— Когда же ты бросишь свои морские прогулки? Найдешь хорошую девушку, остепенишься?
Рука матери крепче сжала мой локоть. Я деланно улыбнулся Джорджу, поцеловал на прощание мать, сел в фургон и поехал в Дорсет.
Кристофер жил, выражаясь словами его агента, в скромном фермерском доме. Там был "скромный" закрытый бассейн, а также "скромный" гараж на четыре автомобиля. Его "скромного" "даймлера" не было дома, но "скромный" "порше" стоял на подъездной дорожке. Фургон протарахтел по гравию мимо двух садовников, опрыскивавших розы.
Дом был длинный и низкий, с крышей из голландской черепицы и с роскошными травяными бордюрами. В воздухе стояло жужжание пчел. Двери на террасу были открыты. Горячий августовский воздух наполняли мелодии из "Дон-Жуана". Я подошел к входной двери, просунул голову и позвал:
— Есть кто живой?
Ответа не было. Статуя командора продолжала реветь. Холл был со вкусом украшен дубовыми шкафами и портретами, которые Кристофер любезно предложил взять на хранение у матери, поскольку они не подошли для "Лаун-Хауса" в Лидьятсе.
— Рут! — крикнул я.
В конце холла была лестница. Наверху хлопнула дверь.
— Кто там? — послышался голос. Это был голос Рут. Казалось, она запыхалась и не вполне владеет собой. А если Рут и было чем гордиться, то лишь самообладанием.
Она появилась на верхней площадке лестницы. На ней был китайский шелковый халат, расшитый большими пионами. Ее лицо с острыми скулами раскраснелось. Рот, большой и пухлый, напоминал пион.
— А-а... — сказала она. Она заметно нервничала. — Это ты? Чего тебе надо?
— У вас на чердаке есть кое-какие семейные бумаги. Мне нужно их просмотреть.
— Правда? — спросила она, будто до нее не дошел смысл моих слов.
— Я тебе не помешаю, — с извинением в голосе произнес я. — И я вовсе не хотел поднимать тебя с постели. — Было два часа дня.
— У меня грипп. Я не могу стоять тут на сквозняке. Поговори с Кристофером, ладно?
Я стоял, смотрел на нее и думал: плохо дело, сейчас меня выставят. Она кусала нижнюю губу. Ее голубые глаза сузились.
Ее густо накрашенные голубые глаза.
— Мне очень жаль, — сказал я. — Может быть, тебе нужен аспирин или что-нибудь еще? — И я двинулся вверх по лестнице.
За дверью позади нее послышался глухой стук, будто кто-то уронил на пол башмак. Она побагровела.
— Нет, — произнесла она.
Я остановился. От нее исходили облака "Жуа де Жан Пату".
— Уходи, — приказала она.
Где-то позади нее раскрылось окно. Я медленно обошел Рут и толкнул дверь.
— Убирайся, — твердила она. Голос у нее был тонкий и пронзительный. Огромная спальня, которую она делила с Кристофером, утопала в солнечных лучах. Покрывало было снято с кровати, простыни сильно помяты. Небрежно брошенные женские тряпки валялись на китайском ковре. Окно было открыто. С высоты четырнадцати футов я увидел смятый куст аканта.
Я отвернулся от окна. Странное дело, но мне было жаль Кристофера. Рут выглядела разгоряченной и растерянной.
— Он тоже этим развлекается, — сказала она. — У него есть какая-то шлюха в Лондоне.
— Не беспокойся, — пообещал я. — Я никому не скажу ни слова. — Я улыбнулся, чтобы не иметь мрачного вида. Глубоко вздохнул. — Я хочу поискать кое-что. На чердаке. Одну мамину вещь.
— Посоветуйся с Кристофером, — сказала она, едва сохраняя вежливый тон. — Ты же видишь, его нет. — Она сильно побледнела, косметика ярко выделялась на ее лице, как боевая раскраска.
Я начинал злиться. Раньше мне казалось, что мы с Кристофером — не ладящие друг с другом люди, которые случайно оказались братьями.
Теперь я с удивлением обнаружил, что мы все-таки братья, которые случайно не поладили между собой. Я сказал:
— По-моему, чем меньше шума, тем лучше. Ты не согласна?
Рут пристально смотрела на меня, кусая губы. Мои слова подействовали. Она сказала:
— Ты негодяй.
