Тут же оказался Дикки Уилсон. Он поднял руку, помахал мне. Чертов мерзавец, подумал я. Как с гуся вода. Но "Противовес" явно где-то здесь.
Что-то ткнулось мне в руку — что-то прохладное, шуршащее и прямоугольное. Я держал в руке конверт. Теперь на меня накинулись журналисты. Уоллес говорил:
— Никаких комментариев.
Я встретился взглядом со Снейпом из "Миррор". Он поморщил свой острый нос. Губы его сложились в слово:
— Обработали.
Я отвернулся. Я не любил соглашаться с Майком Снейпом, но на сей раз мне ничего другого не оставалось. Засунув конверт в карман, я взял Уоллеса под руку.
— Спасибо, — сказал я.
— Не за что. — Он достаточно пришел в себя, чтобы благодарность дошла до него, но вид у Уоллеса все еще был обалделый.
— Выпьем?
— Блестящая мысль, — сказал он, уцепившись за мое предложение, как будто это было единственный твердый островок в мире, сошедшем с ума.
Я довольно долго выбирал паб. Для меня было важно его расположение. Наконец мы обнаружили темную забегаловку, около которой была автостоянка, отвечавшая моим требованиям.
Уоллес заказал большой стакан джина с тоником. Я пил виски, мне это было необходимо, Уоллес сказал:
— А у вас есть друзья.
Я пожал плечами. Потом вытащил из кармана конверт. Он был из толстой, тяжелой бумаги. На клапане был изображен конек крыши палаты общин. Внутри лежал простой листок бумаги, без фирменного знака. В середине листка были отпечатаны на машинке слова: "АМИАС ТЕРКЕЛЬ, НАМАНОН, СУОМИ".
— Друзья что надо, — продолжал Уоллес.
Я положил конверт в пепельницу, попросил у барменши спичку и смотрел, как оранжевый огонек мерцает в темном душном баре.
— Теперь все по справедливости, — сказал я. Когда спасаешь жизнь министру, который когда-то работал вместе с твоим отцом, министр выражает благодарность. Это называется практической политикой.
— Еще? — предложил Уоллес.
— Я выпью кружку пива, — сказал я.
Он заказал.
— Думаю, вы не можете мне рассказать, что это за петрушка? — спросил он.
— Пока нет.
Я прихлебывал противное тепловатое пиво. Автостоянка за окном бара была у меня перед глазами: там стояли только несколько доставочных фургонов и "мерседес" Уоллеса. Я сказал:
— Заканчивайте. И уходите.
Он посмотрел на меня искоса, мешки под глазами набрякли. Он допил свой джин. Я объяснил ему, что он должен сделать.
— Зачем? — спросил он.
— Вы мой адвокат.
Он пожал плечами. Мы церемонно попрощались за руку. Он вышел.
Я пил пиво и в зеркало в эдвардианской раме в виде листьев, расположенное за стойкой бара, рассматривал автостоянку. Мне было видно окно, выходящее на улицу. Там появился красный "ровер". "Мерседес" отъехал. Из "ровера" вышел человек. Плотного сложения, с перевязанным ухом. Утром он был в Рамсгейте. Его рот был закрыт. Если бы он его открыл, стало бы видно, что у него нет правого верхнего клыка.
Я сделал еще один глоток пива и отправился в туалет. Дальше по коридору была дверь, ведущая на автостоянку. Я вышел через нее. Позади стоянки начиналась улочка, где стояли мусорные ящики и валялось собачье дерьмо. В конце улочки меня ждал Уоллес в своем серебристом "мерседесе". Я забрался через заднюю дверь и лег на пол.
— Теперь в Ширнесс, — сказал я. — На паромную станцию.
— Да, сэр, — ответил Уоллес. Мы поехали.
Мы свернули на шоссе со встречным движением. Картонные домики сменялись мусорными кучами. В зеркало позади не было видно красных машин.
— Вы уверены в том, что делаете? — спросил Уоллес.
— Конечно, — ответил я. Это была неправда.
Он кивнул. Все его подбородки тоже кивнули. Мы свернули к бетонным зданиям, обступившим паромную станцию Ширнесс.
— Приехали, — сказал Уоллес.
Я вскинул на плечо сумку, купил билет в отдельную каюту на имя Генри Вандервельде и отправился к парому на Флиссинген. До отправления оставалось еще часа два. Я провел их в каюте, заканчивая записи к статье для Мартина Карра.
