— По-моему, у меня наклюнулся материал, — деловито сообщил я. -
Оплатишь мне расходы?
— С какой стати? — спросил он.
— Ради увеличения тиража "Трибьюн".
Он заворчал. Ничего, пускай ворчит. Наконец он поинтересовался:
— Что за материал?
— Пока не могу сказать.
— Значит, я прихожу к владельцу и сообщаю ему, что Тирреллу нужен для яхты новый парус в счет расходов.
— Мертвые русские подводники, — сказал я.
— Ну и что?
— А укокошил их я, — сообщил я. — Именно это вынюхивал твой Сондерс.
— Ах вот оно что! Расскажи еще.
— Рано, — ответил я.
В его голосе зазвучало что-то новое. Может быть, предостережение.
— Я слышал, тебя вытурили из "Молодежной компании". Надеюсь, ты не собираешься использовать мою газету для сведения личных счетов.
— Нет.
Он вздохнул:
— Я тебе верю. Другие бы не поверили.
Когда я в последний раз вернулся из сектора Газа, "Трибьюн" прислала за мной в аэропорт "мерседес" с затемненными стеклами. На заднем сиденье сидел Мартин со странным выражением на крупном, мягком лице: гордость, смешанная со стыдом, подумал я, когда он протянул мне первый стакан виски.
Въезд в Лондон почему-то показался мне кошмарным сном. Я сидел, откинувшись на сиденье, окутанный тлетворным комфортом дорогой машины. Но мысли мои оставались среди разрушенных белых стен и запаха нечистот, около поваленного фигового дерева, из черной тени которого выскакивали мальчишки и швырялись камнями.
Мартин повел меня прямо в правление. У меня слегка кружилась голова от виски и усталости, я запомнил глухое эхо своих шагов по белому мраморному полу административного крыла.
Внизу — там, где люди писали и редактировали газету, — административное крыло прозвали "Версалем". У кабинета правления была двойная дубовая дверь. Мартин держался позади. Я открыл дверь.
Мир сошел с ума.
Защелкали камеры, как молнии засверкали вспышки. Аплодисменты, крики "ура", хлопанье пробок от шампанского — все смешалось в рев, а вспышки зажгли у меня перед глазами багровые солнца. Постепенно аплодисменты утихли, солнца погасли, и один из присутствующих начал торжественную речь.
В комнате было полно людей в костюмах. Длинный стол посреди кабинета был уставлен бутылками. Горело шесть канделябров. Отблески свечей играли на костюмах тридцати человек, улыбавшихся мне с поднятыми бокалами в руках. Не хватало только плаката "Слава герою-победителю!".
Тот, что говорил, стоял посреди комнаты. Это был Эйдан Мэрфи, владелец "Трибьюн", и двух бульварных листков, и еще газет в Америке, в Австралии и повсюду, где люди умели читать и имели деньги.
— Тиррелл, — вещал он. — Наш Билл Тиррелл! Другие газеты отвернулись от Ближнего Востока. Но наш Билл Тиррелл едет туда и с головой окунается в жизнь. Да, господа, пальцами ощупывает богатую, толстую ткань, основу и уток нашего существования. А вам известно, что это значит? Это значит тираж сто тысяч плюс дополнительные номера газет, которые мы продаем ежедневно, с тех пор как начали печатать репортажи из сектора Газа. Мы очень довольны. Билл Тиррелл, добро пожаловать домой!
Кто-то вложил мне в руку прохладный стакан. Все выжидательно молчали. Очевидно, от меня требовалась ответная речь. Но я слышал только голос Хасана, швырявшего камни мальчишки из сектора Газа: "Они сожгли деревню. Прострелили голову моему брату".
Я уронил стакан на пол, повернулся спиной к этим свиньям в галстуках и вышел из кабинета. На следующий день я написал заявление об отставке. Мартин Карр отказался принять ее, заявил, что я в отпуске за свой счет. У меня не хватило сил спорить.
И вот через три месяца после этого я снова звоню ему.
Я положил трубку. После телефонной будки мне показалось, что воздух близ Беркенхед-Таннел благоухает розами. Снова пошел дождь, на этот раз сильный, образуя в бетоне миллионы крошечных кратеров. Я заплатил за въезд и развернул свой фургон ржавым капотом к реальности. Реальность сегодня — это Аллертонское кладбище, где в три часа должны хоронить Мэри Кларк.
