Я упал на холодную металлическую палубу и вырубился.
Глава 23
Потолок кремового цвета. Запах антисептика и лицо человека в очках над рубашкой цвета хаки с открытым воротом. Вот что я видел, но не очень хорошо, потому что перед глазами была пелена. У меня трещала голова, а вкус во рту был такой, будто я захлебнулся в канализации. Но мне было лучше.
— Он снова с нами, — сказало лицо.
Я начал кое-что вспоминать. В голове мутилось, но я помнил почти все. Только не это лицо.
— Лежите, — сказало лицо. — Не двигайтесь.
Там была еще и женщина в темно-синей форме, с обиженной физиономией. Одна из стюардесс парома.
— Что случилось? — спросил я.
Женщина сказала:
— Вам повезло, что на борту оказался доктор Джиллибранд.
— Я понимаю, что в морской болезни мало приятного, но это же просто нелепо, — проговорил доктор.
— Что за дьявольщина творится?
Даже сквозь пелену я заметил, как застыло лицо женщины.
— Вы воспользовались гиосциновым пластырем, — улыбнулся доктор. — В следующий раз прочитайте, что написано на упаковке. Использовать одну штуку. — Он показал мне с десяток круглых кусочков содранного с меня пластыря. — Одного достаточно, — сказал он. — Вам повезло, что вы не умерли.
Я опустил голову на подушку.
— Случайно, — сказал я.
Доктор пожал плечами:
— Двенадцать штук. Вдоль спины. — Он протянул мне упаковку. — Черт возьми, вы что, читать не умеете? "При необходимости используйте один. Превышать указанную дозу опасно".
Я заснул в душной каюте, напившись виски. Человек в белой шапке, должно быть, последовал за мной на паром. Он и наложил пластыри, один за другим, тихо, как вздох. Гиосцин — сильнейший наркотик. Он быстро проникает сквозь кожу. Несчастный случай.
— Его когда-то использовали как сыворотку правды, — объяснял доктор стюардессе. — Это сильнейший алкалоид. Его делают из белладонны. Посмотрите, как у него расширены зрачки. Она из того же семейства, что трава, которую итальянки капали в глаза, чтобы зрачки делались больше. Отсюда название — bella donna.
Стюардесса фыркнула.
— Потрясающе, — изумился я.
— Вы причинили доктору больший неудобства, — сказала она, точь-в-точь классная дама.
Но я лежал не обращая на нее внимания, потому что все думал о том, как ногти царапали краску, и о черной бездне за белым бортом корабля. И о человеке без одного зуба, который дважды пытался убить меня, но больше не попытается.
— Ну что ж, — спросил доктор, — все в порядке, да? Я бы на вашем месте в будущем примирился с морской болезнью.
— Не беспокойтесь, — заверил я. — Я так и сделаю.
Они помогли мне дойти до каюты, осторожно, как будто вели пьяного, который мог на них броситься. Кажется, никто не заметил, что они недосчитываются одного пассажира. Если заметят, то не раньше утра.
Чувство облегчения исчезло. Его сменил ужас. "На помощь!" — вопил он. Я не помог. Вода, должно быть, холодная. Если его не втянуло винтом, он, наверное, барахтался в воде, глядя, как огни корабля исчезают за горизонтом, а соленая вода обжигала его разбитые пальцы...
На моих часах было четыре двадцать. Он, должно быть, уже мертв. Если ему повезло.
На следующее утро я смотрел, оперевшись о поручни, как на фоне плоских берегов Шельды вырисовывается пирс Флиссингена. Под спасательной шлюпкой справа от меня на палубе виднелись коричневые пятна, их можно было принять за ржавчину, но я знал, что это кровь.
За пирсом качалась высокая коричневая мачта. Пока мы подплывали, ворота шлюза во внутреннюю гавань открылись, и "Лисица" скользнула в Бюйтенхафен. Я заметил, что улыбаюсь, как идиот.
Паром подошел к берегу. Я сунул в саквояж свою бутылку виски, спустился по трапу, прошел таможню. Через десять минут я уже стоял на старой, знакомой палубе "Лисицы" из тикового дерева, команда поднимала швартовы, а Пит разворачивал ее носом к плоскому открытому горизонту Северного моря.
