Я думаю — это урок, который следует усвоить всем нам. — Он глубоко вздохнул — Я часто прихожу сюда и смотрю на него. В такие минуты я позволяю своим мыслям блуждать, как им заблагорассудится, чтобы таким образом проникнуть в прошлое. Увидеть, каким было это озеро сто, двести, триста лет назад, и тех людей, которые трудились на его берегах. — Он покачал головой. — Однако картины, рисуемые моим воображением, остаются для меня непонятными. Китай должен стать другим, Ши тон ши. И я не тешу себя иллюзиями относительно грядущих перемен. Они будут и мучительными, и кровавыми.
— На мой взгляд, было уже достаточно крови.
Мао слегка улыбнулся своему советнику одной из своих таинственных улыбок.
— Ну-ка, перестань! Где твой дух настоящего революционера, Ши тон ши? Пути твоего сердца поистине непостижимы для меня. Смерть — это неизбежная спутница перемен, часть их самих. Ни один переворот, ни одна настоящая революция, Ши тон ши, не обходится без кровопролития. Старое должно уступать место новому, молодому. Кровь старого режима орошает землю, на которой всходят посевы революции.
— У наших революционеров в руках автоматы, а не плуги.
Мао кивнул.
— Да, пока что это так. Возможно, так будет и всегда. Все это зависит не от нас, а от наших врагов. Китай достаточно натерпелся унижений и оскорблений от непрошеных гостей, империалистических варваров. Мы больше не можем позволить себе оказаться слабыми и беззащитными перед лицом агрессии. Американцы уже убедились, что у меня стальная хватка. Теперь они шлют свою помощь Тайваню и натаскивают гоминьдановских агентов, которые, попадая, на материк, проникают в наши ряды. Они хотят уничтожить нас изнутри, но — клянусь Буддой! — им это не удастся.
Слова Мао заинтересовали Чжилиня, вспомнившего тут же свою недавнюю беседу с Хуайшань Ханом.
— Вы разговаривали с Ло Чжуй Цинем? — осведомился он.
— Да, — признался Мао. — И с Хуайшань Ханом тоже. Они задержались на высшей точке Зеркального моста. За блестящей полосой воды взору открывался остров Южный, на котором стоял Храм Королевского Дракона, похожий на пагоду. Островок соединялся с берегом потрясающим семидесятифутовым мостом. Строения самых различных оттенков синего и голубого цветов поднимались над поверхностью воды. Многочисленные серые и белые цапли то и дело рассекали водную гладь длинными клювами, вытаскивая извивающихся рыбин, чья чешуя сверкала на солнце серебряным и золотым блеском.
— Смотри, — промолвил Мао. — Ты видишь этих птиц, набивающих свои ненасытные желудки рыбой? Точно так же империалисты обходились с Китаем. Они с жадностью заглатывали наши природные богатства. На протяжении десятилетий они жирели за счет нашего народа, спокойно предоставляя ему страдать от голода, нищеты и болезней.
Чжилинь подумал об императорских династиях, сменявших одна другую в течение многовековой истории Китая и обращавшихся со своими подданными ничуть не лучше. Однако он не стал говорить об этом вслух: подобное замечание оказалось бы в тот момент совершенно неуместным. К тому же он размышлял над предыдущими словами Мао.
— Я полагал, что Хуайшань Хан получает приказы от Ло тон ши, — промолвил он.
— Вот уже несколько месяцев это не так. Воистину этот человек — настоящая находка! Должен от всей души поздравить и поблагодарить тебя, Чжилинь. Я не спускал с него глаз с того самого дня, когда ты привел его в министерство общественной безопасности. Поручив ему несколько заданий, я убедился в том, что ему совершенно неведом страх.
— Я ничего об этом не знал.
— Разумеется, как же иначе. — Мао тронулся с места, и Чжилинь последовал за ним. — Внутренняя безопасность — не твоя сфера деятельности. Кроме того, я знаю, что политика твердой руки, которую я вынужден проводить внутри страны, тебе не по душе. Зачем же я стану забивать тебе голову деталями таких... э-э-э... неприятных операций?
