Двадцать пять лет до смерти Джорджоне.
– Верно. Может быть, кто-нибудь и сделал подобный пистолет, но я сильно сомневаюсь. Скорее всего, Джорджоне видел сам чертеж. Мог заинтересоваться им, даже скопировать. Вряд ли он знал, что это неудачная модель.
Элизабет внезапно вспылила:
– И ты все это время знал об этом? И продолжал доказывать, что это не Джорджоне! Почему ты не сказал нам?
– Да? А те два венгерских мужика, которые не понимают по-английски? Черта с два они не понимают!
Мой собственный голос звучал громко и четко:
– Зачем же задирать эту проклятую цену до трех миллионов?
Эхо долго гуляло по комнатам. А потом она спокойно сказала:
– Да, прости. Я была немножко… Но почему венгры этого не знают?
– Потому что они не так чертовски сильны в искусстве, как ты, и не в старом оружии, как я. Только тебе следует научиться доверять собственному мнению немного больше.
– Ты – ублюдок.
– Только моя старая мама меня так называла, и не слышала ни слова против.
Она ухмыльнулась:
– Но ты хорош! Знаешь куда больше, чем делаешь вид. И в искусстве тоже, я думаю.
– Брось.
Она снова усмехнулась, затем опять повернулась к картине, распевая:
– Мы нашли Джорджоне, мы нашли Джорджоне…
Я обнял ее за плечи.
– Ты это нашла, милая.
Она обняла меня за талию и пропела:
– Мы нашли Джорджоне, мы нашли…
И тут вдруг мы стали целоваться, исступленно и счастливо, потом танцевали вокруг картины, потом снова целовались, постепенно уже всерьез.
А потом она, держа меня на расстоянии вытянутой руки, задохнувшись сказала:
– Берт – но это уже всерьез!?
– Похоже…
– Да… – казалось, она успокаивает свои чувства, – я думаю, да.
– Может ты должна сначала отправить меня на спектрограмму и рентген?
– Что? – и она засмеялась. – У меня всегда так, звучит очень академично?
Я снова притянул ее к себе. Она постаралась положить голову мне на плечо. У нее ничего не вышло, и никогда этого со мной не получится из-за моего небольшого роста. Но ее волосы были у моих глаз, и они были фантастически мягкими и прекрасными. А ее тело рядом с моим так дышало жизнью…
Она сказала:
– Кажется, мне лучше выпить.
Я занялся выпивку, но потом бросил:
– Не надо, если только ты иначе не можешь. Я не хочу, чтобы ты была пьяная.
– Я не хочу пьянеть, – негодующе заявила она, – я просто хочу выпить.
– А как насчет вина? Должно быть, оно уже остыло?
– Подходящая идея.
Я пошел за вином, мне пришлось повозиться, чтобы вытащить пробку, и потом я смог найти только один фужер. Потому себе я плеснул в стакан для виски.
Когда я вернулся в гостиную, Элизабет там не было. Черт, я не слышал, чтобы хлопала входная дверь. Может она закрылась в своей ванне, или еще где-нибудь?
Дверь в ее спальню была открыта, там было темно, свет проникал только из прихожей.
Она спокойно сказала:
– Ты забыл вино.
– Нет, принес, – но я не двинулся с места, просто стоял и смотрел на нее. Она замерла у большой кровати. Темный воздух между нами начал медленно вибрировать, как радиоволны.
– Берт, у нас любовь?
– Может быть. Так много времени прошло с тех пор…
– Берт, я не очень хороша… в этом…
– Не надо, здесь нет правил, здесь только мы.
Я пошел к ней.
Свет из прихожей веером рассыпался по потолку длинными тонкими клиньями. Как трассирующий огонь с закрытых позиций. Или ломтики тех круглых диаграмм, которые показывают, как правительство тратит каждый процент ваших налогов, или хотя бы дают понять, что правительство знает, как его тратит.
Когда я не мог ни о чем больше думать, я спокойно спросил:
– Элизабет?
– Может, тебе лучше называть меня Лиз? – сонно спросила она.
– Лиз, – попробовал я. Хотя не был уверен. Может быть, я когда-нибудь сменю его на Бетти, или Бесс. Добрая королева Бесс. Когда она царствовала? В конце шестнадцатого века. Когда изобрели кремневой замок. Ренессанс, Англия.
Мои мысли проплыли, как дым, и вернулись к исходному пункту.
