочется, чтобы ты все время помнил об этом.
Гнев, клокотавший в груди Маккены, прорывался наружу, точно пузыри на поверхности воды в кипящем чайнике. Его голова тряслась от ярости. Однако он чувствовал острую кромку лезвия ножа, прижатого к его кадыку. Ты просто кусок дохлятины, приятель, — промелькнуло у него в голове. Его губы оттянулись назад, как у оскалившегося зверя. — Никто не может позволить себе безнаказанно обращаться со мной вот так. Никто.
Стальное лезвие исчезло столь же мгновенно, как и появилось. Беседа вновь перешла в спокойное русло.
— Первая услуга, которую вы окажете мне, — начал Белоглазый Гао так, словно ничего не случилось, — будет подтверждение или опровержение слухов. До меня дошли вести, будто совсем недавно в “Южноазиатской банковской корпорации” произошла какая-то крупная неприятность. У меня имеются кое-какие вклады в этом банке, и поэтому вполне понятно, что меня тревожит их судьба. Вы понимаете?
Маккена хрипло рассмеялся.
— Да. Я понял.
Этот узкоглазый, может статься, предоставил мне шанс расплатиться с Верзилой Суном. Негодяй уже и так слишком долго шантажирует меня. Пора и честь знать. Сун владеет частью акций в “Южноазиатской”. Бели в банке действительно какие-то серьезные нарушения, то я с необычайным удовольствием посмотрю на его лицо, когда сообщу об этом куда следует.
— Хорошо, — промолвил он, делая над собой усилие, чтобы погасить еще не остывший гнев. — Я сделаю, что смогу. Посмотрим, что мне удастся найти.
— Ищите, — отозвался Белоглазый Гао, — и поживей, мистер Маккена. Ну, а теперь отправляйтесь домой. Примите в свои объятия мальчугана и ложитесь спать. Возможно, в свое время, если, конечно, вы станете честно и исправно выполнять мои поручения, я дам вам то, с помощью чего вы сумеете свалить Верзилу Суна.
* * *
Мрак. И внутри него вращающийся шар ослепительного света. Возможно ли это? Да, потому что то был не обычный свет. То была боль.
Такая утонченная, такая острая, такая чувствительная, что она обрела материальное воплощение. Она “висела” в центре ее вселенной, похожая на отточенный серп, бешено вертящийся вокруг своей оси. Он рассекал ее нервы, оставляя их порванные концы открытыми и кровоточащими. Она не сомневалась, что боль никогда не прекратится.
Однако в конце концов боль прекратилась.
Это произошло, потому что так повелел полковник Ху Ксю Жинь.
Ци Линь, как ни странно, довольно ясно слышала его голос за нестройным гулом, являвшимся всего-навсего составной частью ее мучений. Она потеряла способность ориентироваться во времени. Она не могла бы рассказать, как долго длилась эта боль. Как долго ослепительный свет обволакивал ее тело. День, неделю, месяц или, может быть, столетие: для нее все было едино. Прежде — до того, как началось ее мучение, — она, как подсказывала ей память, обладала очень острым чувством времени. Ей никогда не требовалось ставить будильник, чтобы вовремя проснуться, или смотреть на часы, дабы не опоздать на встречу. Она всегда и везде оказывалась в точно назначенное время.
Боль поглотила время. Оно растворилось в ненасытной утробе плотоядного огня, отрыгнувшей затем то, что осталось, не время, но и не его отсутствие, потому что второе означало бы также прекращение страданий. Однако боль никуда не уходила, точно вечное адское пламя в черноте преисподней. Единственный источник света в душе Ци Линь. И, поскольку так было устроено, со временем он превратился в ее единственного друга.
До тех пор, пока не появился полковник Ху.
Полковник Ху заставил боль исчезнуть. Вначале Ци Линь возненавидела его за это, за то, что он лишил ее единственного источника света. Она погрузилась в непроницаемую тьму. Пустота, тишина, одиночество разом навалились на нее со всех сторон. Она смутно припоминала, что однажды ей все же удалось вновь ощутить боль. Таким образом она удостоверилась, что все еще дышит, что ее сердце бьется. Что она все еще жива.