Записи напоминали клеветнический бред маньяка-параноика. Только все здесь было правдой.
Чтобы свести концы с концами, мне нужно было поговорить с двумя людьми. Во-первых, с Надей Вуорайнен.
А во-вторых, с Амиасом Теркелем.
Корпус парома задрожал. Набережная начала отдаляться. Паром вошел в Медуэй. Я зевнул, потянулся, в каюте было душно. В последний раз, когда я плавал в этих водах, они напоминали черное стекло, усеянное мигающими красными огнями, а Леннарт Ребейн и Мэри Кларк были живы.
Я позвал стюарда и дал ему денег, чтобы он взял мне бутерброд с сыром и бутылку виски "Макаллан" в буфете без наценки. Когда он принес это, я запер дверь и налил себе виски в стакан для зубных щеток.
Крепкий, резкий вкус напитка вернул меня в Бейсин, к гонкам с Чарли, к вечерам около "Дыры", с Клодией. Я прикончил первый стакан, налил второй. Лицо Клодии все время превращалось в лицо Нади.
За надежным замком каюты я уснул тяжелым и глубоким сном. Пришли дурные сны, беспокойные: я бегу по вязкой поверхности фиолетового моря, которое засасывает мои ноги и замедляет движение, так что я не могу убежать от ржавых барж, которые гонятся за мной под синевато-багровым небом.
Я проснулся, во рту у меня пересохло, сердце колотилось, одеяло скомкано. Светящиеся стрелки моих часов показывали десять минут четвертого. В каюте было темно, хоть глаз выколи. Мне показалось, что дверь открылась и закрылась. Мне было жарко, но каждый волосок на моем теле стоял дыбом, будто я замерзаю. Я сел в постели и зажег свет. Бледно-голубые стены. Свободные койки, прислоненные к переборкам. Никого. Пьяные кошмары, подумал я. Потом погасил свет и прикрыл пылающие глаза.
Сон не возвращался. Мои мысли вертелись вокруг прежних тем:
Надя, отец, Дикки Уилсон, Кристофер. Я с необычайной живостью видел перед собой их лица, проплывающие в кровавом тумане у меня перед глазами.
В багровом мире что-то происходило. Багровый цвет сменился фиолетовым. Фиолетовым было и небо в моем сне. Снова я бежал по морю, а оно всасывало мои ноги и тянуло вниз. Позади, как отбойные молотки, стучали двигатели барж. Я огляделся. В рубках стояли рулевые, здоровенные, неподвижные, как будто вытесанные из гранита. Я принялся на них кричать.
Обычно когда во сне кричишь, то просыпаешься от собственного крика. Под фиолетовым небом под грохот барж я вдруг осознал ужасную правду.
Мой крик эхом отдавался в каюте. Это был не сон. Я не спал. Я рывком спустил ноги с койки. В коленях была слабость и дрожь, как будто ноги затекли. Когда я включил свет, фиолетовое небо прояснилось, и я снова увидел каюту. Но все было как-то смазано, хотя флуоресцентная лампочка каюты была достаточно яркой, чтобы колоть меня лучами в затылок, как копьями. В каюте было невыносимо жарко. Воздух! — подумал я в полном одурении. Мне нужен воздух. Я натянул пижамные штаны. Нет, это не виски. И не еда. Что за дьявольщина со мной происходит?
Кто-то стучал в дверь.
Послышался оглушительный голос:
— Вас к телефону, мистер Тиррелл.
— Спасибо, — сказал я. Язык не умещался во рту. Что-то было не так, но я никак не мог сообразить, что именно. Мои пальцы нашарили замок. Туман в голове на миг рассеялся.
Не Тиррелл. Вандервельде.
Туман снова сгустился.
Я увидел дальнюю стенку коридора, которая стремительно надвигалась на меня. Вокруг черноты у меня в голове плавали красные искры. Кто-то держал меня за руки, уверенно и спокойно. Я видел на чужой руке золотые часы. Рука принадлежала человеку, на котором была шапка с белым верхом. Один из экипажа. Пойдемте в радио, радио, радио, радио, радиорубку. Вежлив как черт-те что. От этого мне стало смешно, но мы теперь поднимались по лестнице, по пустой лестнице, на палубу спящего парома, в тишине слышался только один звук — отдаленный визг "фруктовой машины" в грязном баре...
Ночной воздух ударил мне в лицо, как мокрая занавеска.