— Хорошо доехал? — спросил Пит.
— Нормально, — ответил я.
Вот и все.
Шельда — самый южный рукав дельты Рейна. В этот вечер мы влились в поток кораблей, следовавших через Па-де-Кале в Роттердам, самый оживленный порт мира. Мы двигались мимо низкого голландского берега по морю, плоскому, как покрывало из зеленого шелка. На горизонте в белой дымке мелькали призрачные верхушки танкеров и сухогрузов.
При плохой видимости это было отвратительное место. Но сегодня я не думал об этом. Голова у меня раскалывалась и к тому же была занята другим.
До встречи в Финляндии, Дикки.
Ветер оставался западным, но делался свежее. Августовское падение давления делает пренеприятной жизнь на Фарерских островах, но нам оно на руку. "Лисица" тряхнула своими старыми костями и принялась прокладывать узкий фарватер в направлении Фризских островов. Новая команда стала привыкать к четырехчасовым вахтам.
Мы начали обучать их всерьез.
Дин оставил позу киногероя. Вместо конского хвоста он соорудил на голове косицу, завязанную морским узлом. Если бы на борту был деготь, он бы обязательно вымазал ее дегтем.
Пит находился в крайне мрачном настроении и не мог поверить, что на "Лисице", гордости его жизни, снова хозяйничает команда из восьми ребят, не отличающих кофель-нагеля от стрелки компаса.
Морская болезнь прошла. Команда горела желанием учиться. И мы их учили.
Они знали все о панелях и пивных и о том, что такое "взятие на поруки". А здесь, в серо-зеленом Северном море, мы учили их названиям "стоячий" и "бегущий" такелаж, его назначению. Мы учили их следовать курсу, поднимать и опускать паруса так, чтобы никого не зашибить, ставить грот без лебедки, когда рулевой идет в наветренную сторону. Поначалу Пит и Дин только и делали, что кричали, а экипаж огрызался. Но через два дня, очарованные веем окружающим, успокоились.
Я тоже был очарован в тот сезон, когда делал первые осторожные шаги на "Лисице", сначала по Северному морю, потом по Ла-Маншу, до Пултни и дальше. "Лисица" перестала быть просто сооружением из дерева, канатов и парусины. Она стала целым миром, и этот мир полностью завладевал вниманием, иначе — беда.
Теперь, когда мы плыли к югу от Гельголанда, бледные городские лица ребят покраснели от солнца и ветра, а слушали они меня так внимательно, что можно было распоряжаться, не повышая голоса. Это был настоящий экипаж.
В полдень третьего дня после отплытия из Флиссингена мы выплыли из устья Эльбы с его короткими, серыми волнами и проскользнули через правый шлюз в Кильский канал — короткий путь из Северного моря в Балтийское, идущий вдоль Ютландии. На моторном судне этот путь занимает восемь часов. На паруснике ползешь в тридцати футах от правого берега и только и делаешь, что увертываешься от торговых судов, огромных, как дома.
В тот вечер мы бросили якорь в Киле, в яхт-клубе британской армии, и экипаж отправился поглядеть на Германию. Дин пошел с ними. Он приглядывал за экипажем, как неуклюжая овчарка за овцами, и привел всех обратно в десять часов, трезвый. Я не стал его поздравлять. Вместо этого я принес ему банку пива, и мы выпили, стоя у перил, глядя на рангоут большой немецкой барки, которая выплывала из канала через шлюз.
Дин сказал:
— Жаль, что Мэри нет с нами.
Впервые в жизни я услышал, что Дин думает о ком-то кроме него, Дина. Увы, я не мог ему сказать, что убийца Мэри лежит на дне Северного моря.
Мы допили пиво. Я велел вахтенному на правом борту зажечь большие керосиновые фонари, красные и зеленые — на вантах правого и левого бортов, белые — на транце. Вахтенный на левом борту поднял швартовы, кроме одного на корме. Пит велел им поднимать грот и стаксель. Ветер дул восточный, с берега. На набережной собралась толпа. Я велел команде прокричать "ура". Потом в молчании мы подняли стаксель, и бушприт "Лисицы" отошел от набережной.
— Грот, — сказал я.
