Поэтому я попросил отца помочь мне. А он сказал, что не может этого сделать, потому что он умер...
Что-то ревело мне прямо в ухо. Я дернулся и проснулся. Передо мной скользила огромная красная стена. Корпус корабля, грузового судна. Ревела сирена. Я отпихнул румпель, нырнул под корму, спросонок я плохо соображал. Высоко на корме развевалось сине-красное полотнище панамского флага. Близко, подумал я. Чуть-чуть не погибли. Я тихонько выругался пересохшей гортанью. Корабль уплыл к западу.
Я перестал ругаться. Я закричал. Закричал от радости. Наверное, звучало это как вопль комара. Но зато искренне.
Если оно идет на запад, значит, оно должно быть на северной стороне фарватера. По левому борту виднелись другие корабли, которые, вытянувшись в линию, шли к западу. Мы покинули Эстонию и входили в финские территориальные воды. Мое воодушевление длилось, наверное, несколько секунд. После этого на меня снова наползла дремота, а тут еще и солнце. Оно давило мне на затылок, как раскаленные докрасна тиски. Я вцепился в румпель и рулил, ничего не соображая, реагируя только на ветер в парусах и на угол штопора, которым мы вились по морю. Смотрел я внутрь лодки, потому что перед глазами у меня развертывалась карта.
Это была мешанина из нескольких карт. Одна из них — морская карта на "Лисице", на которой была изображена россыпь островов вблизи от берега. Но мешала мне не она, а другая, из моего школьного географического атласа. Это была карта солености. Я так и слышал голос старого полковника Максвелла по кличке Ругатель Берти, учителя географии: "Чертова Балтика почти пресная. Идиотское море. Недостаточно соленое для нормальной рыбной ловли и недостаточно пресное, так что хрен напьешься".
Но вот она, Балтика, прохладная и сверкающая в солнечных лучах. Скоро полдень. А мы не имели во рту ни капли воды уже восемнадцать часов.
Я зачерпывал воду со дна лодки, поливал себя и Надю. Сколько бы соли ни было в Балтийском море, мне казалось, что она вся осела на мне, прилипла к коже и скрипит в одежде. Надя лежала недвижно, как мертвая, опустив одну руку на дно. Я надеялся, что она еще жива. Я очень сильно надеялся на это тем крошечным кусочком мозга, который был свободен от карт, от руля и от стараний, чтобы сухой воздушный шар, который прежде был моим языком, не вывалился изо рта и не принялся лакать соляной раствор на дне лодки...
Поэтому легче было смотреть на лодку.
Я потерял счет времени. Часы превратились в недели. Как будто я всю жизнь стоял у руля под палящим солнцем. Ничего не было — только багровый кошмар, волны и рев Балтики, да неровный пульс, едва подталкивавший к голове сгустившуюся кровь.
Вдруг рев как-то изменился.
Поначалу я решил, что дело в ветре. Но звук не становился прежним. Я собрался с силами и посмотрел за борт.
В пятидесяти ярдах от нас был остров: скалистый, заросший соснами, с причалом, выдающимся из поросшей камышами бухты. Мы уже проплыли мимо нескольких островов. Они лежали с наветренной стороны, как загорающие киты. Я изо всех сил потянул румпель, подошел к набережной и кое-как пришвартовался — пальцы у меня распухли, как сардельки.
Надя не пошевельнулась. Я потряс ее за плечо. Она пискнула, как кошка. Я сказал:
— Земля.
Она открыла глаза. Остекленевшие, ничего не понимающие. Потом она спустила ноги на дно. И спросила:
— Какая?
— Финляндия.
— О-о! — сказала она. — А вода?
Я вытащил, ее из лодки. Ноги у нее подгибались. У причала стоял лодочный сарай, он был заперт. В глубине острова, в рощице из сосен и кленов, поблескивала черепичная крыша. Дачный коттедж. Наверняка владельца нет. Надя навалилась на меня, обняв одной рукой за плечи и пользуясь мной, как костылем. У меня и у самого подламывались колени. Казалось, до коттеджа не меньше пятнадцати миль. Мы прошли по дерновому газону, по тропинке, обложенной камнями, к веранде, затянутой сеткой от насекомых. Дверь была заперта. Замок был маленьким и хлипким. Я взял один из камней, окаймлявших тропинку, и сбил его.
