— Он запнулся, а потом сказал: — Вы меня извините, но мне так много надо задать вопросов. Мы были с вами просто друзьями?
— Друзьями. А что?
— Вы такая хорошенькая. Почём я знаю…
— Вы спасли мою жизнь.
— Каким образом?
— Когда взорвалась бомба, вы толкнули меня на пол и упали на меня. Я осталась цела.
— Я очень рад. Понимаете… — и он неуверенно засмеялся. — Я ведь могу не знать о себе самых позорных вещей. Хорошо, что есть то, чего не надо стыдиться.
— Как странно, — сказала она. — Все эти страшные годы, начиная с тысяча девятьсот тридцать третьего — вы о них только читали, —они для вас — история. Вы их не переживали. Вы не устали, как все мы, повсюду.
— Тысяча девятьсот тридцать три… Вот что было в тысяча шестьдесят шестом, я могу ответить легко… И насчёт всех английских королей, по крайней мере… нет, это не наверняка… Может, и не всех…
— В тысяча девятьсот тридцать третьем году к власти пришёл Гитлер.
— Да, теперь помню. Я много раз об этом читал, но даты почему-то не западают в память.
— И ненависть, как видно, тоже.
— Я не имею права об этом судить. Я этого не пережил. Такие, как вы, имеют право ненавидеть. А я — нет. Меня ведь ничего не коснулось.
— А ваше бедное лицо? — спросила она.
— Шрам? Ну, я мог получить его и в автомобильной катастрофе. В сущности, они ведь не собирались убивать именно меня.
— Вы думаете?
— Я человек маленький… — он чувствовал, что говорит глупо и бессвязно. Все его предположения оказались несостоятельны. Он с тревогой спросил: — Я ведь человек маленький, не так ли? Иначе обо мне написали бы в газетах.
— А вам дают читать газеты?
— О да, ведь это же не тюрьма. — И он повторил: — Я человек маленький…
Она уклончиво подтвердила:
— Да, вы ничем не знамениты.
— Я понимаю, доктор не позволил вам ничего мне рассказывать. Он говорит, что надо дать моей памяти восстановиться самой, постепенно. Но мне хотелось бы, чтобы вы нарушили правила только в одном. Это единственное, что меня беспокоит. Я не женат?
Она произнесла раздельно, стараясь дать точный ответ, не говоря ничего лишнего:
— Нет, вы не женаты.
— Меня ужасно мучила мысль, что мне придётся возобновить отношения, которые так много значат для кого-то другого и ничего не значат для меня. Что на меня свалится Нечто, о чем я знаю из вторых рук, как о Гитлере. Конечно, новые отношения — это совсем другое дело. — И он договорил со смущением, которое нелепо выглядело при его сединах: — Вот с вами у меня все началось сызнова…
— А теперь вас уже больше ничего не тревожит?
— Ничего. Разве что вы можете выйти в эту дверь и никогда больше не вернуться. — Он все время то смелел, то снова отступал, как мальчик, ещё не умеющий обращаться с женщинами. — Видите ли, я ведь сразу потерял всех своих друзей, кроме вас.
Она спросила почему-то с грустью:
— А у вас их было много?
— Думаю, что в мои годы их набралось уже немало. — И он весело спросил: — Ведь я же не какое-нибудь чудовище?
Но развеселить её он не мог.
— Нет, я вернусь. Они хотят, чтобы я приходила. Им надо тотчас же знать, когда к вам начнёт возвращаться память.
— Ещё бы. Вы единственный след к моему прошлому, который у них есть. Но разве я должен оставаться здесь, пока я все не вспомню?
— Вам же будет трудно там, за этими стенами, ничего не помня.
— Почему? Для меня найдётся уйма работы. Если меня не возьмут в армию, я могу поступить на оборонный завод.
— Неужели вам снова хочется в это пекло?
— Тут так мирно и красиво. Но, в конце концов, это просто отпуск. Надо приносить какую-то пользу. — И он стал развивать свою мысль: — Конечно, мне было бы куда легче, если бы я знал, кем я был и что умею делать, Не может быть, чтобы я был богатым бездельником. В моей семье не водилось таких денег. — Он внимательно смотрел на неё, пытаясь отгадать свою былую профессию. — Разве я могу быть в чем-то уверен? Адвокатура? Скажите, Анна, я был юристом? Почему-то мне в это не верится! Не представляю себя в парике, отправляющим какого-нибудь беднягу на виселицу,
— Нет, — сказала Анна.