Аллертонское кладбище приносит мало утешения тому, кто верит, что души умерших витают неподалеку от места их захоронения. Оно состоит из черной, как жа, эдвардианской часовни и нескольких обшарпанных лейлендских кипарисов, царящих над многими акрами земли, утыканной мрамором и полированным гранитом. Тут было четыре катафалка, стайка черных лимузинов и множество мужчин и женщин, которые стояли группками и избегали смотреть друг на друга.
Кортеж Мэри было нетрудно найти. Он состоял из трех человек возле гроба из горбыля на маленьком катафалке: двое мужчин в черных костюмах и женщина с платком на голове, в дешевых "веллингтонах" и коричневом, насквозь промокшем плаще, из-под которого свисал розовый подол нижней юбки. У мужчин были гладкие, ничего не выражающие лица помощников гробовщика, занятых малооплачиваемой работой. Лицо женщины под мокрым платком было как бы плохой копией лица Мэри. Подойдя поближе, я сразу заметил, что ее горю немало помогал джин.
Я представился. Ее желтовато-розовые глаза не остановились на мне. Я извинился.
— Ах ты Господи! — сказала она. — Для нее я была пустым местом. Чертов Терри!
Из-под кипарисов выглянул священник.
— Миссис Кларк, — начал он.
Она кивнула ему, едва ли что-нибудь замечая. Он унюхал, в каком она состоянии, и повернулся ко мне.
— Отец Квинлан, — представился он. — Ужасно жаль.
Я согласился, что ужасно жаль. Я отвел его в сторону и спросил:
— А кто такой Терри?
— Ее отец, — сказал Квинлан. У него были черные волосы и бледное ирландское лицо с двойным подбородком и острым носом, с которого стекали капли дождя. — К сожалению, его с нами нет.
— Почему же?
Он посмотрел на меня черными пронизывающими глазами.
— Ему кажется, что дочь его предала. Так что он отправился в пивную. — Отзвук вселенской усталости слышался в голосе священника.
Я посмотрел на гроб из светлых досок на черных дрогах и сказал:
— По-моему, она была молодец, при таких обстоятельствах.
Легкое удивление заставило его нахмурить лоб.
— Вы так считаете? — спросил он. — Знаете, я полностью согласен.
Мы побрели в часовню. Панихида окончилась быстро. Могила была в дальнем углу кладбища, у высокой черной стены. Забытые искусственные венки выгорели на солнце и стали почти бесцветными. Я стоял в грязи, смотрел, как черные ботинки гробовщиков оскальзываются в сырой траве, и жалел, что пришел. Ничего я тут не узнаю. Лучше вспоминать, как она стояла на вахте, улыбалась от удовольствия, как ее длинные ноги в джинсах приспосабливались к качке на палубе, когда "Лисицу" болтало по волнам Северного моря...
Поодаль у стены стоял человек. Он был одет в черное, но это не был гладкий, чопорный костюм гробовщика. На нем была черная кожаная куртка, черная футболка с белым узором на груди и узкие черные джинсы, такие же, как обычно носила Мэри. На ногах — черные полусапожки. Над курткой — грива сальных черных волос. Только лицо не черное — загорелое, как у цыгана, и нос шелушится.
Он зашагал было прочь. Я рванулся в сторону от могилы, чтобы перехватить его. Подойдя достаточно близко, я окликнул:
— Дин!
Он остановился. Посмотрел через плечо. Черные от сажи стены кладбища как раз образовывали угол. Бежать некуда.
Он сказал:
— Привет, Билл!
Зубы нечищенные. Глаза бегают в поисках путей отступления.
— Пойдем проводим, — предложил я.
Он покачал головой.
— Ты же специально приехал в такую даль, — сказал я. — Пойдем.
Он был крутой парень, Дин, в своей кожанке и сапогах. На тощей шее выдавалось адамово яблоко. Глаза наконец перестали бегать. Он кивнул. Мы направились к могиле.
Священник закончил. Он и мать Мэри отошли в сторону. Один из гробовщиков вполголоса отпустил шуточку. Другой усмехнулся. Дин резко развернулся к нему, агрессивно поднял плечи.
— Заткнись, вонючка!
У гробовщика отвисла челюсть. Дин нагнулся и сказал:
— Кончайте.
Мы сняли дерн с холмика около могилы. Рядом стояли две лопаты, прислоненные к отполированной до зеркальности гранитной плите. Дин начал забрасывать гроб землей. Она с глухим стуком ударялась о доски.