Большая комната была обставлена дачной мебелью. В углу — раковина, кухонная плита. Вот и кран. Я повернул его. Надя прямиком направилась к нему. Она стала пить из полоскательницы, шумно прихлебывая, как животное. Я наполнил водой кружку, выпил, снова наполнил и пошел на разведку.
Я обнаружил душевую. Я чувствовал, как вода из кружки проникает через поры наружу. Я жаждал душа всем своим существом. И я включил его. Вода была чуть теплая, из бака на крыше. Я сходил за Надей и привел ее в душевую. Она стащила с себя одежду, пошатываясь и падая на стены.
— Заходи, — сказала она.
Я разделся и тоже зашел под душ.
Мы стояли в чем мать родила, а на нас лилась вода. Друг друга мы воспринимали как подпорки.
— Получше, — сказала она минут через десять.
— Да, — согласился я. Вода, барабанящая по моему черепу, успокаивала, как ничто другое на свете. Дремота застлала мне мозг, как туман. На перилах висело полотенце. В полуоткрытую дверь я увидел кровать. Я бросился в спальню, вытираясь по дороге, плюхнулся на кровать, забрался под одеяло.
В голову лезли бессвязные мысли. Я не знал, какой сегодня день недели. Только надеялся, что владельцы не приедут именно в этот день, а то придется проснуться. Но у меня были и мысли поинтереснее. Например, по поводу намеков, оброненных Амиасом Теркелем, и выломанной двери госпожи Ребейн, и могилы возле сгоревшей развалины. Это был узел, огромный морской узел, туго-претуго завязанный.
Но одна ниточка в нем была послабее. И я точно знал, как за нее дернуть: для этого нужно отправиться в Турку, город на западном берегу Финляндии, откуда должна вновь стартовать парусная флотилия. Если, конечно, Пит прибыл туда с "Лисицей".
Добрый старый Пит.
Жужжала муха. Сквозь занавески пробивался свет. Мои веки опустились и больше не поднялись.
Проснувшись, я не мог понять, сколько времени проспал. Свет по-прежнему пробивался сквозь занавески. Муха все еще жужжала. В голове у меня был туман. И рядом лежала Надя.
Ее глаза были открыты. Они казались огромными и темными, почти фиолетовыми при тусклом освещении.
— Спасибо, — сказала она.
Ее рука под простыней нащупала мою. Взяла ее и положила себе на грудь. Кожа у нее была шелковая, сосок затвердел от прикосновения. Я придвинулся к ней. Ее пальцы коснулись моего затылка. Она притянула к себе мою голову и поцеловала меня. Поцелуй был легок, как ангельское крыло, бесплотен, как облако. Я поддавался. Это поцелуй полицейского, подумал я. Потом я потерял способность разумно мыслить, если считать это разумной мыслью. Мои руки начали двигаться сами по себе к ее затылку, и она вздохнула, вздрогнула и придвинулась поближе. А потом от затылка вниз, туда, где мышцы переходили в чудесные волны, которые раздвигались легко, как море, и зыбились, расступаясь. Она чуть слышно простонала мне в ухо. Ее ноги раздвинулись, впуская меня. Я приподнялся над ней в полумраке. Голова Нади лежала боком на подушке, губы приоткрылись. Какой-то миг ее раскрытые ладони упирались мне в грудь. Потом она взглянула на меня, обхватила за плечи и сказала:
— Уже.
Мы лежали в руинах чужой постели и дышали дыханием друг друга. Наконец она сказала:
— А что будет, когда вернутся хозяева?
Мы выбрались из постели и вместе отправились в душевую. Нам было все равно.
Часы в спальне шли. Они показывали всего шесть, но солнце было уже с другой стороны. Мы проспали восемнадцать часов.
В кухне нашлась маринованная селедка, ржаные галеты, похожие на летающие тарелки, и растворимый кофе. Мы сидели рядом за кухонным столом и ели, держась за руки. Внезапно появилось чувство, что нам немного осталось, ужасное ощущение, что мы уже провели вместе все отпущенное нам время и почти не заметили, как оно прошло.
С полчаса мы не говорили об этом, хотя каждый из нас знал, о чем думает другой. Потом я спросил:
— Куда ты поедешь?