Дин тянул, блоки звякали. Потом раздался удар, и парус наполнился ветром. "Лисица" какой-то миг, кренясь, постояла на воде. Канат на корме подняли. Вода, булькая, вырвалась из-под транца, и судно отчалило.
Компасная карта слегка покачивалась в озерце зеленого цвета. Мы гладко, как по маслу, проскользили по аллее мигающих буев, между береговыми огнями Кильской бухты, и вышли в угольно-черную Балтику.
На четвертое утро после отплытия из Киля я встал за руль, просто ради удовольствия. Море было густого, ясного синего цвета, на востоке тронутого розовыми рассветными лучами. Не было видно других парусников. Балтийские моряки убирают свои лодки, не дожидаясь осени, к тому же никто без необходимости не плавает ночью.
Меня распирало от возбуждения. Эти воды бороздил мой отец. А там, за северным горизонтом, живет человек с Надиной фотографии.
Пит принес в кубрик кофе и книгу карт, переплетенную, как тетрадка. Глаза у него были мутными со сна, борода всклокочена. "Лисица" неслась вперед к западу, достигая скорости в пятнадцать узлов.
Кофе был крепкий и сладкий и действовал мгновенно, как выпрямляющая пружина. Пит раскрыл карту.
— О Господи, — сказал он. — Прямо какая-то скарлатинная сыпь.
Я за последние несколько дней подолгу сидел над этими картами. Прямо за северным горизонтом начинаются первые камни архипелага, пояса островов, который тянется от западного берега Финляндии, через "горло" Ботнического залива к восточному берегу Швеции. Самый большой остров называется Аланд, но его величина — это лишь тридцать миль от края до края. Самый маленький едва виден над водой.
— Куда мы плывем? — спросил Пит.
Острова были разбросаны по карте, как точки головоломки. Прямо к северу от нашего теперешнего местонахождения между двумя сгущениями суши лежал открытый кусок воды. Он назывался Гуллкро-нафьорд. К востоку от фьорда вилась паутина, каналов, испещренная черными треугольниками каменных пирамид и пунктирными линиями опознавательных знаков. Я ткнул пальцем в продолговатый островок под названием Наманон.
— Вот сюда, — сказал я.
Экипаж приготовил завтрак. Когда они мыли посуду, из-за горизонта показались первые острова. Черно-зеленая канонерка шныряла вокруг нас, заинтересовавшись английским торговым флагом, который развевался у "Лисицы" на кормовом подзоре. Она приветствовала нас в Финляндии, потом отстала. Острова сгущались.
В три часа дня мы были среди островов, развернувшись право руля между двумя серыми утесами, где на вершинах росли сосны, неправдоподобно зеленые в лучах северного солнца. Мы бросили якорь в полукруглой бухте с гранитными берегами, покрытыми льдом. Сосны и клены росли над самой водой, по узкому берегу прыгала белка.
Я сунул в карман фотографию, которую нашел в чемодане у Нади. Мы перекинули тендер через борт. Двое ребят сели на весла и отвезли меня на берег. Нос тендера ткнулся в песок. Между большими замшелыми валунами вилась тропинка, она уводила за деревья.
В сотне ярдов от тропинки какой-то толстяк собирал в подлеске хворост. Я спросил:
— Амиас Теркель?
Он поднял голову. У него было широкое, медно-коричневое лицо. Он что-то произнес по-фински.
— По-английски, — предложил я.
— Амиас Теркель, — повторил он названное мной имя и указал грязным пальцем на другую тропинку, которой я не заметил: — Туда. Туда.
Тропа была узкой. Она вилась по сосновому лесу, достаточно густому, чтобы не пропускать солнечного света. Земля была покрыта мхом и сухими ветками, по которым не ступала нога человека. В тени звенели комары. Наверное, годами здесь никто не ходил.
Через полмили деревья начали редеть. Сосны сменились серебристыми березами, вокруг стволов росли маслята с коричневыми скользкими шляпками. Сквозь березовые стволы виднелось что-то зеленое и прямоугольное. Я минут пять брел по направлению к этому предмету, прежде чем понял, что это крыша из деревянной дранки, густо поросшая лишайником. Затем я вышел к бревенчатой хижине на берегу крохотной бухточки с деревянным причалом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47
Глава 23
Потолок кремового цвета. Запах антисептика и лицо человека в очках над рубашкой цвета хаки с открытым воротом. Вот что я видел, но не очень хорошо, потому что перед глазами была пелена. У меня трещала голова, а вкус во рту был такой, будто я захлебнулся в канализации. Но мне было лучше.