— Какие ваши поручения выполняет Хуайшань Хан?
— О, он является частью государственной машины, — небрежно отозвался Мао. — Я ведь неоднократно говорил тебе, что государственная машина часто выступает в роли аппарата подавления.
— Это-то меня и тревожит.
— Почему? — осведомился Мао. — Разве ты сам не часть этой машины?
Чжилинь не ответил. Он думал о повторяющихся ссылках Хуайшань Хана на своих коллег, как на “наших людей”. С тех пор, как Ло Чжуй Цинь создал Службу общественной безопасности, подразделение внутри возглавляемого им министерства, она разрослась и стала куда более могущественной, чем Чжилинь когда-либо мог предположить. И он сказал об этом Мао.
— Чепуха, — возразил тот. — Наша революция, как и всякая другая, привела к радикальным изменениям в обществе. Разумеется, сохранились — не могли не сохраниться! — кучки отщепенцев, которым не по душе стремительные и глубокие преобразования, проводимые и поддерживаемые нами. Мы испытываем дополнительные трудности, поскольку перед нами стоят задачи установления контроля над разрушенной войной экономикой и создания охватывающей всю страну административной системы, чутко и послушно реагирующей на распоряжения верховной власти. Не следует забывать и про угрозу извне: недобитые националисты, которым всячески помогают американские империалисты, были и остаются нашими злейшими врагами. Бывают ситуации, в которых единственно возможными методами управления являются авторитарные. Если не прибегать к ним в период быстрых социальных и политических изменений, то в стране может воцариться хаос, и тогда ее ожидает крах. Скажи, Ши тон ши, как мне иначе в таких обстоятельствах удерживать под контролем столь огромную страну?
Чжилинь молча брел, опустив голову. Чудесные пагоды и храмы, тенистые аллеи и шепчущиеся деревья — все это проплывало мимо него незамеченным. Его мысленный взор был устремлен на нить, связывающую современный Китай с его прошлым и порванную грубо и поспешно, вопреки усилиям Чжилиня. И все же он заставлял себя думать о том, что будущие достижения его страны могут — нет, должны! — оправдать его отказ от всего, что было и еще будет им безвозвратно утрачено. Как это ни горько было сознавать, но он видел, что древнему наследию Китая неизбежно предстояло зачахнуть и отмереть под сенью знамени революции.
Когда он наконец поднял глаза, перед ним предстали великолепные постройки, возведенные людьми, ставшими уже бесконечно чужими ему. И в тот же миг его сердце сжалось от невыразимой печали.
* * *
— Я вижу грусть в твоих глазах, — заметила она. — И боль в твоем сердце.
Сеньлинь, Ее имя в переводе с китайского означало глухой лес и удивительным образом подходило ей, ибо в ее присутствии Чжилинь чувствовал себя совершенно потерянным.
Почти всю свою жизнь он занимался тем, что развивал и совершенствовал, сообразуясь с окружающими обстоятельствами, стратегию, унаследованную им от его наставника, Цзяна. Цзян жил в Сучжоу, в городе, прославившемся благодаря многочисленным живописным садам. Чуть ли не каждый из его жителей обитал в небольшом домике, окруженном восхитительным садом, представлявшим собой юнь-линь — результат долгого, кропотливого труда и тщательного ухода. Цзян постепенно раскрывал перед юным Чжилинем секреты своего юнь-линя . Он объяснил, каким образом человек способен придать холмикам, прудам и всему остальному такой вид, что они вписываются в окружающую среду столь же естественно, как если бы были созданы самой природой. Со временем Чжилинь обнаружил, что это замечательное искусство, требующее недюжинного воображения и изобретательности, может быть перенесено и на мир, лежащий за пределами юнь-линя. Он понял, что человек в силах достичь чего угодно, если умеет творить, исходя из конкретных обстоятельств.