Я вышел на площадку лестницы. Она влетела в комнату и хлопнула дверью.
Я услышал, как щелкнула задвижка. Ну да, я негодяй. По дубовой винтовой лестнице я поднялся на чердак.
Именно такой чердак, как у Кристофера, должен быть у человека, который в течение последних тридцати трех лет только и делал, что упаковывал свою жизнь в аккуратные пакеты.
Совершенно сухой и без единого паука. В одном конце стояла запасная мебель, обитая зеленым сукном. В другом — картонные ящики с черными наклейками.
Когда-то я отдал бы половину своей правой руки, чтобы взглянуть на частную сторону политической жизни Кристофера. Но не сейчас. Три ящика справа были помечены: "МАМИНЫ БУМАГИ". Я вытащил их на свет флуоресцентной лампы и принялся за дело.
Там были пачки, перевязанные зеленой лентой. Первый ящик был полон банковских счетов начиная с 1950 года, разложенных строго по порядку. Во втором — фотографии и письма отца с почтовыми штемпелями от Аляски до Кейптауна. У него был мелкий, аккуратный почерк с заметным наклоном влево, я помнил его с детства. В письмах шла речь о домашних делах. Много вопросов о моих успехах, гораздо меньше о Кристофере. Мне вдруг стало жаль Кристофера, которому предпочитали Билла. Теплых чувств к матери там было примерно столько же, сколько у домохозяина в отъезде к своему дворецкому.
Последнее письмо в связке было датировано 1965 годом.
Почерк тот же самый и та же самая бумага: судно "Протей". Оно было написано в Рейкьявике. Он писал, что идет дождь, что ужасно холодно, что с Лабрадора идет область низкого давления и не собирается останавливаться. Спрашивал о плате за школьные занятия, о крыше дома. О Рождестве речи не было, хотя письмо писалось в ноябре, но он никогда не обращал на такие вещи особого внимания.
Он написал это письмо, а через две недели попал в шторм в проливе Скагеррак и не вернулся.
Я просмотрел другие пачки. Письма соболезнования после получения телеграммы, письма из школы, мои и Кристофера, еще одна пачка, помеченная "Разное".
Оно оказалось внизу этой пачки, вместе с конвертом. На конверте русская марка: сталевар трудится у домны. Почерк был женский, размашистый.
* * *
"Уважаемая госпожа Тиррелл!
Я должна написать вам печальное письмо. Человек, который некогда был вам дорог, заболел. Я виделась с ним. Он не мог написать сам и жалел об этом. Он шлет вам лучшие пожелания. Кроме того, он передает привет Кристоферу и Уильяму и просит Уильяма приручить лису.
Ваша доброжелательница".
* * *
Подписи не было.
Я сложил письмо, засунул в конверт и убрал в нагрудный карман. Руки двигались неуклюже, как будто я только что проснулся после долгого, глубокого сна. Я поставил ящики на место, выключил свет и спустился по лестнице вниз, где пахло лаком для мебели и сухими духами.
Рут была одета в джинсы, по-модному мешковатые, и в вышитую мексиканскую сорочку. Она улыбнулась мне, показав белые зубы. Улыбка была преувеличенно вежливая, чуть-чуть встревоженная и слегка пахнущая шерри. Она сказала:
— Понимаешь, иногда бывает одиноко.
Я был так далек от этого, что не сразу сообразил, о чем она.
Сев за руль фургона, я перечитал письмо. Ни намека на то, кто же автор. И на то, кто именно заболел, за исключением просьбы приручить лису. Лиса — это "Лисица". Неприручаемая "Лисица". Мне было грустно, как будто я побывал на похоронах. Потом я снова ощутил непонятное, беспричинное возбуждение.
Похорон-то не было.
В конце переулка виднелось главное шоссе, по которому громыхали грузовики. Надушенный садик Кристофера казался далеким сном. Я возвращался в мир, где на меня охотился "Противовес". В мир, где имелись доказательства, что отец пережил крушение "Протея". Доказательства, что Надя говорит правду.
Я нажал на педали, и фургон, кашляя и рыча, помчался на запад. У Эксетера меня вдруг охватило новое опасение и вытеснило прежние. Оно засело у меня в мозгу и пухло, как жаба, пока я съезжал с береговой дороги под указатель, гласивший "Спирмен", и ехал по аккуратной, усыпанной гравием колее между пальмами.