Внезапно я почувствовал, что дрожу от холода. Человек, державший меня за руку, что-то сказал. Его рука ослабила хватку. Что-то щелкнуло — как будто деревянное или металлическое. Было темно, дул ветер, озерца желтого цвета растекались в тумане. При свете я увидел шапку с белым верхом на том, кто привел меня на палубу. Под шапкой была тень, в которой прятались его глаза. Под глазами рот, и этот рот улыбался. Улыбка такая вежливая, услужливая. И щербатая. Не хватает правого верхнего клыка.
Я нахмурился. Собственное лицо показалось мне чужим. Все это должно было что-то значить, и перила вокруг меня тоже. Они все росли у меня в мозгу, эти перила, превращались в оркестровые арфы, в лестницу к небу.
В лицо мне ударил ветер. Туман в мозгу на миг рассеялся. И впустил ужас. Что со мной происходит? — подумал я и в ту же секунду понял, что этот человек в шапке с белым верхом — рулевой той баржи. А перила — вовсе не перила. Корабельные поручни. Человек без клыка стоит за поручнями. А я — снаружи, на платформе для спасательной шлюпки.
Туман вернулся. Я качался, как дерево. Я откачнулся от поручней, скользнув замутненными глазами по палубе в пятнах ржавчины и дальше, к черной яме, где что-то морщилось и поблескивало. Это море. Но я знал, что я дерево, у меня есть корни. Я качнулся назад. Человек в белой шапке тихо сказал:
— Ну-ка, перелазь.
Раздался металлический визг. Он вышел через калитку. Облака эйфории уплыли, померкли. Из белого верха его шляпы выросли черные рога, из щербины по рту посыпались электрические разряды. Ужас обрушился на меня как ливень. Я захотел кричать, но губы онемели, и из них вырвалось только противное всхлипывание, тихое, как мяуканье котенка. Я продел руки сквозь поручни и повис.
Он поднял руку, чтобы ударить меня. Но тут же опустил. Туман рассеивался. На теле не должно быть отметин, когда его выудят из моря, подумал я. Если его выудят из моря. Передо мной появилось лицо: лицо утопленника, распухшее, глаза съедены крабами. Мое лицо. Кто-то что-то делал с моими ногами. Схватил за ноги. Потянул. Руки у меня болели, они растягивались, как резиновые, на целые мили. Я стал извиваться. Это было все, что я мог. Одна нога освободилась, я изо всех сил лягнул кого-то. Он зарычал.
Рычание напомнило мне черные кипарисы в саду у горящего бардака. Он точно так же зарычал, когда я дал ему по уху.
Я повернул голову.
— Давай, — сказал он. Он был длинным и расплывчатым пятном. — А то я тебе переломаю по очереди все твои чертовы пальцы.
На пятне была дырка. Рот.
— Больше не будешь наводить шухер, — сказал он. — Так что не рыпайся.
Я занес ногу, метя вправо от дырки. Моя босая пятка скользнула по бритому подбородку.
Ухо. Ухо, которое я разбил камнем в саду.
Он взвизгнул и отпустил мои ноги. Я снова лягнул его. Попытался лягнуть. На самом деле только слегка толкнул. Визг превратился в рев ужаса. Положение у него было незавидное. Я видел, как пальцы шарят по крашеной поверхности, ища, за что зацепиться. Сначала я подумал, что это мне мерещится. Потом обнаружил, что стою нагнувшись и рассматриваю две руки сосредоточенно, как коллекционер смотрел бы на редкий экземпляр бабочки. Руки цеплялись за то место, где палуба соединялась с бортом корабля. Внизу, внутри, громыхали какие-то литавры. Бум, бум.
— На помощь! — позвал человек без верхнего клыка, свисая с борта корабля.
Я хотел ему помочь. Но я не мог ни двигаться, ни кричать.
Бум, бум! — громыхали литавры.
Пальцы соскочили, снова зацепились. Потом они исчезли за бортом. Я вытянул шею и посмотрел через край палубы.
Вперился глазами в темное море в восьмидесяти футах внизу. В голове стоял сплошной грохот литавр. Я качнулся к черной бездне, удержался, откинулся назад, пополз к середине палубы — туда, где, подобно айсбергам, вздымались белые каюты. Теперь литавры не смолкали. Это был мой пульс, он гонит кровь в оживающий мозг. Я подумал: что за чертовщина со мной происходит? Послышалось чье-то испуганное восклицание. Стук литавр превратился в сплошной рев.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47
Что-то ткнулось мне в руку — что-то прохладное, шуршащее и прямоугольное. Я держал в руке конверт. Теперь на меня накинулись журналисты. Уоллес говорил:
— Никаких комментариев.