— Я никогда не хотел быть юристом. Я хотел быть путешественником, исследователем, но это вряд ли сбылось. Даже несмотря на бороду. Они утверждают, будто у меня и раньше была борода. Медицина? Нет, мне никогда не хотелось лечить. Слишком много видишь мучений. Ненавижу, когда кто-нибудь страдает. — У него снова началось лёгкое головокружение. — Я просто заболевал, мне становилось дурно, когда слышал, что кто-то страдает. Помню… что-то было с крысой.
— Не насилуйте себя, — сказала она. — Напряжение вам вредно. Куда вы торопитесь?
— Да нет, это ведь ни к чему не относится. Я был тогда ребёнком. О чем бишь я? Медицина… коммерция… Мне не хотелось бы вдруг вспомнить, что я был директором универмага. Что-то меня это тоже не греет. Мне никогда не хотелось быть богатым. Кажется, я просто хотел… достойно жить.
Длительное напряжение ума вызывало у него головную боль.
Но кое-что он все равно должен вспомнить. Можно вернуть в небытие былую дружбу и вражду, но, если он хочет под конец жизни что-то совершить, ему надо знать, на что он способен. Он поглядел на свою руку, согнул и разогнул кулак — рука не выглядела трудовой.
— Люди не всегда становятся тем, чем мечтают стать, — сказала Анна.
— Конечно нет; мальчишка всегда мечтает стать героем. Великим путешественником. Великим писателем… Но обычно мечту и реальность связывает тонкая нить неудачи… Мальчик, мечтавший стать богатым, поступает на службу в банк. Отважный путешественник становится колониальным чиновником с нищенским окладом и считает минуты до конца рабочего дня в раскалённой конторе. Неудавшийся писатель идёт работать в грошовую газетёнку… Простите, но я, оказывается, слабее, чем думал. У меня кружится голова. Придётся на сегодня прекратить… работу.
Она ещё раз спросила с непонятным ему беспокойством:
— С вами здесь хорошо обращаются?
— Я их образцовый пациент, — сказал он. — Интересный случай.
— А доктор Форестер… Вам нравится доктор Форестер?
— Он вызывает почтение.
— Как вы изменились! — Она добавила фразу, которой он не понял: — Вот таким вам следовало быть раньше. — Они обменялись рукопожатиями, как чужие.
— Вы часто будете приходить? — спросил он.
— Это моя обязанность, Артур, — ответила она.
И лишь когда она ушла, он удивился, почему она его так назвала.
IV
Утром горничная принесла ему завтрак в постель: кофе, гренки, вареное яйцо. Клиника почти целиком снабжала себя продуктами: у неё были куры, свиньи и большие охотничьи угодья. Доктор сам не охотился, он, по словам Джонса, был противником убийства животных, но не был, с другой стороны, доктринёром — его пациентам нужно было мясо, поэтому у него в имении охотились, хотя сам он не принимал в этом участия.
На подносе лежала утренняя газета. Первые несколько недель Дигби был лишён этого удовольствия, пока ему деликатно не объяснили, что идёт война. Теперь он мог долго лежать в постели и просматривать последние известия («Число жертв воздушных налётов снизилось за эту неделю до 255»), а потом, отхлебнув кофе и разбив ложечкой скорлупку яйца, снова заглянуть в газету. «Битва в Атлантике…» Яйцо никогда не бывало переварено: белок твёрдый, желток густой, но всмятку. Он снова углубился в чтение: «Адмиралтейство с прискорбием извещает… погиб со всем личным составом». Масла хватало, можно кусочек положить в яйцо, у доктора свои коровы…
В это утро, когда он читал, пришёл поболтать Джонс. Подняв глаза от газеты, Дигби спросил:
— Что такое Пятая колонна?
Джонс обожал давать разъяснения. Он произнёс длинную речь, упомянув и Наполеона.
— Другими словами, это платные пособники врага? Ну, в этом нет ничего нового.