Однако она вновь усомнилась во всем этом, когда боль прошла. Какое-то время ей казалось, что она умерла. Она ничего не видела, не слышала, не осязала, не чувствовала никакого вкуса или запаха. Что это была за карма, которая привела ее сюда, в незнакомое и внушающее ужас место? Не оказалась ли она у самого начала Колеса Жизни? Какие тайные грехи, совершенные ею, она должна была обнаружить здесь?
Полковник Ху сумел вытянуть ее из объятия небытия. Ци Линь отнеслась к этому как к своему второму рождению. В буквальном смысле. Никаких слов не хватило бы, чтоб выразить всю глубину ее благодарности к этому человеку.
Он показал ей свет, различающийся по цвету и яркости, и в восторге упоения она потянулась к пламени обеими руками, желая приблизить его к себе.
Полковник Ху дал ее слуху насладиться шепотом ветра в кронах деревьев, короткими, дрожащими трелями птиц. Стоило ему отдать приказ, как начинал идти дождь, и нежные, умиротворяющие звуки заставляли ее плакать от радости.
Полковник Ху сказал ей, что эти слезы — свидетельство чистоты сердца и ума. То были первые его слова, обращенные к ней, которые она, по крайней мере, могла вспомнить. Она взяла его руку в свою, дрожа от прикосновения мозолистой ладони к чувствительным кончикам своих пальцев.
Он стал поить ее, но первые порции воды просто стекали у нее по подбородку. Ей было стыдно, пока она не почувствовала, что полковник Ху вытирает мягким платком ее лицо. Затем он нежно поцеловал ее в щеку. Она согрелась и заснула.
Потом она проснулась, голодная как волк. Полковник Ху оказался тут как тут и тотчас же принялся кормить ее. Она пыталась есть сама, но у нее ничего не вышло. По-видимому, забыв, для чего существуют палочки, она вознамерилась брать еду руками, но полковник остановил ее.
Вместо этого он накормил ее, орудуя палочками медленно и аккуратно, как заправский инструктор. Так что вскоре она научилась есть сама под бдительным присмотром без посторонней помощи.
За все это время она не произнесла ни единого слова. Впрочем, она обнаружила, что не испытывает трудности в понимании простых вещей, про которые он ей рассказывал. Очевидно, как и в случае с палочками, она просто разучилась говорить.
Полковник Ху научил ее и этому, проявив необычайную выдержку и терпение. Ци Линь не могла представить, чтобы кто-то вел себя более терпеливо, чем полковник Ху в те минуты, когда он занимался с ней, и за это полюбила его еще больше.
Конечно, иногда у нее случались проблески в памяти. Тогда она с завораживающей ясностью вспоминала свою “другую” жизнь, предшествовавшую ее вторичному появлению на свет из ослепительного пламени мук. В такие минуты у нее вдруг развязывался язык, и она говорила полковнику Ху, что он неправ, что она сама знает, что значит то или иное на самом деле, и хотела узнать, почему он обманывает ее.
Затем темнота смыкалась вокруг нее, укутывала ее, точно удушливое покрывало, и не оставалось ничего, даже последнего пристанища души — боли, за которую она, могла бы ухватиться, как за спасительную соломинку. Вместе этого она проваливалась в то самое небытие, откуда ее извлек полковник Ху.
Когда такое случилось впервые, Ци Линь сказала:
Этого не может быть. Я уже однажды родилась заново. Однако из ее горла при этом не вырвалось ни звука, и, кроме того, она едва не захлебнулась в потоке жидкости, заполнившей ее открытый рот.
Боль уже давным-давно перестала пугать ее. Она инстинктивно чувствовала, что может противостоять практически любым мучениям, потому что знала, как с ними управляться. Словно средневековый алхимик, она превращала боль в свет, в лучах которого она чувствовала себя уверенно и надежно.
