Крупные неприятности. Я сказал:
— Откуда твои друзья узнали, что я тут?
— Это не друзья, — ответила она. Радио в автомобиле залопотало. Она умолкла, прислушалась. Потом проговорила: — Пойми, у нас тут идет война. Тихая маленькая война внутри полиции. Некоторые, и я в том числе, считают, что Эстония — самостоятельная республика, и мы должны укреплять правопорядок в стране. Но есть и другие — то ли русские, то ли остатки номенклатуры, которые хотят сохранить старые порядки, когда полицейским закон не писан.
— Тайная полиция?
— Гораздо проще. Мы строим новое государство. Как полицейская, я служу народу. Те, другие, не служат ни народу, ни государству, а только самим себе. Боже! — Автомобиль замедлил ход. — Не поднимай головы. Полицейская машина.
Она посигналила встречной машине, помахала рукой.
— Все в порядке. По радио пока молчат. Едем.
Она ехала очень быстро, так же как в ту ночь в Саутгемптоне, только сегодня дорога была пустынна. Минут через десять она сказала:
— Можешь сесть. А браслеты оставим, на всякий случай.
Я выбрался на сиденье. Проспект кончился. По обеим сторонам дороги были деревья — старые ели, чернеющие при серебристом свете фар. То и дело встречались поляны, на которых белели валуны, похожие на китов.
Она в первый раз повернула голову. Под козырьком фуражки — профиль греческой статуи. Она улыбнулась мне. Улыбка была натянутая, машинальная. Надя была встревожена.
Я снова спросил:
— Как твои друзья меня нашли?
— Неужели ты думаешь, что мы совсем сосунки и что человек, которым интересуется полиция, может выехать из гавани на велосипеде без слежки?
Она говорила сердитым голосом: ее гордость была задета.
— Понятно. — Моя гордость тоже была задета. — Что за чертовщина тут случилась?
— Тебе повезло, — сказала она. — Это все Велло, чокнутый мальчишка. Он член антиобщественной группы. Они против русских. Но и против всего остального тоже. Они не утруждают себя мыслями. Считают, что думать не обязательно. Зато развивают бешеную деятельность. Энергия как у цыпленка, которому отрубили голову. Все молодежные группы в больших городах одинаковы. Они кричат: мы революционеры, мы то, мы се. На самом деле они анархисты. А некоторые — просто бандиты и занимаются вымогательством. Другие любят драться с полицейскими. Они напали на кагэбэшников, которые хотели тебя арестовать. А те вызвали себе на помощь городскую полицию. Но городская полиция не любит КГБ. Так что теперь там бьют моих друзей, потому что ты устроил дебош.
Эта Надя отличалась от Нади, которую я встретил в Англии: более деловая, более компетентная — как-никак, она у себя дома, на родине. Я сказал:
— Мне жаль, если я причинил тебе неудобства.
Она засмеялась. Смеялась она дольше, чем позволяли обстоятельства, с иронией, которой я до конца не понял. Радио захрипело и снова залопотало. Я услышал собственное имя, несколько раз прозвучавшее в потоке эстонских слов. Она перестала смеяться.
— Ну вот. Они потеряли тебя.
— А тебя? — спросил я.
Она повернулась ко мне и улыбнулась. Я видел по ямочкам на щеках, что это искренняя улыбка.
— Меня тоже потеряли, — сказала она. — Возьми-ка. — Она протянула через плечо ключи от наручников.
Я молча занялся ими. Мне было стыдно, я чувствовал себя идиотом: надо же, решил, что меня заманили в ловушку.
Собственно говоря, она спасает меня от последствий моего идиотизма. Похоже, что при этом она нарушила законы собственной страны. Я сказал:
— Я тебе очень благодарен.
Я увидел, как она пожала плечами:
— Я тебе тоже.
За окнами был лес, темный, как бархатная штора. Валунов больше не видно. Теперь поляны были покрыты лужами черной дождевой воды, которая поблескивала при свете фар. Я спросил:
— Куда мы едем?
— Мы едем на поиски привидения, — ответила Надя. И замолчала. Я и сам сегодня искал привидение. Я не отважился спросить, что это значит, боясь, что она мне скажет то, чего я и ожидаю.