– Лиз…Мы же не сказали им, что это Джорджоне.
– Здесь нет телефона.
– Это хорошо, верно? Ладно, я смогу завтра выйти и позвонить.
– Карлос сказал, чтобы мы оставались дома.
– К черту Карлоса.
Она приглушенно хихикнула.
– Нет, давай останемся дома. Мне нравится быть дома с тобой. Пусть это станет большим сюрпризом для Карлоса, когда он вернется.
– Да… – мои мысли все еще лениво плавали по потолку, во всяком случае, если он станет торговаться за два миллиона, то лучше ему не знать, что она стоит три.
Элизабет подняла голову.
– О, Господи! Может лучше все-таки сказать ему?
– Остынь. Они старались обмануть нас, не так ли? Я имею в виду то, что они хотели продать ее нелегально. Думаю, будь они готовы продать нормально, отправили бы ее в Лондон.
– Наверное… Ты очень часто говоришь «я имею в виду», почему?
– Что? Правда? Я имею в виду… Я полагаю, да, немного.
Она снова хихикнула.
– Я не возражаю. Мне это нравится. Мне все в тебе нравится.
Мы немного помолчали, а потом она спросила:
– Почему я, Берт?
Я снова глядел в потолок.
– Не знаю, как-то так получилось. Ты все делаешь с душой. Я имею в виду картины, особенно хорошие картины, а как ты сердишься, когда речь идет о подделке… Я подумал, что тоже смогу когда-нибудь так относиться к искусству, но пока не могу, нет, правда. Ты должна быть очень стойкой.
– Что?
– Ты прочнее, чем думаешь. Люди, живущие с верой, все таковы.
– Это не такая уж редкость.
– В моем кругу – редкость, – и когда она не ответила, я спросил: – А почему тогда я, раз уж мы заговорили об этом?
Она снова хмыкнула, а потом легла на спину.
– Я думаю… Ты умеешь побеждать, умеешь доводить дело до конца. Потом, ты думаешь о коммерческой стороне дела. А это редко встречается в моем кругу.
– Два совсем разных круга, очень интересно.
– Но это действительно так. Как ты вообще заинтересовался искусством?
– Звучит глупо, но это случилось в армии. После демобилизации я даже ходил шесть месяцев в художественную школу. Но рисовать не стал. У меня не совсем получалось.
– Ты долго смотришь на картины. Тебе нравится просто смотреть?
– Полагаю, что не так долго, во всяком случае дольше, чем я бы хотел.
– Тебе нравится владеть вещами, верно? Если ты не можешь ими владеть, то они тебе не очень интересны.
Эта мысль была мне неприятна и немного раздражала. Я попытался себя защитить.
– Ну и что? Я – бизнесмен. Это значит – покупать и продавать.
– Ладно, ладно, – примирительно шепнула она. – Могу поклясться, что ты к тому же очень хороший бизнесмен.
Она повернулась, и я почувствовал ее дыхание на своем плече. Но я уже не хотел спать. Я потянулся за сигарами, но они остались в гостиной. И вот лежишь и думаешь, действительно ли ты хочешь курить, и чем больше думаешь… Я встал и пошел в гостиную, нашел пачку и закурил.
А потом я стоял и смотрел на картину. У меня никогда не было и не могло быть картин. Постепенно покой того давнего итальянского дня завладел мной, как тепло огня, и я начал успокаиваться.
Когда-то действительно я мог просто стоять и смотреть. Это было очень давно, в Париже, в 1944 году. Я впервые попал в галерею искусств. И попался на удочку, захотел пойти в художественную школу. Но я служил в армии, и не мог делать то, что вздумается. Теперь, черт, у меня кое-что есть. Так может быть хватит слишком переживать из-за того, что тебе никогда не иметь…
Я смял сигару и пошел назад. Но покой картины по-прежнему оставался со мной, как голос, который я никогда больше не услышу, но и никогда не забуду.
Лиз мирно спала, как любая Венера. Я тихонько пристроился рядом, она протянула руку, коснулась моего лица и по-кошачьи замурлыкала. Я усмехнулся в потемках, а потом лежал, и мои мысли блуждали в спокойном летнем полдне.
34
Я проснулся около одиннадцати и на мгновенье почувствовал грусть. Мне показалось, что все это сон, и я никогда не смогу в него вернуться.