Когда в последующем подобные эпизоды повторялись, она держала рот крепко закрытым. Это, правда, не давало ей захлебнуться, но не помогало ей уменьшить страх, не дававший ей покоя. Из этого она заключила, что нет ничего хуже, чем быть заново ввергнутым в бесконечную пустоту. Это походило на смерть и утрату вечной жизни. Или даже нечто еще худшее: не смерть... но и не жизнь.
В конце концов, она научилась скрывать эти вспышки того, что она сама называла “цветной памятью”, от людей, окружавших ее, особенно от полковника Ху. Тот же, казалось, удваивал свое внимание к девушке из-за этих, как он говорил, “регрессивных моментов”. Как бы там ни было, такие эпизоды случались все реже и реже.
К тому времени, когда полковник Ху познакомил Ци Линь с ее заданием, девушка уже едва помнила жизнь иную, чем та, которую она вела здесь, на окраине Пекина.
* * *
Он плыл по сверкающей поверхности бескрайнего океана. Освобожденный от боли, он простирал свою ки, внутреннюю энергию, свое истинное я, до самых дальних пределов Южно-Китайского моря. Струившийся сверху теплый солнечный свет вдыхал в него жизнь. Он смотрел, как резвятся дельфины в пенистых следах, тянувшихся за перепачканными нефтью танкерами. В другом месте он заметил стадо голубых китов, погружавшихся в бездонную пучину. Гигантские создания разрезали толщу воды, мощно работая хвостовыми плавниками, и исчезали в вечной мгле, царившей на неведомых глубинах. Тай, в непроглядном мраке, они набирали ход. Огромные мамаши нежными толчками направляли своих детенышей в нужную сторону. Лишь серебристые струйки пузырьков, поднимавшиеся на поверхность, позволяли угадывать, куда держат путь морские исполины.
— Тебе удалось расслабиться, а-йэ ? — осведомилась Блисс.
До заката оставалось совсем чуть-чуть: она уже больше двух часов трудилась над телом Ши Чжилиня.
— Да, и еще как. Вчерашняя боль исчезла, а сегодняшняя не может идти ни в какое сравнение с ней. Твои руки творят настоящие чудеса.
Теплу, обволакивающему его, удалось на некоторое время взять верх над болезнью. Блисс — единственная, кто называет меня дедушкой, — подумал Чжилинь. — Для остальных я — Цзян. Для всех, даже для собственного сына. Хотя Блисс не состояла с ним в родстве и приходилась скорее духовной дочерью, ему нравилось, что она звала его а-йэ, дедушка. Так бы могла звать его Лан, дочь Джейка. Лан, Мысли Чжилиня обратились к ней.
Он перестал чувствовать пальцы Блисс, разминавшие его дряхлое тело. Его ки охватило все большее пространство; телесные заботы, не дававшие ему покоя, отступали на задний план, и он вновь мог посвятить себя целиком более серьезным и важным вопросам.
Однако в конце концов его мысли все же обратились к не столь возвышенным человеческим заботам. Я — Цзян, — размышлял он, пребывая в полусонном состоянии духа. — Я провел всю свою жизнь, стремясь достичь этого почтенного сана. Могу ли я теперь сожалеть о том, к чему привели эти, в конечном счете, увенчавшиеся успехом стремления?
Увы, не просто могу, но и сожалею! Я оказался отрезанным от всего того, что составляет сущность жизни обычных человеческих существ. Возвращаясь вечером домой, я не застаю ни жены на пороге, ни детей, собравшихся вокруг очага. Я принес в жертву многовековые традиции —традиции, сделавшие наш народ самым неповторимым и культурным на всей планете, — дабы перед страной открылась надежная и безопасная дорога в будущее.
Чтобы выжать и процветать в этом будущем, нам предстоит создать или перенять у других новые традиции, но мне неведома их суть. Мне нечего на сей счет сказать Джейку, нечем помочь ему. Поистине я завис на полпути между двумя мирами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105