"Лисица" стояла на слипе, на полуклюзах, напоминая гигантскую модель яхты, которую вот-вот запустят. Спасательные тросы висели на высоте тринадцати футов над бетоном. Пит стоял на лестнице, прислоненной к борту. Царапины исчезли. Он обернулся, его борода развевалась на ветру — он узнал хриплый рев двигателя моего фургона.
— Порядок, — сказал Пит. — Осмотрено, заправлено. До конца сезона будет бегать.
— Кто? — спросил я.
— Судно. — Он спустился с лестницы, хмуря лоб. — У тебя были три здоровенные царапины, помнишь? Правда, по направлению волокон. Очень удачно. И каркас не поврежден. Повезло...
— Где Дин? — спросил я.
— На судне, — ответил он. — Хочешь спустить ее на воду?
— Да, — сказал я. Надо мной появилась голова Дина, ее силуэт выделялся на фоне неба. — Где Надя?
— Уехала.
— Куда? — Мое опасение сменилось какой-то тупой тошнотой.
— Домой, — ответил он. — Через Хельсинки.
— Так ты не откажешь мне в помощи при спуске твоей яхты на воду? — спросил Пит с нарочитой иронией.
Я не ответил. Я кое-как добрел до каюты и включил телефон. Человек из авиакомпании "Финнэр" вежливым и ровным голосом сообщил мне, что самолет только что улетел, и подтвердил, что Надя Вуорайнен была в списке пассажиров. Я вернулся на палубу, волоча ноги, как восьмидесятилетний старик, слез по лестнице и занялся "приручением лисы". Когда она оказалась на воде, я нажал кнопку стартера и вывел ее мимо понтонов к якорным стоянкам, где причаливали гоночные яхты и прочая шушера, которая, по мнению Спирмена, могла прибавить ему известности и увеличить продажу мороженого и летних рубашек. Мы с Дином отдали швартовы, и я спустился вниз.
На столе салона не было цветов. Вместо них была грязь с верфи:
следы ботинок на палубе, жирные отпечатки пальцев на обшивке. От Нади остался только слабый аромат ее духов, смешанный с резким запахом свежезаправленного двигателя. Я достал бутылку "Беллз" и влил в себя полстакана. Теперь вместо родителей меня окружают чужие люди. Люди, которые хотели меня убить. А я влюбился в женщину, которая служит в полиции. Вчера жизнь была просто трудной. Сегодня она разлетелась вдребезги.
В дверь осторожно постучали. Дин спросил:
— Что-нибудь надо делать?
Я покачал головой. От виски у меня в голове стоял горячий туман. Все надо делать.
— Когда подъехало такси, она дала мне это. — Он протянул мне листок бумаги. — Она плакала.
Это был таллиннский адрес, написанный ее аккуратным почерком. Адрес госпожи Ребейн. Я встал.
— Спасибо, — сказал я.
Впереди гонки Невилла Глейзбрука. Впереди дознание. Впереди Финляндия, которую отделяет от Таллинна только Финский залив.
Глава 20
Два дня мы заправляли баки, запасали провиант, подкручивали толстые штопоры, на которых держалась мачта. На третий день мы с Дином отвели "Лисицу" в пролив Те-Солент. Перед отплытием я позвонил в Вестминстер Невиллу Глейзбруку. Дозвонился я на удивление быстро.
— Билл, — узнал он. По голосу было слышно, что он торопится. В трубку доносился шум голосов.
— Мне придется оставить свою яхту в реке Болье, — сказал я. — Меня это немного беспокоит. Мне нужен причал, чтобы она не болталась вдоль берега. Один из моих парней будет на борту. Можно ли прислать туда полицейского?
— Кого?
— Хотите, чтобы я объяснил?
— Ради Бога, не надо. Я спешу на заседание кабинета. — Его голос стал отдаляться. — Я все устрою.
Дикки и так думает, что я под охраной полиции. Но, имея дело с "Противовесом", лучше не рисковать.
Через восемнадцать часов "Лисица" пробиралась среди дубового леса, обступившего речку Болье. Коричневая стеклянистая волна, бурля, отбегала от кормового подзора. Сквозь листву поблескивали чисто вымытые окна модных коттеджей. Мы причалили к бую и спустили паруса. По дороге между деревьями к нам вырулил "зодиак". На борт взобрался кряжистый человек в теннисных туфлях и анораке.