— В Хельсинки, — ответила она. — У меня там живет знакомая.
Следующего вопроса я не задавал. Она сама ответила на него.
— Я обращусь к правительству, — сказала она. — Может быть, мне понадобится новый паспорт. — Она старалась избегать моего взгляда и смотрела вниз, катая по красной клетчатой скатерти кусочек галеты.
— Я могу чем-нибудь помочь? — спросил я.
Она застенчиво взглянула на меня из-под ресниц. Потом улыбнулась, намекая на уверенность, которую продемонстрировала полчаса назад в постели.
— Спасибо, — сказала она. Ее теплые пальцы касались моей ладони. — А ты поедешь в Хельсинки?
Ее глаза были как озера янтаря. Я почувствовал, что тону в них.
— В Турку, — ответил я.
— Почему в Турку?
— Там будет "Лисица". Оттуда стартует флотилия. И там будут люди, с которыми мне нужно поговорить.
— А-а... — Голос у нее был разочарованный.
— Я должен кое-что выяснить. О наших похождениях. И о гибели Леннарта Ребейна.
— Да? — Разочарования как не бывало. Передо мной снова был полицейский.
— Я должен навести справки, — продолжал я. И говорил неправду. Речь шла вовсе не о наведении справок. А о совершенно определенных вещах, в которых нужно было удостовериться.
Она пожала плечами.
— Ладно, — сказала она. — Когда мы увидимся?
— Через неделю, — ответил я. — Даже раньше.
Она выпятила нижнюю губу.
— Ну что ж, ничего не поделаешь, — сказала она. — А мы скоро уедем отсюда?
Это был хороший вопрос. В доме не было ни телефона, ни радио. Была почтовая бумага с адресом хозяев. Мы находились на Туккале — Бог знает, где эта Туккала.
— На лодке? — спросил я.
— Лодка, наверное, не годится, — проговорила она.
Держась за руки, мы подошли к пристани. Лодка была полна воды.
В тени ее носа устроилась стайка миног, прячась от солнца.
Надя сказала:
— Что-то мне больше не хочется плыть на лодке. — Она улыбалась.
На миг нас захватила общая фантазия: отпустить лодку в море и жить на нашем необитаемом острове, ожидая спасения и надеясь, что спасатели никогда не прибудут. Но это была только фантазия, и мы оба прекрасно это понимали.
— Я починю лодку, — сказал я.
— А это долго? — с подозрением спросила она, как будто боясь, что это окажется не очень долго.
— Сегодня не кончу, — пообещал я.
Она улыбнулась. Улыбка, радостная и удивленная, преобразила ее.
— О! — притворно огорчилась она. — Какая жалость!
Я выволок лодку на сушу с помощью блока и талей, которые нашел в сарае, и стал законопачивать ее дегтем, расплавленным в консервной банке. Солнце пригревало мне спину. Надя пела. Я работал медленно и методично, не потому что так было надо, а просто мне хотелось, чтобы эти минуты длились подольше. Мы купались, ныряя с пирса, плавали над черными камнями, лежащими на дне. Волосы Нади струились в прозрачной воде, как у русалки. Мы занимались любовью на теплой отмели, скользя в шелковистом иле. Потом мы медленно поплыли назад к пристани.
Я снова спустил лодку на воду. Солнце стояло низко на северо-западе, небо горело, как фейерверк. Надя откопала где-то бутылку водки. Мы выпили ее сидя у камина, легионы комаров атаковали сетку. Я не заметил, что мы ели. Но очень скоро мы снова оказались в постели, крепко прижимаясь друг к другу, а отраженные языки пламени вздымались и гасли на потолке.
И скоро, слишком скоро наступило утро.
Мы оставили в коттедже пачку задубевших купюр и благодарственную записку. Я вывел лодку из залива, над нами кружились стрекозы. В столе я нашел карту. Через два часа мы уже вошли в гавань с ржаво-рыжими деревянными домами, подходившими к самой воде, и подплыли к набережной, около которой стояли две дизельные развалюхи. Потом мы сидели в баре, пили кофе и ждали автобуса.
Первым пришел автобус на Турку. Надя поцеловала меня. В глазах у нее были слезы. Я взял билеты: ей на восток, до Хельсинки, мне на запад, до Турку.
