после окончания университета он, уже в США, продолжает занятия по санскриту у профессора Ч. Ланмана и начинает изучать китайский язык и язык нали; затем он заканчивает Гарвардский университет, далее учится в крупнейшем центре европейского востоковедения — в Париже, на факультете восточных языков Сорбонны, совершенствуясь в санскрите, тибетском, монгольском, китайском и иранском языках.
В 1923 году Сорбонна присуждает Юрию Николаевичу Рериху степень магистра индийской филологии.
Но мы, дамы и господа, забежали с вами несколько вперед.
Пока что на дворе все еще 1920 год, май.
А Юрий Рерих — студент Лондонского университета, а значит, его жизнь состоит не только из интересных и плодотворных занятий, но и появляются новые знакомые. Среди вольных слушателей университета оказался соотечественник, Владимир Шибаев. Студенты в своей среде, правда, за глаза звали его Горбуном. И действительно, этот подвижный, приветливый, нервный человек был горбат: в раннем детстве нерасторопная нянька уронила его на пол, травмы позвоночника сразу не определили — и вот результат… Владимир Анатольевич родился в Риге — свою биографию он поведал Николаю Рериху в первый же день знакомства (казалось, что он старался говорить торопливо, без пауз, дабы избежать расспросов) — в 1898 году в семье русского фабриканта средней руки и немки. Он одинаково свободно владел русским и немецким языками, знал английский, но страстью его были Восток и восточная мудрость, оккультные знания, тибетские тайны, и поэтому вполне естественно, что после того, как старший сын рассказал отцу о новом знакомом, Владимир Шибаев был приглашен на «русский чай» и попал на спиритический сеанс, который давала Елена Ивановна.
Горбун и знаменитый художник сразу понравились друг другу, быстро сошлись, прежде всего на почве обшей страстной увлеченности оккультизмом, Востоком и Индией. Они начали встречаться чаше, их дружеские беседы становились все продолжительнее, и однажды Николай Константинович Рерих сказал, когда в столовой, где закончился ужин, они остались одни:
— Владимир Анатольевич, у меня к вам деловое предложение.
— Интересно! — воскликнул уроженец Риги, я теперь вольный слушатель Лондонского университета. — Я вас внимательно слушаю.
— Не согласитесь ли вы стать моим секретарем по научной части? Я имею в виду прежде всего все, что связано с Востоком, с Индией, — он помедлил, — и с грандиозной проблемой, которую мы с вами уже обсуждали: Индия и Россия.
Господин Шибаев несколько замешкался с ответом: похоже, предложение застало его врасплох; он сидел на стуле, потупившись, опустив голову, и его горб был особенно заметен.
— Очень заманчивое предложение, Николай Константинович, — наконец сказал он. — Чрезвычайно заманчивое! Разрешите мне над ним подумать некоторое время?
— Я вас не тороплю.
— Вот разделаюсь с накопившимися делами… Нет, просто… Я не знаю, как вас благодарить!
— Пока что не за что, Владимир Анатольевич.
…Забегая вперед, следует сказать, этот короткий разговор для Николая Константиновича Рериха и для дела всей его жизни имел грандиозные последствия.
Между тем наметился просвет в непонятно запутанной истории с визами в вожделенную Индию. За получение их ходатайствовали многие известные представители художественной элиты Англии, которые успели стать или поклонниками, или друзьями выдающегося русского живописца. И 13 мая 1920 года, когда Николай Константинович в очередной раз появился в английском Министерстве иностранных дел, вежливый молодой чиновник в строгом костюме, в белоснежной рубашке и при галстуке, несмотря на внезапно случившуюся после весенних дождей жару, сказал:
— Думаю, господин Рерих, все подходит к благополучному концу. Осталась самая малость: две второстепенные подписи. Потерпите еще два-три дня. И считайте, что визы в Британскую Индию у вас в кармане.
И на радостях — наконец-то! — Николай Константинович Рерих, всегда рассудительный, основательный, принимающий решения только после того, как все взвешено (безусловно, прав немецкий агент Маг), вдруг поспешил: купил билеты в каюту-люкс на пароходе «Георг Третий», отплывающий 12 ноября 1920 года в Бомбей.