Я встретился взглядом со Снейпом из "Миррор". Он поморщил свой острый нос. Губы его сложились в слово:
— Обработали.
Я отвернулся. Я не любил соглашаться с Майком Снейпом, но на сей раз мне ничего другого не оставалось. Засунув конверт в карман, я взял Уоллеса под руку.
— Спасибо, — сказал я.
— Не за что. — Он достаточно пришел в себя, чтобы благодарность дошла до него, но вид у Уоллеса все еще был обалделый.
— Выпьем?
— Блестящая мысль, — сказал он, уцепившись за мое предложение, как будто это было единственный твердый островок в мире, сошедшем с ума.
Я довольно долго выбирал паб. Для меня было важно его расположение. Наконец мы обнаружили темную забегаловку, около которой была автостоянка, отвечавшая моим требованиям.
Уоллес заказал большой стакан джина с тоником. Я пил виски, мне это было необходимо, Уоллес сказал:
— А у вас есть друзья.
Я пожал плечами. Потом вытащил из кармана конверт. Он был из толстой, тяжелой бумаги. На клапане был изображен конек крыши палаты общин. Внутри лежал простой листок бумаги, без фирменного знака. В середине листка были отпечатаны на машинке слова: "АМИАС ТЕРКЕЛЬ, НАМАНОН, СУОМИ".
— Друзья что надо, — продолжал Уоллес.
Я положил конверт в пепельницу, попросил у барменши спичку и смотрел, как оранжевый огонек мерцает в темном душном баре.
— Теперь все по справедливости, — сказал я. Когда спасаешь жизнь министру, который когда-то работал вместе с твоим отцом, министр выражает благодарность. Это называется практической политикой.
— Еще? — предложил Уоллес.
— Я выпью кружку пива, — сказал я.
Он заказал.
— Думаю, вы не можете мне рассказать, что это за петрушка? — спросил он.
— Пока нет.
Я прихлебывал противное тепловатое пиво. Автостоянка за окном бара была у меня перед глазами: там стояли только несколько доставочных фургонов и "мерседес" Уоллеса. Я сказал:
— Заканчивайте. И уходите.
Он посмотрел на меня искоса, мешки под глазами набрякли. Он допил свой джин. Я объяснил ему, что он должен сделать.
— Зачем? — спросил он.
— Вы мой адвокат.
Он пожал плечами. Мы церемонно попрощались за руку. Он вышел.
Я пил пиво и в зеркало в эдвардианской раме в виде листьев, расположенное за стойкой бара, рассматривал автостоянку. Мне было видно окно, выходящее на улицу. Там появился красный "ровер". "Мерседес" отъехал. Из "ровера" вышел человек. Плотного сложения, с перевязанным ухом. Утром он был в Рамсгейте. Его рот был закрыт. Если бы он его открыл, стало бы видно, что у него нет правого верхнего клыка.
Я сделал еще один глоток пива и отправился в туалет. Дальше по коридору была дверь, ведущая на автостоянку. Я вышел через нее. Позади стоянки начиналась улочка, где стояли мусорные ящики и валялось собачье дерьмо. В конце улочки меня ждал Уоллес в своем серебристом "мерседесе". Я забрался через заднюю дверь и лег на пол.
— Теперь в Ширнесс, — сказал я. — На паромную станцию.
— Да, сэр, — ответил Уоллес. Мы поехали.
Мы свернули на шоссе со встречным движением. Картонные домики сменялись мусорными кучами. В зеркало позади не было видно красных машин.
— Вы уверены в том, что делаете? — спросил Уоллес.
— Конечно, — ответил я. Это была неправда.
Он кивнул. Все его подбородки тоже кивнули. Мы свернули к бетонным зданиям, обступившим паромную станцию Ширнесс.
— Приехали, — сказал Уоллес.
Я вскинул на плечо сумку, купил билет в отдельную каюту на имя Генри Вандервельде и отправился к парому на Флиссинген. До отправления оставалось еще часа два. Я провел их в каюте, заканчивая записи к статье для Мартина Карра.
Записи напоминали клеветнический бред маньяка-параноика. Только все здесь было правдой.