— Для этого есть трактор, — заметил гробовщик.
— Пошел в задницу, — огрызнулся Дин, продолжая бросать землю резкими, яростными движениями. Я ему помогал. Через десять минут могила была засыпана. — Дальше пусть они сами, — сказал он, опершись на лопату.
— Я подвезу тебя, — предложил я.
В его горячих глазах стояли слезы.
— Хорошо, — согласился он и отшвырнул лопату на влажную землю.
Под дождем мы направились к автостоянке, в холодный, неприветливый мир, где кому-то, возможно, хотелось убить нас обоих.
* * *
Я подождал, пока мы не выехали на шоссе. Я следил за машинами. "Хвоста" не было ни спереди, ни сзади. Шины, шипя, разбрызгивали грязную воду из черных луж. Я спросил:
— Когда ты в последний раз приходил на "Лисицу", у тебя была какая-то цель?
Лица его не было видно за сальной завесой из волос.
— Извини, — сказал он.
— Нечего извиняться. Зачем ты приходил?
— Мне осточертел Лондон. — Он вертел в пальцах сигарету.
Руки его дрожали.
— Ты сказал, что тебя преследуют типы из службы безопасности, — продолжал я. — Но не сказал почему.
— Хотели, чтобы я свалил с хазы.
— Фигня, — не поверил я. — Они искали пленку.
Он уронил сигарету. Резко повернул голову.
— Какую еще пленку?
— Вот что, сделай одолжение. — "Дворники" у фургона никуда не годились, и вся дрянь из-под колес грузовиков налипала на ветровое стекло. — Они разнесли, твою хазу, потому что искали пленку. Ты засунул ее в банку с мукой на "Лисице". С тех пор ее ищут. — Я резко затормозил, чтобы избежать столкновения с субъектом, возжаждавшим славы на скоростной полосе. — И тебя тоже. Тебя они не нашли. Зато нашли Мэри. — Он поднял свою сигарету и, затянувшись, выпустил дым в ветровое стекло, постукивая по колену пальцами с обгрызенными ногтями. — Они отправили Мэри на Аллертон. Что было на той пленке. Дин?
— Да о чем ты говоришь?
— Послушай, — сказал я. — Если ты мне не расскажешь, я отвезу тебя в Лондон, мы пойдем в эту вонючую нору, где ты жил, подождем, пока явятся ребята из службы безопасности, и я сдам тебя им с рук на руки. Мэри убили, потому что она знала о пленке. Этого достаточно. Подумай хорошенько.
Он подумал. Мы тряслись по Центральной Англии. Автострада Мб сменилась автострадой М5.
Я сказал:
— Тебя ищут. Что ты собираешься делать?
Дин искоса посмотрел на меня сквозь свои лохмы. Он кусал губы.
— Поеду в Саутгемптон.
— Зачем?
— Повидать одного человека.
— Зачем? — еще раз спросил я и подумал: "Не твое дело, Тиррелл. Не приставай".
— Будет пьянка, — сказал Дин.
— В такую даль из-за пьянки?
Он замолчал. Я знал, что ничего ближе к правде из Дина не выудить.
— Зачем ты едешь? — спросил я.
— Повидать одного человека.
Вот и все.
Дин, когда я его встретил впервые, был настоящий дикарь. Он отсиживал последний месяц шестимесячного заключения за угон машины. Двое тюремных охранников выволокли его из "черного ворона", перекинули через перила "Лисицы" и рванули прочь на полной скорости. Я познакомил его с остальными семью лоботрясами и мошенниками, из которых состояла команда, и отплыл от берега, желая, чтобы как можно большее пространство Ла-Манша отделило его от возможности возвращения в Англию.
Два дня он дулся, а в промежутках блевал, лежа на койке. Затем однажды утром явился на палубу и, прежде чем кто-нибудь успел пикнуть, залез на мачту высотой семьдесят пять футов, чтобы выбрать фал. Потом он прибрал койку и приготовил завтрак. После этого его зауважали. Уважение для Дина было внове. Чем сильнее его уважали, тем больше это ему нравилось. Сойти на берег после плавания на "Лисице" было для него испытанием. Но он многому научился.
Он, наверное, и сейчас продолжал учиться, потому что на заправочной станции в Бристоле не выскочил из фургона.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47