— Нет, разница есть, — возразил Джонс. — В прошлой войне, кроме ирландцев, вроде Кейзмента, агентура работала за деньги. Поэтому привлечь можно было только определённый сорт людей. В этой войне у людей разная идеология. — Стекла его очков поблёскивали на утреннем солнце от педагогического пыла. — Если вдуматься, Наполеон был побеждён маленькими людишками, материалистами: лавочниками и крестьянами. Теми, кто ничего не видел дальше своего прилавка или хлева.
— Вы не слишком-то горячий патриот, — сказал Дигби.
— Нет, наоборот, — серьёзно возразил Джонс. — Я маленький человек. Мой отец аптекарь и ненавидит немецкие снадобья, которыми был завален рынок. И я также… — Помолчав, он добавил: — И тем не менее у них есть своё мировоззрение. Ломка всех старых барьеров, величие замыслов… Все это заманчиво для тех, кто… не привязан к своей деревне, своему городу и не боится, что их снесут. Для людей с тяжёлым детством, прогрессивного толка, вегетарианцев, которые не любят, когда проливают кровь…
— Но Гитлер, по-моему, проливает её вовсю!
— Да, но у идеалистов другой взгляд на кровь, чем у нас с вами. Для них это закон больших чисел.
— А как на это смотрит доктор Форестер? Он, по-моему, из породы этих людей, — сказал Дигби.
— Наш доктор чист как стёклышко! — с энтузиазмом воскликнул Джонс. — Он даже написал памфлет для министерства информации — «Психоанализ фашизма». Одно время, правда, ходили сплетни… Во время войны не обойдёшься без охоты за ведьмами, а завистники тут-то и подняли вой. Вы же видите — доктор такой живой человек. Любознательный. Вот, например, спиритизм. Он очень увлекается спиритизмом. С научной точки зрения.
— Я только что читал о запросах в парламенте, — сказал Дигби. — Там полагают, что существует и другая Пятая колонна. Люди, которых вынуждают к измене при помощи шантажа.
— Да, немцы на редкость дотошный народ. Они прекрасно поставили это дело у себя в стране. Я ничуть не удивлюсь, если здесь они сделают то же самое. Они учредили, если можно так выразиться, нечто вроде Ведомства Страха и назначили толковых руководителей. Дело не только в том, что они берут в тиски каких-то отдельных людей. Важно, что они повсюду распространяют атмосферу страха, поэтому нет человека, на которого можно было бы положиться.
— Какой-то член парламента считает, что из министерства обороны были выкрадены важные планы. Их прислали из военного министерства для консультации и оставили на ночь. Он утверждает, будто утром была обнаружена пропажа.
— Наверно, это как-нибудь разъяснится, — сказал Джонс.
— Уже разъяснилось. Министр ответил, что достойный член парламента был введён в заблуждение. Планы не были нужны на утреннем совещании, а на дневном они уже фигурировали, были обсуждены и возвращены военному министерству.
— Эти члены парламента вечно выдумывают небылицы.
— Как вы считаете, не мог ли я быть детективом? Тогда хоть как-то была бы оправдана детская мечта стать исследователем. В этом сообщении концы с концами не сходятся.
— А по-моему, все очень логично.
— Член парламента, который сделал запрос, наверно, был информирован кем-то, знавшим об этих планах. Либо участником того заседания, либо тем, кто был причастен к посылке или получению планов. Никто другой не мог о них знать. А то, что они существуют, подтвердил и министр.
— Да, да, это верно.
— Вряд ли кто-нибудь, занимающий такой пост, станет распространять утку! И вы заметили, что, несмотря на гладкую, уклончивую, как у всякого политика, манеру выражаться, министр, в сущности, не отрицает, что планы пропадали? Он говорит, что в них не было нужды, а когда они понадобились, их представили.
— Вы думаете, что у тех было время сфотографировать эти планы? — взволнованно спросил Джонс. — Не возражаете, если я закурю? Дайте я уберу ваш поднос. — Он пролил немножко кофе на простыню. — Знаете, такое предположение уже высказывалось около трех месяцев назад. Сразу после вашего приезда. Я найду для вас эту заметку. Доктор Форестер сохраняет подшивку «Таймс». Какие-то бумаги пропадали несколько часов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32
— Друзьями. А что?