Чтобы свести концы с концами, мне нужно было поговорить с двумя людьми. Во-первых, с Надей Вуорайнен.
А во-вторых, с Амиасом Теркелем.
Корпус парома задрожал. Набережная начала отдаляться. Паром вошел в Медуэй. Я зевнул, потянулся, в каюте было душно. В последний раз, когда я плавал в этих водах, они напоминали черное стекло, усеянное мигающими красными огнями, а Леннарт Ребейн и Мэри Кларк были живы.
Я позвал стюарда и дал ему денег, чтобы он взял мне бутерброд с сыром и бутылку виски "Макаллан" в буфете без наценки. Когда он принес это, я запер дверь и налил себе виски в стакан для зубных щеток.
Крепкий, резкий вкус напитка вернул меня в Бейсин, к гонкам с Чарли, к вечерам около "Дыры", с Клодией. Я прикончил первый стакан, налил второй. Лицо Клодии все время превращалось в лицо Нади.
За надежным замком каюты я уснул тяжелым и глубоким сном. Пришли дурные сны, беспокойные: я бегу по вязкой поверхности фиолетового моря, которое засасывает мои ноги и замедляет движение, так что я не могу убежать от ржавых барж, которые гонятся за мной под синевато-багровым небом.
Я проснулся, во рту у меня пересохло, сердце колотилось, одеяло скомкано. Светящиеся стрелки моих часов показывали десять минут четвертого. В каюте было темно, хоть глаз выколи. Мне показалось, что дверь открылась и закрылась. Мне было жарко, но каждый волосок на моем теле стоял дыбом, будто я замерзаю. Я сел в постели и зажег свет. Бледно-голубые стены. Свободные койки, прислоненные к переборкам. Никого. Пьяные кошмары, подумал я. Потом погасил свет и прикрыл пылающие глаза.
Сон не возвращался. Мои мысли вертелись вокруг прежних тем:
Надя, отец, Дикки Уилсон, Кристофер. Я с необычайной живостью видел перед собой их лица, проплывающие в кровавом тумане у меня перед глазами.
В багровом мире что-то происходило. Багровый цвет сменился фиолетовым. Фиолетовым было и небо в моем сне. Снова я бежал по морю, а оно всасывало мои ноги и тянуло вниз. Позади, как отбойные молотки, стучали двигатели барж. Я огляделся. В рубках стояли рулевые, здоровенные, неподвижные, как будто вытесанные из гранита. Я принялся на них кричать.
Обычно когда во сне кричишь, то просыпаешься от собственного крика. Под фиолетовым небом под грохот барж я вдруг осознал ужасную правду.
Мой крик эхом отдавался в каюте. Это был не сон. Я не спал. Я рывком спустил ноги с койки. В коленях была слабость и дрожь, как будто ноги затекли. Когда я включил свет, фиолетовое небо прояснилось, и я снова увидел каюту. Но все было как-то смазано, хотя флуоресцентная лампочка каюты была достаточно яркой, чтобы колоть меня лучами в затылок, как копьями. В каюте было невыносимо жарко. Воздух! — подумал я в полном одурении. Мне нужен воздух. Я натянул пижамные штаны. Нет, это не виски. И не еда. Что за дьявольщина со мной происходит?
Кто-то стучал в дверь.
Послышался оглушительный голос:
— Вас к телефону, мистер Тиррелл.
— Спасибо, — сказал я. Язык не умещался во рту. Что-то было не так, но я никак не мог сообразить, что именно. Мои пальцы нашарили замок. Туман в голове на миг рассеялся.
Не Тиррелл. Вандервельде.
Туман снова сгустился.
Я увидел дальнюю стенку коридора, которая стремительно надвигалась на меня. Вокруг черноты у меня в голове плавали красные искры. Кто-то держал меня за руки, уверенно и спокойно. Я видел на чужой руке золотые часы. Рука принадлежала человеку, на котором была шапка с белым верхом. Один из экипажа. Пойдемте в радио, радио, радио, радио, радиорубку. Вежлив как черт-те что. От этого мне стало смешно, но мы теперь поднимались по лестнице, по пустой лестнице, на палубу спящего парома, в тишине слышался только один звук — отдаленный визг "фруктовой машины" в грязном баре...
Ночной воздух ударил мне в лицо, как мокрая занавеска.