А через неделю в почтовом ящике, среди разнообразной корреспонденции, газет и журналов был обнаружен конверт из английского Министерства иностранных дел: в нем содержался официальный отказ в возможности отправиться Рерихам в Индию. И дело даже, оказывается, не в визах, а совсем в другом: «Британское правительство, — говорилось в документе, — в данное время не может разрешить проведение экспедиции в глубь Индии, особенно к границам с Китаем и Тибетом, в связи со сложной политической обстановкой в этом регионе…» Расплывчатые доводы и рассуждения на эту тему заняли полторы страницы скучного, абстрактного, бездоказательного текста. Все, очевидно, было сочинено ради заключительной фразы: «В связи с вышеизложенным английская администрация Индии не может гарантировать безопасности членам экспедиции и сохранения имущества».
Удрученный неудачей Николай Константинович не находил себе места. Несколько дней он не появлялся в своей мастерской, но и работать не мог, чего с ним никогда раньше не случалось. А срочной работы было много: он создавал декорации к балетам Сергея Павловича Дягилева, с которым сотрудничал еще с дореволюционных петербургских времен.
«Нет! — приказал он себе в тот вечер. — Надо идти на репетицию, все решим и обсудим с Сергеем на месте».
С утра Николай Константинович ничего не ел — не было никакого аппетита, и только сейчас, подходя к залу, где репетировал Дягилев, он решил наскоро перекусить в уютном кафе, расположенном рядом, в полуподвале старинного двухэтажного дома с высокими трубами, освободить которые от сажи могут только трубочисты.
Наверно, сегодняшнее число живописец запомнил только потому, что рядом с дверью в буфет висела короткая афиша: «Русские балеты Сергея Дягилева. Сегодня, 24 мая 1920 года представляем „Жизель“ и второй акт „Лебединого озера“. Посмотрел на афишу Николай Константинович, и почему-то врезалось в память это число — 24 мая 1920 года. А если ближе к истине, словцо это „почему-то“ совсем здесь неуместно. Неспроста, неспроста память сию дату закрепила. Весьма значительным, судьбоносным в жизни Рериха оказался этот майский день.
Итак, российский живописец и философ (он, безусловно, тоже русский философ, как Рабиндранат Тагор в Индии) не успел сесть за столик и приступить к незатейливому ужину, как к нему почти бесшумно подошли, и за спиной прозвучал мужской, вкрадчивый голос:
— Вы разрешите, Николай Константинович?.. — говорили по-русски, и слова сопровождались непонятным металлическим постукиванием. Уже ночью, вспоминая неожиданного собеседника, Николай Константинович называл его про себя «железными челюстями».
— Да, извольте!
Глава 8
ЛОНДОН, 24 МАЯ 1920 ГОДА
Он уже больше двух недель наблюдал за «объектом», знал все его перемещения по городу, круг знакомых, с которыми встречался опекаемый, и это кафе посетил не раз: чем-то полюбилось Рериху небольшое помещение с четырьмя столиками и приветливой хозяйкой за стойкой. Сегодня Владимиров решил: «Пора».
Бесшумно подойдя к столику, за которым «объект» проворно расправлялся с ужином, довольно скромным, что, очевидно, соответствовало доходам знаменитого художника, он сказал, стараясь придать голосу побольше теплоты и расположения:
— Николай Константинович, если не ошибаюсь?
— Простите, с кем имею честь?
— Разрешите представиться: Константин Константинович Владимиров. Защищаю здесь интересы Советской России. А если быть точнее, наркомата просвещения нашего с вами отечества, который, как вам безусловно известно, возглавляет Анатолий Васильевич Луначарский.
Перед живописцем Рерихом стоял совсем молодой человек, крепкий, смуглолицый, с коротко подстриженными густыми темными волосами, слегка вьющимися, в добротном сером в полоску костюме; воротничок белой рубашки подпирал темно-зеленый галстук с искрой. Гость из России слегка улыбался, демонстрируя вставные зубы из светло-серого металла, и их мертвенный блеск придавал вполне симпатичному лицу нечто неуловимо-зловещее.
— Рад встретить здесь соотечественника. Но чем могу?..
— Так вы не против, если я присяду за ваш столик? — перебил товарищ Владимиров.
— Да, разумеется! Прошу!
Яков Григорьевич Блюмкин (1900-1929)
(продолжение автобиографии)
Черт! Все-таки адский холодина в этой моей камере «для знатных гостей», как на днях изволил выразиться следователь, ведущий мое дело, Яков Самуилович Агранов. Когда я других засовывал в камеры, как-то не думалось о том, каково им там. Вот теперь… Ладно! Хватит. Что-то последнее время стал я больно сентиментальный: опять меня заносит. Почему, спрашивается? Никто не ответит на этот вопрос, кроме меня. На сегодняшнем или — как сказать? — вчерашнем ночном допросе Яков Самуилович орал, даже ногами топал: «Вы автобиографию пишете или криминальный роман? Нет у нас времени ваши разглагольствования читать!» Ах, нет? А вот извольте! Читайте, Яков Самуилович, и даже анализируйте то, что я для вас тут царапаю. Предлагаю: между строк выискивайте и что было, и чего не было, раз сами приказали мне писать эту «краткую автобиографию» и желаете мою личность познать во всех тонкостях.