— Он снова с нами, — сказало лицо.
Я начал кое-что вспоминать. В голове мутилось, но я помнил почти все. Только не это лицо.
— Лежите, — сказало лицо. — Не двигайтесь.
Там была еще и женщина в темно-синей форме, с обиженной физиономией. Одна из стюардесс парома.
— Что случилось? — спросил я.
Женщина сказала:
— Вам повезло, что на борту оказался доктор Джиллибранд.
— Я понимаю, что в морской болезни мало приятного, но это же просто нелепо, — проговорил доктор.
— Что за дьявольщина творится?
Даже сквозь пелену я заметил, как застыло лицо женщины.
— Вы воспользовались гиосциновым пластырем, — улыбнулся доктор. — В следующий раз прочитайте, что написано на упаковке. Использовать одну штуку. — Он показал мне с десяток круглых кусочков содранного с меня пластыря. — Одного достаточно, — сказал он. — Вам повезло, что вы не умерли.
Я опустил голову на подушку.
— Случайно, — сказал я.
Доктор пожал плечами:
— Двенадцать штук. Вдоль спины. — Он протянул мне упаковку. — Черт возьми, вы что, читать не умеете? "При необходимости используйте один. Превышать указанную дозу опасно".
Я заснул в душной каюте, напившись виски. Человек в белой шапке, должно быть, последовал за мной на паром. Он и наложил пластыри, один за другим, тихо, как вздох. Гиосцин — сильнейший наркотик. Он быстро проникает сквозь кожу. Несчастный случай.
— Его когда-то использовали как сыворотку правды, — объяснял доктор стюардессе. — Это сильнейший алкалоид. Его делают из белладонны. Посмотрите, как у него расширены зрачки. Она из того же семейства, что трава, которую итальянки капали в глаза, чтобы зрачки делались больше. Отсюда название — bella donna.
Стюардесса фыркнула.
— Потрясающе, — изумился я.
— Вы причинили доктору больший неудобства, — сказала она, точь-в-точь классная дама.
Но я лежал не обращая на нее внимания, потому что все думал о том, как ногти царапали краску, и о черной бездне за белым бортом корабля. И о человеке без одного зуба, который дважды пытался убить меня, но больше не попытается.
— Ну что ж, — спросил доктор, — все в порядке, да? Я бы на вашем месте в будущем примирился с морской болезнью.
— Не беспокойтесь, — заверил я. — Я так и сделаю.
Они помогли мне дойти до каюты, осторожно, как будто вели пьяного, который мог на них броситься. Кажется, никто не заметил, что они недосчитываются одного пассажира. Если заметят, то не раньше утра.
Чувство облегчения исчезло. Его сменил ужас. "На помощь!" — вопил он. Я не помог. Вода, должно быть, холодная. Если его не втянуло винтом, он, наверное, барахтался в воде, глядя, как огни корабля исчезают за горизонтом, а соленая вода обжигала его разбитые пальцы...
На моих часах было четыре двадцать. Он, должно быть, уже мертв. Если ему повезло.
На следующее утро я смотрел, оперевшись о поручни, как на фоне плоских берегов Шельды вырисовывается пирс Флиссингена. Под спасательной шлюпкой справа от меня на палубе виднелись коричневые пятна, их можно было принять за ржавчину, но я знал, что это кровь.
За пирсом качалась высокая коричневая мачта. Пока мы подплывали, ворота шлюза во внутреннюю гавань открылись, и "Лисица" скользнула в Бюйтенхафен. Я заметил, что улыбаюсь, как идиот.
Паром подошел к берегу. Я сунул в саквояж свою бутылку виски, спустился по трапу, прошел таможню. Через десять минут я уже стоял на старой, знакомой палубе "Лисицы" из тикового дерева, команда поднимала швартовы, а Пит разворачивал ее носом к плоскому открытому горизонту Северного моря.