— Вы такая хорошенькая. Почём я знаю…
— Вы спасли мою жизнь.
— Каким образом?
— Когда взорвалась бомба, вы толкнули меня на пол и упали на меня. Я осталась цела.
— Я очень рад. Понимаете… — и он неуверенно засмеялся. — Я ведь могу не знать о себе самых позорных вещей. Хорошо, что есть то, чего не надо стыдиться.
— Как странно, — сказала она. — Все эти страшные годы, начиная с тысяча девятьсот тридцать третьего — вы о них только читали, —они для вас — история. Вы их не переживали. Вы не устали, как все мы, повсюду.
— Тысяча девятьсот тридцать три… Вот что было в тысяча шестьдесят шестом, я могу ответить легко… И насчёт всех английских королей, по крайней мере… нет, это не наверняка… Может, и не всех…
— В тысяча девятьсот тридцать третьем году к власти пришёл Гитлер.
— Да, теперь помню. Я много раз об этом читал, но даты почему-то не западают в память.
— И ненависть, как видно, тоже.
— Я не имею права об этом судить. Я этого не пережил. Такие, как вы, имеют право ненавидеть. А я — нет. Меня ведь ничего не коснулось.
— А ваше бедное лицо? — спросила она.
— Шрам? Ну, я мог получить его и в автомобильной катастрофе. В сущности, они ведь не собирались убивать именно меня.
— Вы думаете?
— Я человек маленький… — он чувствовал, что говорит глупо и бессвязно. Все его предположения оказались несостоятельны. Он с тревогой спросил: — Я ведь человек маленький, не так ли? Иначе обо мне написали бы в газетах.
— А вам дают читать газеты?
— О да, ведь это же не тюрьма. — И он повторил: — Я человек маленький…
Она уклончиво подтвердила:
— Да, вы ничем не знамениты.
— Я понимаю, доктор не позволил вам ничего мне рассказывать. Он говорит, что надо дать моей памяти восстановиться самой, постепенно. Но мне хотелось бы, чтобы вы нарушили правила только в одном. Это единственное, что меня беспокоит. Я не женат?
Она произнесла раздельно, стараясь дать точный ответ, не говоря ничего лишнего:
— Нет, вы не женаты.
— Меня ужасно мучила мысль, что мне придётся возобновить отношения, которые так много значат для кого-то другого и ничего не значат для меня. Что на меня свалится Нечто, о чем я знаю из вторых рук, как о Гитлере. Конечно, новые отношения — это совсем другое дело. — И он договорил со смущением, которое нелепо выглядело при его сединах: — Вот с вами у меня все началось сызнова…
— А теперь вас уже больше ничего не тревожит?
— Ничего. Разве что вы можете выйти в эту дверь и никогда больше не вернуться. — Он все время то смелел, то снова отступал, как мальчик, ещё не умеющий обращаться с женщинами. — Видите ли, я ведь сразу потерял всех своих друзей, кроме вас.
Она спросила почему-то с грустью:
— А у вас их было много?
— Думаю, что в мои годы их набралось уже немало. — И он весело спросил: — Ведь я же не какое-нибудь чудовище?
Но развеселить её он не мог.
— Нет, я вернусь. Они хотят, чтобы я приходила. Им надо тотчас же знать, когда к вам начнёт возвращаться память.
— Ещё бы. Вы единственный след к моему прошлому, который у них есть. Но разве я должен оставаться здесь, пока я все не вспомню?
— Вам же будет трудно там, за этими стенами, ничего не помня.
— Почему? Для меня найдётся уйма работы. Если меня не возьмут в армию, я могу поступить на оборонный завод.
— Неужели вам снова хочется в это пекло?
— Тут так мирно и красиво. Но, в конце концов, это просто отпуск. Надо приносить какую-то пользу. — И он стал развивать свою мысль: — Конечно, мне было бы куда легче, если бы я знал, кем я был и что умею делать, Не может быть, чтобы я был богатым бездельником. В моей семье не водилось таких денег. — Он внимательно смотрел на неё, пытаясь отгадать свою былую профессию. — Разве я могу быть в чем-то уверен? Адвокатура? Скажите, Анна, я был юристом? Почему-то мне в это не верится! Не представляю себя в парике, отправляющим какого-нибудь беднягу на виселицу,
— Нет, — сказала Анна.