Все, все. Продолжим. Собственно, ничего особенно интересного не было — вплоть до суда. Не теперешнего, а того, на котором меня судили в 1919 году за убийство германского посла Мирбаха. Обо всем, что было до этого события, — фрагментарно, пунктирно. Как говорят журналисты — «одной строкой».
Итак, уважаемые товарищи и граждане, в Курск я прибыл (или мы прибыли) тайно, в конце ноября 1918 года — из Петрограда, через Москву, где ко мне примкнул мой напарник по мирбаховскому делу Коля Андреев. Дальше инкогнито — «на ридну Украину», где, надо сказать, левые эсеры вовсе не разгромлены, шоб вы знали, а совсем наоборот. Нас с Андреевым избирают членами боевых организаций нашей партии в украинских Центральной и Правобережной областях. Мы готовим покушение на гетмана Скоропадского. Но тут доблестные части Красной Армии гетманщину к чертовой матери разбили. События мелькают как не знаю что: участвую в борьбе против Директории,. организую ревкомы и повстанческие отряды, веду в Подолии агитацию среди населения за восстановление Советской власти. Народ, должен заметить, упирается — чем-то успели ему насолить товарищи. Тем не менее в Житомирском уезде поднимаю восстание крестьян против петлюровцев. В Виннице устраиваю побег из тюрьмы председателя Полтавского губисполкома, члена Центрального исполнительного комитета Украины товарища Лисовика. В феврале 1919 года меня избирают секретарем нелегального Киевского горкома парии левых эсеров.
И тут… Не исповедоваться бы на сей предмет. Не все поймут. Ох, далеко не все, но из песни слова не выкинешь. Правда, невеселая песня сейчас прозвучит, считайте — погребальная.
В марте все того же 1919 года по делам революционной службы отправляюсь в Елизаветград и решаю немного отклониться от главного маршрута, всего-то верст на тридцать. В селе Маросейка завелась у меня зазноба, Катя-Катерина, нашу ячейку там среди молодняка возглавляет. Вот и решил завернуть к ней хоть на одну ночь.
Качу по глухой проселочной дороге на крестьянской подводе, о Катерине думаю, мечтаю, как мы с ней… И изображаю из себя — для случайных встреч — местного сеятеля-хлебороба. Но внешний вид, мягко говоря, не очень соответствует. Обращаю на это обстоятельство, Яков Самуилович, ваше пристальное внимание: отправляясь в тыл врага, гримируйтесь лучше, желательно в соответствии с национальным обликом.
Словом, вечереет, еду на своей подводе по сельской -дороге, все ближе и ближе Маросейка… Что такое вечер в марте посреди украинской степи с перелесками, когда природа, как известно, просыпается от зимней спячки?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93
В 1923 году Сорбонна присуждает Юрию Николаевичу Рериху степень магистра индийской филологии.
Но мы, дамы и господа, забежали с вами несколько вперед.
Пока что на дворе все еще 1920 год, май.
А Юрий Рерих — студент Лондонского университета, а значит, его жизнь состоит не только из интересных и плодотворных занятий, но и появляются новые знакомые. Среди вольных слушателей университета оказался соотечественник, Владимир Шибаев. Студенты в своей среде, правда, за глаза звали его Горбуном. И действительно, этот подвижный, приветливый, нервный человек был горбат: в раннем детстве нерасторопная нянька уронила его на пол, травмы позвоночника сразу не определили — и вот результат… Владимир Анатольевич родился в Риге — свою биографию он поведал Николаю Рериху в первый же день знакомства (казалось, что он старался говорить торопливо, без пауз, дабы избежать расспросов) — в 1898 году в семье русского фабриканта средней руки и немки. Он одинаково свободно владел русским и немецким языками, знал английский, но страстью его были Восток и восточная мудрость, оккультные знания, тибетские тайны, и поэтому вполне естественно, что после того, как старший сын рассказал отцу о новом знакомом, Владимир Шибаев был приглашен на «русский чай» и попал на спиритический сеанс, который давала Елена Ивановна.