— Хорошо доехал? — спросил Пит.
— Нормально, — ответил я.
Вот и все.
Шельда — самый южный рукав дельты Рейна. В этот вечер мы влились в поток кораблей, следовавших через Па-де-Кале в Роттердам, самый оживленный порт мира. Мы двигались мимо низкого голландского берега по морю, плоскому, как покрывало из зеленого шелка. На горизонте в белой дымке мелькали призрачные верхушки танкеров и сухогрузов.
При плохой видимости это было отвратительное место. Но сегодня я не думал об этом. Голова у меня раскалывалась и к тому же была занята другим.
До встречи в Финляндии, Дикки.
Ветер оставался западным, но делался свежее. Августовское падение давления делает пренеприятной жизнь на Фарерских островах, но нам оно на руку. "Лисица" тряхнула своими старыми костями и принялась прокладывать узкий фарватер в направлении Фризских островов. Новая команда стала привыкать к четырехчасовым вахтам.
Мы начали обучать их всерьез.
Дин оставил позу киногероя. Вместо конского хвоста он соорудил на голове косицу, завязанную морским узлом. Если бы на борту был деготь, он бы обязательно вымазал ее дегтем.
Пит находился в крайне мрачном настроении и не мог поверить, что на "Лисице", гордости его жизни, снова хозяйничает команда из восьми ребят, не отличающих кофель-нагеля от стрелки компаса.
Морская болезнь прошла. Команда горела желанием учиться. И мы их учили.
Они знали все о панелях и пивных и о том, что такое "взятие на поруки". А здесь, в серо-зеленом Северном море, мы учили их названиям "стоячий" и "бегущий" такелаж, его назначению. Мы учили их следовать курсу, поднимать и опускать паруса так, чтобы никого не зашибить, ставить грот без лебедки, когда рулевой идет в наветренную сторону. Поначалу Пит и Дин только и делали, что кричали, а экипаж огрызался. Но через два дня, очарованные веем окружающим, успокоились.
Я тоже был очарован в тот сезон, когда делал первые осторожные шаги на "Лисице", сначала по Северному морю, потом по Ла-Маншу, до Пултни и дальше. "Лисица" перестала быть просто сооружением из дерева, канатов и парусины. Она стала целым миром, и этот мир полностью завладевал вниманием, иначе — беда.
Теперь, когда мы плыли к югу от Гельголанда, бледные городские лица ребят покраснели от солнца и ветра, а слушали они меня так внимательно, что можно было распоряжаться, не повышая голоса. Это был настоящий экипаж.
В полдень третьего дня после отплытия из Флиссингена мы выплыли из устья Эльбы с его короткими, серыми волнами и проскользнули через правый шлюз в Кильский канал — короткий путь из Северного моря в Балтийское, идущий вдоль Ютландии. На моторном судне этот путь занимает восемь часов. На паруснике ползешь в тридцати футах от правого берега и только и делаешь, что увертываешься от торговых судов, огромных, как дома.
В тот вечер мы бросили якорь в Киле, в яхт-клубе британской армии, и экипаж отправился поглядеть на Германию. Дин пошел с ними. Он приглядывал за экипажем, как неуклюжая овчарка за овцами, и привел всех обратно в десять часов, трезвый. Я не стал его поздравлять. Вместо этого я принес ему банку пива, и мы выпили, стоя у перил, глядя на рангоут большой немецкой барки, которая выплывала из канала через шлюз.
Дин сказал:
— Жаль, что Мэри нет с нами.
Впервые в жизни я услышал, что Дин думает о ком-то кроме него, Дина. Увы, я не мог ему сказать, что убийца Мэри лежит на дне Северного моря.
Мы допили пиво. Я велел вахтенному на правом борту зажечь большие керосиновые фонари, красные и зеленые — на вантах правого и левого бортов, белые — на транце. Вахтенный на левом борту поднял швартовы, кроме одного на корме. Пит велел им поднимать грот и стаксель. Ветер дул восточный, с берега. На набережной собралась толпа. Я велел команде прокричать "ура". Потом в молчании мы подняли стаксель, и бушприт "Лисицы" отошел от набережной.
— Грот, — сказал я.