— Детектив-сержант Эллертон, — представился он.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47
Рука матери крепче сжала мой локоть. Я деланно улыбнулся Джорджу, поцеловал на прощание мать, сел в фургон и поехал в Дорсет.
Кристофер жил, выражаясь словами его агента, в скромном фермерском доме. Там был "скромный" закрытый бассейн, а также "скромный" гараж на четыре автомобиля. Его "скромного" "даймлера" не было дома, но "скромный" "порше" стоял на подъездной дорожке. Фургон протарахтел по гравию мимо двух садовников, опрыскивавших розы.
Дом был длинный и низкий, с крышей из голландской черепицы и с роскошными травяными бордюрами. В воздухе стояло жужжание пчел. Двери на террасу были открыты. Горячий августовский воздух наполняли мелодии из "Дон-Жуана". Я подошел к входной двери, просунул голову и позвал:
— Есть кто живой?
Ответа не было. Статуя командора продолжала реветь. Холл был со вкусом украшен дубовыми шкафами и портретами, которые Кристофер любезно предложил взять на хранение у матери, поскольку они не подошли для "Лаун-Хауса" в Лидьятсе.
— Рут! — крикнул я.
В конце холла была лестница. Наверху хлопнула дверь.
— Кто там? — послышался голос. Это был голос Рут. Казалось, она запыхалась и не вполне владеет собой. А если Рут и было чем гордиться, то лишь самообладанием.
Она появилась на верхней площадке лестницы. На ней был китайский шелковый халат, расшитый большими пионами. Ее лицо с острыми скулами раскраснелось. Рот, большой и пухлый, напоминал пион.
— А-а... — сказала она. Она заметно нервничала. — Это ты? Чего тебе надо?
— У вас на чердаке есть кое-какие семейные бумаги. Мне нужно их просмотреть.
— Правда? — спросила она, будто до нее не дошел смысл моих слов.
— Я тебе не помешаю, — с извинением в голосе произнес я. — И я вовсе не хотел поднимать тебя с постели. — Было два часа дня.
— У меня грипп. Я не могу стоять тут на сквозняке. Поговори с Кристофером, ладно?
Я стоял, смотрел на нее и думал: плохо дело, сейчас меня выставят. Она кусала нижнюю губу. Ее голубые глаза сузились.
Ее густо накрашенные голубые глаза.
— Мне очень жаль, — сказал я. — Может быть, тебе нужен аспирин или что-нибудь еще? — И я двинулся вверх по лестнице.
За дверью позади нее послышался глухой стук, будто кто-то уронил на пол башмак. Она побагровела.
— Нет, — произнесла она.
Я остановился. От нее исходили облака "Жуа де Жан Пату".
— Уходи, — приказала она.
Где-то позади нее раскрылось окно. Я медленно обошел Рут и толкнул дверь.
— Убирайся, — твердила она. Голос у нее был тонкий и пронзительный. Огромная спальня, которую она делила с Кристофером, утопала в солнечных лучах. Покрывало было снято с кровати, простыни сильно помяты. Небрежно брошенные женские тряпки валялись на китайском ковре. Окно было открыто. С высоты четырнадцати футов я увидел смятый куст аканта.
Я отвернулся от окна. Странное дело, но мне было жаль Кристофера. Рут выглядела разгоряченной и растерянной.
— Он тоже этим развлекается, — сказала она. — У него есть какая-то шлюха в Лондоне.
— Не беспокойся, — пообещал я. — Я никому не скажу ни слова. — Я улыбнулся, чтобы не иметь мрачного вида. Глубоко вздохнул. — Я хочу поискать кое-что. На чердаке. Одну мамину вещь.
— Посоветуйся с Кристофером, — сказала она, едва сохраняя вежливый тон. — Ты же видишь, его нет. — Она сильно побледнела, косметика ярко выделялась на ее лице, как боевая раскраска.
Я начинал злиться. Раньше мне казалось, что мы с Кристофером — не ладящие друг с другом люди, которые случайно оказались братьями.
Теперь я с удивлением обнаружил, что мы все-таки братья, которые случайно не поладили между собой. Я сказал:
— По-моему, чем меньше шума, тем лучше. Ты не согласна?
Рут пристально смотрела на меня, кусая губы. Мои слова подействовали. Она сказала:
— Ты негодяй.
Я вышел на площадку лестницы. Она влетела в комнату и хлопнула дверью.