Горбун и знаменитый художник сразу понравились друг другу, быстро сошлись, прежде всего на почве обшей страстной увлеченности оккультизмом, Востоком и Индией. Они начали встречаться чаше, их дружеские беседы становились все продолжительнее, и однажды Николай Константинович Рерих сказал, когда в столовой, где закончился ужин, они остались одни:
— Владимир Анатольевич, у меня к вам деловое предложение.
— Интересно! — воскликнул уроженец Риги, я теперь вольный слушатель Лондонского университета. — Я вас внимательно слушаю.
— Не согласитесь ли вы стать моим секретарем по научной части? Я имею в виду прежде всего все, что связано с Востоком, с Индией, — он помедлил, — и с грандиозной проблемой, которую мы с вами уже обсуждали: Индия и Россия.
Господин Шибаев несколько замешкался с ответом: похоже, предложение застало его врасплох; он сидел на стуле, потупившись, опустив голову, и его горб был особенно заметен.
— Очень заманчивое предложение, Николай Константинович, — наконец сказал он. — Чрезвычайно заманчивое! Разрешите мне над ним подумать некоторое время?
— Я вас не тороплю.
— Вот разделаюсь с накопившимися делами… Нет, просто… Я не знаю, как вас благодарить!
— Пока что не за что, Владимир Анатольевич.
…Забегая вперед, следует сказать, этот короткий разговор для Николая Константиновича Рериха и для дела всей его жизни имел грандиозные последствия.
Между тем наметился просвет в непонятно запутанной истории с визами в вожделенную Индию. За получение их ходатайствовали многие известные представители художественной элиты Англии, которые успели стать или поклонниками, или друзьями выдающегося русского живописца. И 13 мая 1920 года, когда Николай Константинович в очередной раз появился в английском Министерстве иностранных дел, вежливый молодой чиновник в строгом костюме, в белоснежной рубашке и при галстуке, несмотря на внезапно случившуюся после весенних дождей жару, сказал:
— Думаю, господин Рерих, все подходит к благополучному концу. Осталась самая малость: две второстепенные подписи. Потерпите еще два-три дня. И считайте, что визы в Британскую Индию у вас в кармане.
И на радостях — наконец-то! — Николай Константинович Рерих, всегда рассудительный, основательный, принимающий решения только после того, как все взвешено (безусловно, прав немецкий агент Маг), вдруг поспешил: купил билеты в каюту-люкс на пароходе «Георг Третий», отплывающий 12 ноября 1920 года в Бомбей.
А через неделю в почтовом ящике, среди разнообразной корреспонденции, газет и журналов был обнаружен конверт из английского Министерства иностранных дел: в нем содержался официальный отказ в возможности отправиться Рерихам в Индию. И дело даже, оказывается, не в визах, а совсем в другом: «Британское правительство, — говорилось в документе, — в данное время не может разрешить проведение экспедиции в глубь Индии, особенно к границам с Китаем и Тибетом, в связи со сложной политической обстановкой в этом регионе…» Расплывчатые доводы и рассуждения на эту тему заняли полторы страницы скучного, абстрактного, бездоказательного текста. Все, очевидно, было сочинено ради заключительной фразы: «В связи с вышеизложенным английская администрация Индии не может гарантировать безопасности членам экспедиции и сохранения имущества».
Удрученный неудачей Николай Константинович не находил себе места. Несколько дней он не появлялся в своей мастерской, но и работать не мог, чего с ним никогда раньше не случалось. А срочной работы было много: он создавал декорации к балетам Сергея Павловича Дягилева, с которым сотрудничал еще с дореволюционных петербургских времен.
«Нет! — приказал он себе в тот вечер. — Надо идти на репетицию, все решим и обсудим с Сергеем на месте».
С утра Николай Константинович ничего не ел — не было никакого аппетита, и только сейчас, подходя к залу, где репетировал Дягилев, он решил наскоро перекусить в уютном кафе, расположенном рядом, в полуподвале старинного двухэтажного дома с высокими трубами, освободить которые от сажи могут только трубочисты.
Наверно, сегодняшнее число живописец запомнил только потому, что рядом с дверью в буфет висела короткая афиша: «Русские балеты Сергея Дягилева. Сегодня, 24 мая 1920 года представляем „Жизель“ и второй акт „Лебединого озера“. Посмотрел на афишу Николай Константинович, и почему-то врезалось в память это число — 24 мая 1920 года. А если ближе к истине, словцо это „почему-то“ совсем здесь неуместно. Неспроста, неспроста память сию дату закрепила. Весьма значительным, судьбоносным в жизни Рериха оказался этот майский день.