Лиз ушла, я лежал и злился на нее. Потом заставил себя подняться и украдкой заглянул в большой гардероб. Там висели вещи Элизабет, но вдали у стенки висел старый плащ, лежала пара шлепанцев и халат из какой-то красной искусственной ткани. Видимо, вещи капитана Паркера. Халат, похоже, ничем не пах, потому я надел его и шлепанцы. Я не вожу с собой подобных вещей, просто потому, что не ношу их, но сегодня утром они были вполне уместны.
Лиз была на кухне, листала одну из книг Паркера – труд Беренсона по итальянскому ренессансу – и прихлебывала кофе.
Она улыбнулась мне, а потом, черт побери, покраснела.
– Эй, привет. – Я подошел ее поцеловать.
– Ты не побрился, – она коснулась рукой моей щеки, – смешно, но мне хочется знать о тебе все, малейшие детали. Это так важно…
– А как насчет такой маленькой детали, как кофе?
– Извини, – она налила мне чашку. – Я даже не помню, пьешь ты его с сахаром или нет.
– Да.
Я подсел к столу и принялся за кофе.
– Мы поженимся? Или нет?
– Господи, – я пролил кофе на блюдце. – Я не… Я имею в виду, ты хочешь?
– Не знаю, но странным мне это не кажется. А ты хочешь?
Я подумал о своей квартире в Лондоне; немного похоже на паркеровскую, но меньше, холоднее, грязнее. Узкая грязная мастерская. Пыльные шкафы, полные старых, бесполезных пистолетов.
– У меня не много денег. Ты богата?
– Вряд ли. Есть немного, но это все, на что можно рассчитывать.
– Мы будем чертовски бедны.
На этом все кончилось, ночь прошла. Настроение было нарушено и ни один из нас не был достаточно опытен, чтобы его воскресить. Во всяком случае, не сразу. Мы храбро улыбнулись друг другу, я быстро покончил с кофе и пошел бриться и одеваться.
Когда я вернулся, возле Элизабет стоял ряд банок с консервами и что-то еще – словом, вся еда, что там была, выставленная на осмотр.
– Ты хочешь перекусить, или любишь поздние завтраки?
– Нет, я бы что-нибудь съел.
– Ну, тогда выбирай.
– Да все, что тебе понравится. – Теперь мы были сверхвежливы, не желая сделать ошибку или обидеть друг друга. – Черт, давай яйца, только как-нибудь их приготовь.
– Ладно. Я сварю еще кофе.
Я отправился в гостиную, включил второй нагреватель электрокамина и сказал доброе утро миллиону фунтов стерлингов Венеры и ее абсурдному, загадочному пистолету. Я имею в виду, что это безумие – ты рисуешь картину, такую прекрасную и простую, а в это время кто-то другой, столь же яркий и хороший художник – вы только об этом подумайте – изобретает что-то малопроизводительное и сверхсложное, типа колесного затвора. Она не могла держать мой «Вогдон», или даже однозарядный «кольт». Все-таки, я полагаю, чтобы изобрести что-то поистине простое, нужно время.
Но, Бог мой, она все равно была восхитительна.
Я подошел к высоким окнам и уставился невидящим взглядом на улицу. В поле зрения были только другие высокие окна за ставнями через двор. Вторая галерея над нами закрывала часть неба и поглощала весь свет. Большую часть года Паркер жил в потемках, как Фаджи. На балюстраде нашей галереи лежал тонкий слой снега. Содрогнувшись от холода, я вернулся к камину.
Вошла Лиз с кофе, и я сказал:
– Знаешь, ты никогда не видела эту картину при дневном свете.
– Нет. После ленча мы возьмем ее подышать свежим воздухом. Если снова не пойдет снег. А что, если я сделаю омлет на тосте?
– Прекрасно.
Когда она ушла, я налил себе кофе, а затем плеснул в него виски. Черт, был уже почти полдень. Я снова начал вышагивать по комнате, разглядывая вещи, просто так, чтобы чем-то заняться.
Мы ели на кухне. Омлет немножко походил на подошву, тост тонковат, а Лиз слишком много извинялась. Я попросил ее помолчать и передать мне соль и перец.
– Я не могу их найти.
– Вот черт!
Она внезапно взорвалась.
– Я ничего не могу найти, кроме мешка с мукой. Я тебе готовлю первый раз в жизни и вот… такая незадача. – Она замолчала и села, уставившись в свою тарелку. По щекам покатились слезы.
Я встал и обнял ее за плечи.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41