Я услышал, как щелкнула задвижка. Ну да, я негодяй. По дубовой винтовой лестнице я поднялся на чердак.
Именно такой чердак, как у Кристофера, должен быть у человека, который в течение последних тридцати трех лет только и делал, что упаковывал свою жизнь в аккуратные пакеты.
Совершенно сухой и без единого паука. В одном конце стояла запасная мебель, обитая зеленым сукном. В другом — картонные ящики с черными наклейками.
Когда-то я отдал бы половину своей правой руки, чтобы взглянуть на частную сторону политической жизни Кристофера. Но не сейчас. Три ящика справа были помечены: "МАМИНЫ БУМАГИ". Я вытащил их на свет флуоресцентной лампы и принялся за дело.
Там были пачки, перевязанные зеленой лентой. Первый ящик был полон банковских счетов начиная с 1950 года, разложенных строго по порядку. Во втором — фотографии и письма отца с почтовыми штемпелями от Аляски до Кейптауна. У него был мелкий, аккуратный почерк с заметным наклоном влево, я помнил его с детства. В письмах шла речь о домашних делах. Много вопросов о моих успехах, гораздо меньше о Кристофере. Мне вдруг стало жаль Кристофера, которому предпочитали Билла. Теплых чувств к матери там было примерно столько же, сколько у домохозяина в отъезде к своему дворецкому.
Последнее письмо в связке было датировано 1965 годом.
Почерк тот же самый и та же самая бумага: судно "Протей". Оно было написано в Рейкьявике. Он писал, что идет дождь, что ужасно холодно, что с Лабрадора идет область низкого давления и не собирается останавливаться. Спрашивал о плате за школьные занятия, о крыше дома. О Рождестве речи не было, хотя письмо писалось в ноябре, но он никогда не обращал на такие вещи особого внимания.
Он написал это письмо, а через две недели попал в шторм в проливе Скагеррак и не вернулся.
Я просмотрел другие пачки. Письма соболезнования после получения телеграммы, письма из школы, мои и Кристофера, еще одна пачка, помеченная "Разное".
Оно оказалось внизу этой пачки, вместе с конвертом. На конверте русская марка: сталевар трудится у домны. Почерк был женский, размашистый.
* * *
"Уважаемая госпожа Тиррелл!
Я должна написать вам печальное письмо. Человек, который некогда был вам дорог, заболел. Я виделась с ним. Он не мог написать сам и жалел об этом. Он шлет вам лучшие пожелания. Кроме того, он передает привет Кристоферу и Уильяму и просит Уильяма приручить лису.
Ваша доброжелательница".
* * *
Подписи не было.
Я сложил письмо, засунул в конверт и убрал в нагрудный карман. Руки двигались неуклюже, как будто я только что проснулся после долгого, глубокого сна. Я поставил ящики на место, выключил свет и спустился по лестнице вниз, где пахло лаком для мебели и сухими духами.
Рут была одета в джинсы, по-модному мешковатые, и в вышитую мексиканскую сорочку. Она улыбнулась мне, показав белые зубы. Улыбка была преувеличенно вежливая, чуть-чуть встревоженная и слегка пахнущая шерри. Она сказала:
— Понимаешь, иногда бывает одиноко.
Я был так далек от этого, что не сразу сообразил, о чем она.
Сев за руль фургона, я перечитал письмо. Ни намека на то, кто же автор. И на то, кто именно заболел, за исключением просьбы приручить лису. Лиса — это "Лисица". Неприручаемая "Лисица". Мне было грустно, как будто я побывал на похоронах. Потом я снова ощутил непонятное, беспричинное возбуждение.
Похорон-то не было.
В конце переулка виднелось главное шоссе, по которому громыхали грузовики. Надушенный садик Кристофера казался далеким сном. Я возвращался в мир, где на меня охотился "Противовес". В мир, где имелись доказательства, что отец пережил крушение "Протея". Доказательства, что Надя говорит правду.
Я нажал на педали, и фургон, кашляя и рыча, помчался на запад. У Эксетера меня вдруг охватило новое опасение и вытеснило прежние. Оно засело у меня в мозгу и пухло, как жаба, пока я съезжал с береговой дороги под указатель, гласивший "Спирмен", и ехал по аккуратной, усыпанной гравием колее между пальмами.