Внезапно я почувствовал, что дрожу от холода. Человек, державший меня за руку, что-то сказал. Его рука ослабила хватку. Что-то щелкнуло — как будто деревянное или металлическое. Было темно, дул ветер, озерца желтого цвета растекались в тумане. При свете я увидел шапку с белым верхом на том, кто привел меня на палубу. Под шапкой была тень, в которой прятались его глаза. Под глазами рот, и этот рот улыбался. Улыбка такая вежливая, услужливая. И щербатая. Не хватает правого верхнего клыка.
Я нахмурился. Собственное лицо показалось мне чужим. Все это должно было что-то значить, и перила вокруг меня тоже. Они все росли у меня в мозгу, эти перила, превращались в оркестровые арфы, в лестницу к небу.
В лицо мне ударил ветер. Туман в мозгу на миг рассеялся. И впустил ужас. Что со мной происходит? — подумал я и в ту же секунду понял, что этот человек в шапке с белым верхом — рулевой той баржи. А перила — вовсе не перила. Корабельные поручни. Человек без клыка стоит за поручнями. А я — снаружи, на платформе для спасательной шлюпки.
Туман вернулся. Я качался, как дерево. Я откачнулся от поручней, скользнув замутненными глазами по палубе в пятнах ржавчины и дальше, к черной яме, где что-то морщилось и поблескивало. Это море. Но я знал, что я дерево, у меня есть корни. Я качнулся назад. Человек в белой шапке тихо сказал:
— Ну-ка, перелазь.
Раздался металлический визг. Он вышел через калитку. Облака эйфории уплыли, померкли. Из белого верха его шляпы выросли черные рога, из щербины по рту посыпались электрические разряды. Ужас обрушился на меня как ливень. Я захотел кричать, но губы онемели, и из них вырвалось только противное всхлипывание, тихое, как мяуканье котенка. Я продел руки сквозь поручни и повис.
Он поднял руку, чтобы ударить меня. Но тут же опустил. Туман рассеивался. На теле не должно быть отметин, когда его выудят из моря, подумал я. Если его выудят из моря. Передо мной появилось лицо: лицо утопленника, распухшее, глаза съедены крабами. Мое лицо. Кто-то что-то делал с моими ногами. Схватил за ноги. Потянул. Руки у меня болели, они растягивались, как резиновые, на целые мили. Я стал извиваться. Это было все, что я мог. Одна нога освободилась, я изо всех сил лягнул кого-то. Он зарычал.
Рычание напомнило мне черные кипарисы в саду у горящего бардака. Он точно так же зарычал, когда я дал ему по уху.
Я повернул голову.
— Давай, — сказал он. Он был длинным и расплывчатым пятном. — А то я тебе переломаю по очереди все твои чертовы пальцы.
На пятне была дырка. Рот.
— Больше не будешь наводить шухер, — сказал он. — Так что не рыпайся.
Я занес ногу, метя вправо от дырки. Моя босая пятка скользнула по бритому подбородку.
Ухо. Ухо, которое я разбил камнем в саду.
Он взвизгнул и отпустил мои ноги. Я снова лягнул его. Попытался лягнуть. На самом деле только слегка толкнул. Визг превратился в рев ужаса. Положение у него было незавидное. Я видел, как пальцы шарят по крашеной поверхности, ища, за что зацепиться. Сначала я подумал, что это мне мерещится. Потом обнаружил, что стою нагнувшись и рассматриваю две руки сосредоточенно, как коллекционер смотрел бы на редкий экземпляр бабочки. Руки цеплялись за то место, где палуба соединялась с бортом корабля. Внизу, внутри, громыхали какие-то литавры. Бум, бум.
— На помощь! — позвал человек без верхнего клыка, свисая с борта корабля.
Я хотел ему помочь. Но я не мог ни двигаться, ни кричать.
Бум, бум! — громыхали литавры.
Пальцы соскочили, снова зацепились. Потом они исчезли за бортом. Я вытянул шею и посмотрел через край палубы.
Вперился глазами в темное море в восьмидесяти футах внизу. В голове стоял сплошной грохот литавр. Я качнулся к черной бездне, удержался, откинулся назад, пополз к середине палубы — туда, где, подобно айсбергам, вздымались белые каюты. Теперь литавры не смолкали. Это был мой пульс, он гонит кровь в оживающий мозг. Я подумал: что за чертовщина со мной происходит? Послышалось чье-то испуганное восклицание. Стук литавр превратился в сплошной рев.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47