Чжилинь в конце концов примкнул к коммунистической партии, дабы исполнить возложенную на него небом миссию стража Китая. Его отношение к коммунистической идее строилось на исключительно прагматической основе. Он очень рано сумел понять, что только эта идея способна объединить его соотечественников, главным образом крестьян, уставших от бесконечных междоусобиц, с целью вернуть подлинную власть в стране в руки ее сыновей.
В процессе достижения этой цели — прежде всего выработки самой стратегии — и проявилось ярче всего его необычно могущественное ки . Оно позволяло ему заглядывать в сердца людей, окружавших его, и, умело скрывая свои намерения, добиваться-таки их выполнения.
Сеньлинь — глухой лес — оказалась единственным человеком, чью загадочную душу он не мог постичь, как ни старался. Это одновременно и беспокоило, и привлекало его. Сам факт неспособности разгадать ее секрет говорил Чжилиню, что молодая женщина обладает ки, по силе сравнимым с его собственной, хотя явно никак не проявляющим себя. И это ставило его в тупик. В самом деле, подавляющее большинство людей, повстречавшись с Сеньлинь, никогда не сочли бы ее сильной в каком бы то ни было смысле. В это большинство, вне всяких сомнений, входил и ее муж.
Более того, Чжилинь с изумлением убеждался в том, что она все чаще и чаще проникает в его собственные мысли, тщательно укрытые от посторонних глаз под искусной маской. Подобное прежде не удавалось никому, даже Афине или Май.
В этот вечер, когда они сидели в его доме, окруженном вечерними сумерками, она вновь без малейшего, казалось, труда разгадала, что творится у него на душе. Теперь уже Чжилинь даже не пытался прибегать к каким-либо хитростям и отговоркам. Когда он в первый раз попробовал было убедить ее в том, что она ошиблась, Сеньлинь, взглянув на него, просто спросила:
— У тебя есть какая-то причина обманывать меня? Чжилинь поразился до глубины души. Однако в ее голосе и выражении лица не было ничего, кроме чистосердечной искренности. Словно ребенок, обученный взрослым словам, она говорила то, о чем думала. Этот образ женщины-ребенка неоднократно приходил на ум Чжилиню и в последующие дни.
— Мне грустно видеть, что сталось с нами, — промолвил он в ответ на ее участливые слова.
— Я не понимаю, о чем ты говоришь.
У нее была удивительно милая привычка время от времени склонять голову набок. Ее густые черные волосы ярко блестели в свете лампы.
— Дело оборачивается так, что, похоже, репрессии становятся единственным методом, позволяющим удержать Китай в русле нормальной жизни. Мы испытываем страшное давление как извне, так и изнутри страны, которое вскоре станет невыносимым. Мы уже прошли через ряд грандиозных и мучительных преобразований, но чутье подсказывает мне, что чаша наших страданий далеко не опустела. Еще многим людям предстоит расстаться с жизнью. Еще пролито недостаточно крови. Как будущее может требовать такой жестокости, если она и без того повсеместно царит в настоящем? Глядя на него, Сеньлинь тихо сказала:
— Спроси у Будды. В нем мы должны искать прибежище от невзгод и мучений.
— К несчастью, — возразил Чжилинь, — Будде нет места в современном обществе.
— Так пишет в своих трудах Мао тон ши? Если да, то тебе будет лучше перестать иметь с ним дело. А заодно и с моим мужем.
Она внезапно отвернулась. Тени медленно двигались по ее щеке.
Чжилинь силился понять, что заставило ее так резко замолчать. Неожиданное осознание контрреволюционной сущности своих слов или нечто иное? Он чувствовал, что Хуайшань Хан, говоря о жене, сказал ему не все. Он уже обманул Чжилиня, когда без всякой нужды заявил, будто получил задание от Ло Чжуй Циня. Почему? Возможно, только из соображений секретности. Это было бы вполне понятно и приемлемо. И мысль о возможности такого варианта вполне бы успокоила Чжилиня, если бы поведение его друга в последнее время не изменилось. Однако в действительности же Хуайшань Хан с каждым днем все менее походил на человека, с которым Чжилинь заключил памятный договор на склоне Жиньюнь Шаня.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105