"Лисица" стояла на слипе, на полуклюзах, напоминая гигантскую модель яхты, которую вот-вот запустят. Спасательные тросы висели на высоте тринадцати футов над бетоном. Пит стоял на лестнице, прислоненной к борту. Царапины исчезли. Он обернулся, его борода развевалась на ветру — он узнал хриплый рев двигателя моего фургона.
— Порядок, — сказал Пит. — Осмотрено, заправлено. До конца сезона будет бегать.
— Кто? — спросил я.
— Судно. — Он спустился с лестницы, хмуря лоб. — У тебя были три здоровенные царапины, помнишь? Правда, по направлению волокон. Очень удачно. И каркас не поврежден. Повезло...
— Где Дин? — спросил я.
— На судне, — ответил он. — Хочешь спустить ее на воду?
— Да, — сказал я. Надо мной появилась голова Дина, ее силуэт выделялся на фоне неба. — Где Надя?
— Уехала.
— Куда? — Мое опасение сменилось какой-то тупой тошнотой.
— Домой, — ответил он. — Через Хельсинки.
— Так ты не откажешь мне в помощи при спуске твоей яхты на воду? — спросил Пит с нарочитой иронией.
Я не ответил. Я кое-как добрел до каюты и включил телефон. Человек из авиакомпании "Финнэр" вежливым и ровным голосом сообщил мне, что самолет только что улетел, и подтвердил, что Надя Вуорайнен была в списке пассажиров. Я вернулся на палубу, волоча ноги, как восьмидесятилетний старик, слез по лестнице и занялся "приручением лисы". Когда она оказалась на воде, я нажал кнопку стартера и вывел ее мимо понтонов к якорным стоянкам, где причаливали гоночные яхты и прочая шушера, которая, по мнению Спирмена, могла прибавить ему известности и увеличить продажу мороженого и летних рубашек. Мы с Дином отдали швартовы, и я спустился вниз.
На столе салона не было цветов. Вместо них была грязь с верфи:
следы ботинок на палубе, жирные отпечатки пальцев на обшивке. От Нади остался только слабый аромат ее духов, смешанный с резким запахом свежезаправленного двигателя. Я достал бутылку "Беллз" и влил в себя полстакана. Теперь вместо родителей меня окружают чужие люди. Люди, которые хотели меня убить. А я влюбился в женщину, которая служит в полиции. Вчера жизнь была просто трудной. Сегодня она разлетелась вдребезги.
В дверь осторожно постучали. Дин спросил:
— Что-нибудь надо делать?
Я покачал головой. От виски у меня в голове стоял горячий туман. Все надо делать.
— Когда подъехало такси, она дала мне это. — Он протянул мне листок бумаги. — Она плакала.
Это был таллиннский адрес, написанный ее аккуратным почерком. Адрес госпожи Ребейн. Я встал.
— Спасибо, — сказал я.
Впереди гонки Невилла Глейзбрука. Впереди дознание. Впереди Финляндия, которую отделяет от Таллинна только Финский залив.
Глава 20
Два дня мы заправляли баки, запасали провиант, подкручивали толстые штопоры, на которых держалась мачта. На третий день мы с Дином отвели "Лисицу" в пролив Те-Солент. Перед отплытием я позвонил в Вестминстер Невиллу Глейзбруку. Дозвонился я на удивление быстро.
— Билл, — узнал он. По голосу было слышно, что он торопится. В трубку доносился шум голосов.
— Мне придется оставить свою яхту в реке Болье, — сказал я. — Меня это немного беспокоит. Мне нужен причал, чтобы она не болталась вдоль берега. Один из моих парней будет на борту. Можно ли прислать туда полицейского?
— Кого?
— Хотите, чтобы я объяснил?
— Ради Бога, не надо. Я спешу на заседание кабинета. — Его голос стал отдаляться. — Я все устрою.
Дикки и так думает, что я под охраной полиции. Но, имея дело с "Противовесом", лучше не рисковать.
Через восемнадцать часов "Лисица" пробиралась среди дубового леса, обступившего речку Болье. Коричневая стеклянистая волна, бурля, отбегала от кормового подзора. Сквозь листву поблескивали чисто вымытые окна модных коттеджей. Мы причалили к бую и спустили паруса. По дороге между деревьями к нам вырулил "зодиак". На борт взобрался кряжистый человек в теннисных туфлях и анораке.
— Детектив-сержант Эллертон, — представился он.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47