Через полчаса местность стала плоской, как бильярдный стол. Деревья росли кучками, между ними тянулись болота, заросшие камышами, и оттуда доносился запах сероводорода с примесью гниющей растительности — это были торфяники. Мы свернули с главной дороги на боковую, посыпанную гравием, а потом на грунтовую. Плохая сталь рессор "Лады" дребезжала на рытвинах.
— Где мы? — спросил я.
— Нигде, — ответила она. — К северу от Хаапсалу.
Я видел Хаапсалу на карте. Это было милях в восьмидесяти от Таллинна, на самом северо-западе Эстонии.
— Зачем?
— Здесь уже нет домов, — сказала она. — Нет этих чертовых русских дач. Слишком много комаров.
По обеим сторонам дороги возникли столбы ворот. Высокие, цилиндрические, когда-то, очевидно, выкрашенные белой краской. Впереди начинался пологий подъем. Снова появились деревья, но уже другие. Несколько дубов, сосны, не похожие на черные низкорослые сосны торфяников. Здесь царила другая атмосфера. Будь я собакой, я бы ощетинился. Когда-то здесь явно был сад. Парк. В нем чувствовалось присутствие мертвых, плотное и тяжелое.
Дорога сделала поворот. Деревья сменились почти лежащим на земле плющом и другими вьющимися растениями. Как будто горка. Но для горки слишком прямые углы.
Вскоре мы выехали на маленькую, поросшую травой поляну. Надя выключила двигатель. Заскрипели "дворники" на ветровом стекле. Плющ окутывал что-то прямоугольное. Я увидел окна и фронтон.
— Белый дом, — сказала Надя. Она открыла дверцу. Машина сразу наполнилась теплым, влажным ночным воздухом. — Приехали.
Я выбрался из машины. Она выключила фары. Было очень темно. У нее было два полицейских фонарика, по одному на каждого. Их лучи осветили камни разрушенной постройки, клубки терновника.
— Комаров нет, — сказала Надя. — Ветер с моря. Они оттуда не летят. К тому же тут нет для них крови.
Мы немного постояли у машины. Потом она позвала:
— Пойдем.
Дорожка, чуть шире барсучьей тропы, вела сквозь папоротники в сосновый лес. Я пошел по ней вслед за Надей. Тут и пахло по-другому. Болотный запах торфяников исчез. Пахло соснами, ветром, открытой соленой водой.
Когда мы вошли в сосновый лесок, я почувствовал порыв ветра на щеке, над головой шептались деревья. Я снова подумал о привидениях. Чьи они?
Мы подошли к ступенькам. Они спускались вниз футов на десять. Под ногами теперь были каменные плиты, в лицо ударял ветер, смешанный с дождем. Луч фонарика осветил воду: волны бились и колотились о камни у нас под ногами.
Мы стояли на причале. Возле причала я увидел длинный, низкий, вросший в землю сарай. Лодочный сарай. В двери было отверстие. Я просунул в него палец, поднял задвижку. Надя вошла в сарай следом за мной.
Внутри была вода. В воде плавала лодка: полусгнившая, краски на ней почти не осталось, торчала мачта с убранным коричневым парусом. В лодке было на шесть дюймов воды. Камни причала казались отполированными от частого использования.
— Кто ею пользуется? — спросил я.
— "Лесные братья".
Я вспомнил, что мне говорила миссис Ребейн давным-давно... три часа назад... о моем отце. "Он тоже знал "лесных братьев". Во мне забрезжила идиотская надежда. Надя сошла с причала на маленький песчаный пляж. Она выключила фонарь. Дождь кончался. Тучи двигались быстрее.
— Что здесь было раньше? — спросил я.
— Буржуйский дом, — сказала она. — Дача.
— А почему мы сюда приехали?
— Должны же мы были куда-то приехать?! Здесь хорошо прятаться. — Она явно о чем-то умалчивала. — К тому же тебе надо где-то перекантоваться, прежде чем можно будет переправить тебя в Финляндию. — Мы остановились. Среди деревьев вдали от воды что-то треснуло. — Это лось, — сказала она. — Здесь много лосей. Никто не знает этого места.
— Ты тоже должна уехать в Финляндию, — сказал я.
— Да. — Я чувствовал аромат ее "Шанели". Наверное, она недавно надушилась. — Думаю, что придется.
Она протянула руку; дотронулась до каменной стены сарая.
— Когда-то здесь жила моя семья. Будет жалко расставаться с домом.