— Я никогда не хотел быть юристом. Я хотел быть путешественником, исследователем, но это вряд ли сбылось. Даже несмотря на бороду. Они утверждают, будто у меня и раньше была борода. Медицина? Нет, мне никогда не хотелось лечить. Слишком много видишь мучений. Ненавижу, когда кто-нибудь страдает. — У него снова началось лёгкое головокружение. — Я просто заболевал, мне становилось дурно, когда слышал, что кто-то страдает. Помню… что-то было с крысой.
— Не насилуйте себя, — сказала она. — Напряжение вам вредно. Куда вы торопитесь?
— Да нет, это ведь ни к чему не относится. Я был тогда ребёнком. О чем бишь я? Медицина… коммерция… Мне не хотелось бы вдруг вспомнить, что я был директором универмага. Что-то меня это тоже не греет. Мне никогда не хотелось быть богатым. Кажется, я просто хотел… достойно жить.
Длительное напряжение ума вызывало у него головную боль.
Но кое-что он все равно должен вспомнить. Можно вернуть в небытие былую дружбу и вражду, но, если он хочет под конец жизни что-то совершить, ему надо знать, на что он способен. Он поглядел на свою руку, согнул и разогнул кулак — рука не выглядела трудовой.
— Люди не всегда становятся тем, чем мечтают стать, — сказала Анна.
— Конечно нет; мальчишка всегда мечтает стать героем. Великим путешественником. Великим писателем… Но обычно мечту и реальность связывает тонкая нить неудачи… Мальчик, мечтавший стать богатым, поступает на службу в банк. Отважный путешественник становится колониальным чиновником с нищенским окладом и считает минуты до конца рабочего дня в раскалённой конторе. Неудавшийся писатель идёт работать в грошовую газетёнку… Простите, но я, оказывается, слабее, чем думал. У меня кружится голова. Придётся на сегодня прекратить… работу.
Она ещё раз спросила с непонятным ему беспокойством:
— С вами здесь хорошо обращаются?
— Я их образцовый пациент, — сказал он. — Интересный случай.
— А доктор Форестер… Вам нравится доктор Форестер?
— Он вызывает почтение.
— Как вы изменились! — Она добавила фразу, которой он не понял: — Вот таким вам следовало быть раньше. — Они обменялись рукопожатиями, как чужие.
— Вы часто будете приходить? — спросил он.
— Это моя обязанность, Артур, — ответила она.
И лишь когда она ушла, он удивился, почему она его так назвала.
IV
Утром горничная принесла ему завтрак в постель: кофе, гренки, вареное яйцо. Клиника почти целиком снабжала себя продуктами: у неё были куры, свиньи и большие охотничьи угодья. Доктор сам не охотился, он, по словам Джонса, был противником убийства животных, но не был, с другой стороны, доктринёром — его пациентам нужно было мясо, поэтому у него в имении охотились, хотя сам он не принимал в этом участия.
На подносе лежала утренняя газета. Первые несколько недель Дигби был лишён этого удовольствия, пока ему деликатно не объяснили, что идёт война. Теперь он мог долго лежать в постели и просматривать последние известия («Число жертв воздушных налётов снизилось за эту неделю до 255»), а потом, отхлебнув кофе и разбив ложечкой скорлупку яйца, снова заглянуть в газету. «Битва в Атлантике…» Яйцо никогда не бывало переварено: белок твёрдый, желток густой, но всмятку. Он снова углубился в чтение: «Адмиралтейство с прискорбием извещает… погиб со всем личным составом». Масла хватало, можно кусочек положить в яйцо, у доктора свои коровы…
В это утро, когда он читал, пришёл поболтать Джонс. Подняв глаза от газеты, Дигби спросил:
— Что такое Пятая колонна?
Джонс обожал давать разъяснения. Он произнёс длинную речь, упомянув и Наполеона.
— Другими словами, это платные пособники врага? Ну, в этом нет ничего нового.