Автобус петлял среди лесов и камней. Время от времени попадалось желтоватое поле и кучка деревянных домов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47
Что-то ревело мне прямо в ухо. Я дернулся и проснулся. Передо мной скользила огромная красная стена. Корпус корабля, грузового судна. Ревела сирена. Я отпихнул румпель, нырнул под корму, спросонок я плохо соображал. Высоко на корме развевалось сине-красное полотнище панамского флага. Близко, подумал я. Чуть-чуть не погибли. Я тихонько выругался пересохшей гортанью. Корабль уплыл к западу.
Я перестал ругаться. Я закричал. Закричал от радости. Наверное, звучало это как вопль комара. Но зато искренне.
Если оно идет на запад, значит, оно должно быть на северной стороне фарватера. По левому борту виднелись другие корабли, которые, вытянувшись в линию, шли к западу. Мы покинули Эстонию и входили в финские территориальные воды. Мое воодушевление длилось, наверное, несколько секунд. После этого на меня снова наползла дремота, а тут еще и солнце. Оно давило мне на затылок, как раскаленные докрасна тиски. Я вцепился в румпель и рулил, ничего не соображая, реагируя только на ветер в парусах и на угол штопора, которым мы вились по морю. Смотрел я внутрь лодки, потому что перед глазами у меня развертывалась карта.
Это была мешанина из нескольких карт. Одна из них — морская карта на "Лисице", на которой была изображена россыпь островов вблизи от берега. Но мешала мне не она, а другая, из моего школьного географического атласа. Это была карта солености. Я так и слышал голос старого полковника Максвелла по кличке Ругатель Берти, учителя географии: "Чертова Балтика почти пресная. Идиотское море. Недостаточно соленое для нормальной рыбной ловли и недостаточно пресное, так что хрен напьешься".
Но вот она, Балтика, прохладная и сверкающая в солнечных лучах. Скоро полдень. А мы не имели во рту ни капли воды уже восемнадцать часов.
Я зачерпывал воду со дна лодки, поливал себя и Надю. Сколько бы соли ни было в Балтийском море, мне казалось, что она вся осела на мне, прилипла к коже и скрипит в одежде. Надя лежала недвижно, как мертвая, опустив одну руку на дно. Я надеялся, что она еще жива. Я очень сильно надеялся на это тем крошечным кусочком мозга, который был свободен от карт, от руля и от стараний, чтобы сухой воздушный шар, который прежде был моим языком, не вывалился изо рта и не принялся лакать соляной раствор на дне лодки...
Поэтому легче было смотреть на лодку.
Я потерял счет времени. Часы превратились в недели. Как будто я всю жизнь стоял у руля под палящим солнцем. Ничего не было — только багровый кошмар, волны и рев Балтики, да неровный пульс, едва подталкивавший к голове сгустившуюся кровь.
Вдруг рев как-то изменился.
Поначалу я решил, что дело в ветре. Но звук не становился прежним. Я собрался с силами и посмотрел за борт.
В пятидесяти ярдах от нас был остров: скалистый, заросший соснами, с причалом, выдающимся из поросшей камышами бухты. Мы уже проплыли мимо нескольких островов. Они лежали с наветренной стороны, как загорающие киты. Я изо всех сил потянул румпель, подошел к набережной и кое-как пришвартовался — пальцы у меня распухли, как сардельки.
Надя не пошевельнулась. Я потряс ее за плечо. Она пискнула, как кошка. Я сказал:
— Земля.
Она открыла глаза. Остекленевшие, ничего не понимающие. Потом она спустила ноги на дно. И спросила:
— Какая?
— Финляндия.
— О-о! — сказала она. — А вода?
Я вытащил, ее из лодки. Ноги у нее подгибались. У причала стоял лодочный сарай, он был заперт. В глубине острова, в рощице из сосен и кленов, поблескивала черепичная крыша. Дачный коттедж. Наверняка владельца нет. Надя навалилась на меня, обняв одной рукой за плечи и пользуясь мной, как костылем. У меня и у самого подламывались колени. Казалось, до коттеджа не меньше пятнадцати миль. Мы прошли по дерновому газону, по тропинке, обложенной камнями, к веранде, затянутой сеткой от насекомых. Дверь была заперта. Замок был маленьким и хлипким. Я взял один из камней, окаймлявших тропинку, и сбил его.