Сквозь разрыв в тучах проглянула луна. Я увидел, что пляж тянулся до конца небольшой бухты, ярдов на семьдесят. На противоположном конце бухты виднелась темная масса деревьев.
— Пойдем, — сказала она.
Что-то ожидало нас среди этих деревьев.
Я шел медленно, усилием воли переставляя ноги, приближаясь к тому, о чем я не хотел знать. Старая история: дурацкое любопытство пересиливает страх, подумал я. С Тирреллом всегда так.
Мы пришли на дальний конец бухты. Вздохи ветра в кронах превратились в шипение.
Надя зажгла фонарик.
Одно из деревьев росло над самой водой. Оно было прямое и высокое, серое, без ветвей и без листьев. Это было не дерево. Это была мачта шхуны. Точнее, бывшей шхуны.
Она давным-давно бы затонула, но для этого было слишком мелко. Поэтому она сидела глубоко в песке, будто отдыхала после долгих трудов, а волны переливались через ее корпус, плеща между досок.
Полукруг света от фонарика остановился там, где прежде были поручни, у клюза. К серой обшивке была привинчена деревянная дощечка с названием. Она была такая же серая и вылинявшая, как обшивка. Но по краям еще виден был узор в виде каната, заканчивающегося морским узлом. А тени, отбрасываемые лучом фонарика, обнаружили контуры некогда золоченых букв: "Аланд".
Я стоял и смотрел. Наверное, я должен был что-то чувствовать. Но не чувствовал ничего. Кусок дерева, на нем что-то вырезано. Вот и все.
— Корабль моего отца, — сказал я.
— Да.
— Ты знала?
Она не ответила. Она пошла по лесной тропинке. Я неохотно двинулся за ней. Пусть это корабль отца, но всего лишь корабль. То, чего я не хотел видеть, было там, под деревьями. На вершине холма была поляна. Под ногами рос мох. С одной стороны темнело что-то большое и круглое. Похоже на куст рододендрона, только на верхушке на фоне бледно-серого неба вырисовывался крест.
Мои предчувствия стали тяжелыми, как свинец. Луч от Надиного фонарика скользнул по мху, остановился на деревянной доске, вбитой прямо в землю. На ней была надпись: "Джошуа. Покойся с миром".
В глазах у меня закипели слезы жалости к нему — не к себе. Его корабль, который он любил больше, чем жену, любовницу или детей, гниет в гавани. Я тронул доску. Она была скользкая, рыхлая. Скоро она тоже начнет гнить. Конечным итогом его необычного образа мыслей было одиночество. Он теперь выбыл из игры. Но осталась моя мать, и Кристофер, и госпожа Ребейн, и я. Делай то, что должен.
Бред.
Я отошел от надгробия.
В следующий миг оно разлетелось в куски.
Только что я стоял и смотрел на гниющую доску, положившую конец моим надеждам. Теперь я лежу на спине на сыром мху, лицо саднит, как от глубокого пореза. А из леса за кладбищем несется грохот, тени деревьев пляшут при ярких синих и оранжевых вспышках.
Потом вспышки прекратились и грохот тоже. Темнота вновь затопила все вокруг. Слышалось лишь шипение ветра в деревьях и неровный молот моего сердца. Я снова в Бейруте, в секторе Газа, в Хартуме. Пулеметы. Распроклятые жуткие пулеметы.
Я оперся на руки и отполз назад. Пулеметчик ничего не видит. Надя тоже отползала назад рядом со мной.
Потом стало светло.
Это был яркий белый свет. Резкий и мертвенный, он залил кладбище, черные тени надгробий легли на посеребренный дождем мох. Прожектор. Тут нам и хана.
Но ничего подобного. Нас укрывал мшистый уступ, за который в любой миг могли залететь из темноты эти кусочки свинца и разорвать нас в клочья.
Этот уступ был могилой моего отца.
Справа что-то блеснуло. Я скосил глаза. У Нади был пистолет. Она держала его в правой руке, уперев его рукоять в левый локтевой сгиб. Я видел, как хмурился ее лоб, когда она пыталась прицелиться.
Ночь трижды взорвалась ее выстрелами. Свет погас.
— Беги, — сказала она.
Я побежал. Пулеметчик снова открыл огонь. Он стрелял вслепую. Пули свистели слишком высоко. Я споткнулся о что-то твердое.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47