— Нет, разница есть, — возразил Джонс. — В прошлой войне, кроме ирландцев, вроде Кейзмента, агентура работала за деньги. Поэтому привлечь можно было только определённый сорт людей. В этой войне у людей разная идеология. — Стекла его очков поблёскивали на утреннем солнце от педагогического пыла. — Если вдуматься, Наполеон был побеждён маленькими людишками, материалистами: лавочниками и крестьянами. Теми, кто ничего не видел дальше своего прилавка или хлева.
— Вы не слишком-то горячий патриот, — сказал Дигби.
— Нет, наоборот, — серьёзно возразил Джонс. — Я маленький человек. Мой отец аптекарь и ненавидит немецкие снадобья, которыми был завален рынок. И я также… — Помолчав, он добавил: — И тем не менее у них есть своё мировоззрение. Ломка всех старых барьеров, величие замыслов… Все это заманчиво для тех, кто… не привязан к своей деревне, своему городу и не боится, что их снесут. Для людей с тяжёлым детством, прогрессивного толка, вегетарианцев, которые не любят, когда проливают кровь…
— Но Гитлер, по-моему, проливает её вовсю!
— Да, но у идеалистов другой взгляд на кровь, чем у нас с вами. Для них это закон больших чисел.
— А как на это смотрит доктор Форестер? Он, по-моему, из породы этих людей, — сказал Дигби.
— Наш доктор чист как стёклышко! — с энтузиазмом воскликнул Джонс. — Он даже написал памфлет для министерства информации — «Психоанализ фашизма». Одно время, правда, ходили сплетни… Во время войны не обойдёшься без охоты за ведьмами, а завистники тут-то и подняли вой. Вы же видите — доктор такой живой человек. Любознательный. Вот, например, спиритизм. Он очень увлекается спиритизмом. С научной точки зрения.
— Я только что читал о запросах в парламенте, — сказал Дигби. — Там полагают, что существует и другая Пятая колонна. Люди, которых вынуждают к измене при помощи шантажа.
— Да, немцы на редкость дотошный народ. Они прекрасно поставили это дело у себя в стране. Я ничуть не удивлюсь, если здесь они сделают то же самое. Они учредили, если можно так выразиться, нечто вроде Ведомства Страха и назначили толковых руководителей. Дело не только в том, что они берут в тиски каких-то отдельных людей. Важно, что они повсюду распространяют атмосферу страха, поэтому нет человека, на которого можно было бы положиться.
— Какой-то член парламента считает, что из министерства обороны были выкрадены важные планы. Их прислали из военного министерства для консультации и оставили на ночь. Он утверждает, будто утром была обнаружена пропажа.
— Наверно, это как-нибудь разъяснится, — сказал Джонс.
— Уже разъяснилось. Министр ответил, что достойный член парламента был введён в заблуждение. Планы не были нужны на утреннем совещании, а на дневном они уже фигурировали, были обсуждены и возвращены военному министерству.
— Эти члены парламента вечно выдумывают небылицы.
— Как вы считаете, не мог ли я быть детективом? Тогда хоть как-то была бы оправдана детская мечта стать исследователем. В этом сообщении концы с концами не сходятся.
— А по-моему, все очень логично.
— Член парламента, который сделал запрос, наверно, был информирован кем-то, знавшим об этих планах. Либо участником того заседания, либо тем, кто был причастен к посылке или получению планов. Никто другой не мог о них знать. А то, что они существуют, подтвердил и министр.
— Да, да, это верно.
— Вряд ли кто-нибудь, занимающий такой пост, станет распространять утку! И вы заметили, что, несмотря на гладкую, уклончивую, как у всякого политика, манеру выражаться, министр, в сущности, не отрицает, что планы пропадали? Он говорит, что в них не было нужды, а когда они понадобились, их представили.
— Вы думаете, что у тех было время сфотографировать эти планы? — взволнованно спросил Джонс. — Не возражаете, если я закурю? Дайте я уберу ваш поднос. — Он пролил немножко кофе на простыню. — Знаете, такое предположение уже высказывалось около трех месяцев назад. Сразу после вашего приезда. Я найду для вас эту заметку. Доктор Форестер сохраняет подшивку «Таймс». Какие-то бумаги пропадали несколько часов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32