Большая комната была обставлена дачной мебелью. В углу — раковина, кухонная плита. Вот и кран. Я повернул его. Надя прямиком направилась к нему. Она стала пить из полоскательницы, шумно прихлебывая, как животное. Я наполнил водой кружку, выпил, снова наполнил и пошел на разведку.
Я обнаружил душевую. Я чувствовал, как вода из кружки проникает через поры наружу. Я жаждал душа всем своим существом. И я включил его. Вода была чуть теплая, из бака на крыше. Я сходил за Надей и привел ее в душевую. Она стащила с себя одежду, пошатываясь и падая на стены.
— Заходи, — сказала она.
Я разделся и тоже зашел под душ.
Мы стояли в чем мать родила, а на нас лилась вода. Друг друга мы воспринимали как подпорки.
— Получше, — сказала она минут через десять.
— Да, — согласился я. Вода, барабанящая по моему черепу, успокаивала, как ничто другое на свете. Дремота застлала мне мозг, как туман. На перилах висело полотенце. В полуоткрытую дверь я увидел кровать. Я бросился в спальню, вытираясь по дороге, плюхнулся на кровать, забрался под одеяло.
В голову лезли бессвязные мысли. Я не знал, какой сегодня день недели. Только надеялся, что владельцы не приедут именно в этот день, а то придется проснуться. Но у меня были и мысли поинтереснее. Например, по поводу намеков, оброненных Амиасом Теркелем, и выломанной двери госпожи Ребейн, и могилы возле сгоревшей развалины. Это был узел, огромный морской узел, туго-претуго завязанный.
Но одна ниточка в нем была послабее. И я точно знал, как за нее дернуть: для этого нужно отправиться в Турку, город на западном берегу Финляндии, откуда должна вновь стартовать парусная флотилия. Если, конечно, Пит прибыл туда с "Лисицей".
Добрый старый Пит.
Жужжала муха. Сквозь занавески пробивался свет. Мои веки опустились и больше не поднялись.
Проснувшись, я не мог понять, сколько времени проспал. Свет по-прежнему пробивался сквозь занавески. Муха все еще жужжала. В голове у меня был туман. И рядом лежала Надя.
Ее глаза были открыты. Они казались огромными и темными, почти фиолетовыми при тусклом освещении.
— Спасибо, — сказала она.
Ее рука под простыней нащупала мою. Взяла ее и положила себе на грудь. Кожа у нее была шелковая, сосок затвердел от прикосновения. Я придвинулся к ней. Ее пальцы коснулись моего затылка. Она притянула к себе мою голову и поцеловала меня. Поцелуй был легок, как ангельское крыло, бесплотен, как облако. Я поддавался. Это поцелуй полицейского, подумал я. Потом я потерял способность разумно мыслить, если считать это разумной мыслью. Мои руки начали двигаться сами по себе к ее затылку, и она вздохнула, вздрогнула и придвинулась поближе. А потом от затылка вниз, туда, где мышцы переходили в чудесные волны, которые раздвигались легко, как море, и зыбились, расступаясь. Она чуть слышно простонала мне в ухо. Ее ноги раздвинулись, впуская меня. Я приподнялся над ней в полумраке. Голова Нади лежала боком на подушке, губы приоткрылись. Какой-то миг ее раскрытые ладони упирались мне в грудь. Потом она взглянула на меня, обхватила за плечи и сказала:
— Уже.
Мы лежали в руинах чужой постели и дышали дыханием друг друга. Наконец она сказала:
— А что будет, когда вернутся хозяева?
Мы выбрались из постели и вместе отправились в душевую. Нам было все равно.
Часы в спальне шли. Они показывали всего шесть, но солнце было уже с другой стороны. Мы проспали восемнадцать часов.
В кухне нашлась маринованная селедка, ржаные галеты, похожие на летающие тарелки, и растворимый кофе. Мы сидели рядом за кухонным столом и ели, держась за руки. Внезапно появилось чувство, что нам немного осталось, ужасное ощущение, что мы уже провели вместе все отпущенное нам время и почти не заметили, как оно прошло.
С полчаса мы не говорили об этом, хотя каждый из нас знал, о чем думает другой. Потом я спросил:
— Куда ты поедешь?
— В Хельсинки, — ответила она. — У меня там живет знакомая.