Дин тянул, блоки звякали. Потом раздался удар, и парус наполнился ветром. "Лисица" какой-то миг, кренясь, постояла на воде. Канат на корме подняли. Вода, булькая, вырвалась из-под транца, и судно отчалило.
Компасная карта слегка покачивалась в озерце зеленого цвета. Мы гладко, как по маслу, проскользили по аллее мигающих буев, между береговыми огнями Кильской бухты, и вышли в угольно-черную Балтику.
На четвертое утро после отплытия из Киля я встал за руль, просто ради удовольствия. Море было густого, ясного синего цвета, на востоке тронутого розовыми рассветными лучами. Не было видно других парусников. Балтийские моряки убирают свои лодки, не дожидаясь осени, к тому же никто без необходимости не плавает ночью.
Меня распирало от возбуждения. Эти воды бороздил мой отец. А там, за северным горизонтом, живет человек с Надиной фотографии.
Пит принес в кубрик кофе и книгу карт, переплетенную, как тетрадка. Глаза у него были мутными со сна, борода всклокочена. "Лисица" неслась вперед к западу, достигая скорости в пятнадцать узлов.
Кофе был крепкий и сладкий и действовал мгновенно, как выпрямляющая пружина. Пит раскрыл карту.
— О Господи, — сказал он. — Прямо какая-то скарлатинная сыпь.
Я за последние несколько дней подолгу сидел над этими картами. Прямо за северным горизонтом начинаются первые камни архипелага, пояса островов, который тянется от западного берега Финляндии, через "горло" Ботнического залива к восточному берегу Швеции. Самый большой остров называется Аланд, но его величина — это лишь тридцать миль от края до края. Самый маленький едва виден над водой.
— Куда мы плывем? — спросил Пит.
Острова были разбросаны по карте, как точки головоломки. Прямо к северу от нашего теперешнего местонахождения между двумя сгущениями суши лежал открытый кусок воды. Он назывался Гуллкро-нафьорд. К востоку от фьорда вилась паутина, каналов, испещренная черными треугольниками каменных пирамид и пунктирными линиями опознавательных знаков. Я ткнул пальцем в продолговатый островок под названием Наманон.
— Вот сюда, — сказал я.
Экипаж приготовил завтрак. Когда они мыли посуду, из-за горизонта показались первые острова. Черно-зеленая канонерка шныряла вокруг нас, заинтересовавшись английским торговым флагом, который развевался у "Лисицы" на кормовом подзоре. Она приветствовала нас в Финляндии, потом отстала. Острова сгущались.
В три часа дня мы были среди островов, развернувшись право руля между двумя серыми утесами, где на вершинах росли сосны, неправдоподобно зеленые в лучах северного солнца. Мы бросили якорь в полукруглой бухте с гранитными берегами, покрытыми льдом. Сосны и клены росли над самой водой, по узкому берегу прыгала белка.
Я сунул в карман фотографию, которую нашел в чемодане у Нади. Мы перекинули тендер через борт. Двое ребят сели на весла и отвезли меня на берег. Нос тендера ткнулся в песок. Между большими замшелыми валунами вилась тропинка, она уводила за деревья.
В сотне ярдов от тропинки какой-то толстяк собирал в подлеске хворост. Я спросил:
— Амиас Теркель?
Он поднял голову. У него было широкое, медно-коричневое лицо. Он что-то произнес по-фински.
— По-английски, — предложил я.
— Амиас Теркель, — повторил он названное мной имя и указал грязным пальцем на другую тропинку, которой я не заметил: — Туда. Туда.
Тропа была узкой. Она вилась по сосновому лесу, достаточно густому, чтобы не пропускать солнечного света. Земля была покрыта мхом и сухими ветками, по которым не ступала нога человека. В тени звенели комары. Наверное, годами здесь никто не ходил.
Через полмили деревья начали редеть. Сосны сменились серебристыми березами, вокруг стволов росли маслята с коричневыми скользкими шляпками. Сквозь березовые стволы виднелось что-то зеленое и прямоугольное. Я минут пять брел по направлению к этому предмету, прежде чем понял, что это крыша из деревянной дранки, густо поросшая лишайником. Затем я вышел к бревенчатой хижине на берегу крохотной бухточки с деревянным причалом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47