Следующего вопроса я не задавал. Она сама ответила на него.
— Я обращусь к правительству, — сказала она. — Может быть, мне понадобится новый паспорт. — Она старалась избегать моего взгляда и смотрела вниз, катая по красной клетчатой скатерти кусочек галеты.
— Я могу чем-нибудь помочь? — спросил я.
Она застенчиво взглянула на меня из-под ресниц. Потом улыбнулась, намекая на уверенность, которую продемонстрировала полчаса назад в постели.
— Спасибо, — сказала она. Ее теплые пальцы касались моей ладони. — А ты поедешь в Хельсинки?
Ее глаза были как озера янтаря. Я почувствовал, что тону в них.
— В Турку, — ответил я.
— Почему в Турку?
— Там будет "Лисица". Оттуда стартует флотилия. И там будут люди, с которыми мне нужно поговорить.
— А-а... — Голос у нее был разочарованный.
— Я должен кое-что выяснить. О наших похождениях. И о гибели Леннарта Ребейна.
— Да? — Разочарования как не бывало. Передо мной снова был полицейский.
— Я должен навести справки, — продолжал я. И говорил неправду. Речь шла вовсе не о наведении справок. А о совершенно определенных вещах, в которых нужно было удостовериться.
Она пожала плечами.
— Ладно, — сказала она. — Когда мы увидимся?
— Через неделю, — ответил я. — Даже раньше.
Она выпятила нижнюю губу.
— Ну что ж, ничего не поделаешь, — сказала она. — А мы скоро уедем отсюда?
Это был хороший вопрос. В доме не было ни телефона, ни радио. Была почтовая бумага с адресом хозяев. Мы находились на Туккале — Бог знает, где эта Туккала.
— На лодке? — спросил я.
— Лодка, наверное, не годится, — проговорила она.
Держась за руки, мы подошли к пристани. Лодка была полна воды.
В тени ее носа устроилась стайка миног, прячась от солнца.
Надя сказала:
— Что-то мне больше не хочется плыть на лодке. — Она улыбалась.
На миг нас захватила общая фантазия: отпустить лодку в море и жить на нашем необитаемом острове, ожидая спасения и надеясь, что спасатели никогда не прибудут. Но это была только фантазия, и мы оба прекрасно это понимали.
— Я починю лодку, — сказал я.
— А это долго? — с подозрением спросила она, как будто боясь, что это окажется не очень долго.
— Сегодня не кончу, — пообещал я.
Она улыбнулась. Улыбка, радостная и удивленная, преобразила ее.
— О! — притворно огорчилась она. — Какая жалость!
Я выволок лодку на сушу с помощью блока и талей, которые нашел в сарае, и стал законопачивать ее дегтем, расплавленным в консервной банке. Солнце пригревало мне спину. Надя пела. Я работал медленно и методично, не потому что так было надо, а просто мне хотелось, чтобы эти минуты длились подольше. Мы купались, ныряя с пирса, плавали над черными камнями, лежащими на дне. Волосы Нади струились в прозрачной воде, как у русалки. Мы занимались любовью на теплой отмели, скользя в шелковистом иле. Потом мы медленно поплыли назад к пристани.
Я снова спустил лодку на воду. Солнце стояло низко на северо-западе, небо горело, как фейерверк. Надя откопала где-то бутылку водки. Мы выпили ее сидя у камина, легионы комаров атаковали сетку. Я не заметил, что мы ели. Но очень скоро мы снова оказались в постели, крепко прижимаясь друг к другу, а отраженные языки пламени вздымались и гасли на потолке.
И скоро, слишком скоро наступило утро.
Мы оставили в коттедже пачку задубевших купюр и благодарственную записку. Я вывел лодку из залива, над нами кружились стрекозы. В столе я нашел карту. Через два часа мы уже вошли в гавань с ржаво-рыжими деревянными домами, подходившими к самой воде, и подплыли к набережной, около которой стояли две дизельные развалюхи. Потом мы сидели в баре, пили кофе и ждали автобуса.
Первым пришел автобус на Турку. Надя поцеловала меня. В глазах у нее были слезы. Я взял билеты: ей на восток, до Хельсинки, мне на запад, до Турку.
Автобус петлял среди лесов и камней. Время от времени попадалось желтоватое поле и кучка деревянных домов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47