Итак, российский живописец и философ (он, безусловно, тоже русский философ, как Рабиндранат Тагор в Индии) не успел сесть за столик и приступить к незатейливому ужину, как к нему почти бесшумно подошли, и за спиной прозвучал мужской, вкрадчивый голос:
— Вы разрешите, Николай Константинович?.. — говорили по-русски, и слова сопровождались непонятным металлическим постукиванием. Уже ночью, вспоминая неожиданного собеседника, Николай Константинович называл его про себя «железными челюстями».
— Да, извольте!
Глава 8
ЛОНДОН, 24 МАЯ 1920 ГОДА
Он уже больше двух недель наблюдал за «объектом», знал все его перемещения по городу, круг знакомых, с которыми встречался опекаемый, и это кафе посетил не раз: чем-то полюбилось Рериху небольшое помещение с четырьмя столиками и приветливой хозяйкой за стойкой. Сегодня Владимиров решил: «Пора».
Бесшумно подойдя к столику, за которым «объект» проворно расправлялся с ужином, довольно скромным, что, очевидно, соответствовало доходам знаменитого художника, он сказал, стараясь придать голосу побольше теплоты и расположения:
— Николай Константинович, если не ошибаюсь?
— Простите, с кем имею честь?
— Разрешите представиться: Константин Константинович Владимиров. Защищаю здесь интересы Советской России. А если быть точнее, наркомата просвещения нашего с вами отечества, который, как вам безусловно известно, возглавляет Анатолий Васильевич Луначарский.
Перед живописцем Рерихом стоял совсем молодой человек, крепкий, смуглолицый, с коротко подстриженными густыми темными волосами, слегка вьющимися, в добротном сером в полоску костюме; воротничок белой рубашки подпирал темно-зеленый галстук с искрой. Гость из России слегка улыбался, демонстрируя вставные зубы из светло-серого металла, и их мертвенный блеск придавал вполне симпатичному лицу нечто неуловимо-зловещее.
— Рад встретить здесь соотечественника. Но чем могу?..
— Так вы не против, если я присяду за ваш столик? — перебил товарищ Владимиров.
— Да, разумеется! Прошу!
Яков Григорьевич Блюмкин (1900-1929)
(продолжение автобиографии)
Черт! Все-таки адский холодина в этой моей камере «для знатных гостей», как на днях изволил выразиться следователь, ведущий мое дело, Яков Самуилович Агранов. Когда я других засовывал в камеры, как-то не думалось о том, каково им там. Вот теперь… Ладно! Хватит. Что-то последнее время стал я больно сентиментальный: опять меня заносит. Почему, спрашивается? Никто не ответит на этот вопрос, кроме меня. На сегодняшнем или — как сказать? — вчерашнем ночном допросе Яков Самуилович орал, даже ногами топал: «Вы автобиографию пишете или криминальный роман? Нет у нас времени ваши разглагольствования читать!» Ах, нет? А вот извольте! Читайте, Яков Самуилович, и даже анализируйте то, что я для вас тут царапаю. Предлагаю: между строк выискивайте и что было, и чего не было, раз сами приказали мне писать эту «краткую автобиографию» и желаете мою личность познать во всех тонкостях.
Все, все. Продолжим. Собственно, ничего особенно интересного не было — вплоть до суда. Не теперешнего, а того, на котором меня судили в 1919 году за убийство германского посла Мирбаха. Обо всем, что было до этого события, — фрагментарно, пунктирно. Как говорят журналисты — «одной строкой».
Итак, уважаемые товарищи и граждане, в Курск я прибыл (или мы прибыли) тайно, в конце ноября 1918 года — из Петрограда, через Москву, где ко мне примкнул мой напарник по мирбаховскому делу Коля Андреев. Дальше инкогнито — «на ридну Украину», где, надо сказать, левые эсеры вовсе не разгромлены, шоб вы знали, а совсем наоборот. Нас с Андреевым избирают членами боевых организаций нашей партии в украинских Центральной и Правобережной областях. Мы готовим покушение на гетмана Скоропадского. Но тут доблестные части Красной Армии гетманщину к чертовой матери разбили. События мелькают как не знаю что: участвую в борьбе против Директории,. организую ревкомы и повстанческие отряды, веду в Подолии агитацию среди населения за восстановление Советской власти. Народ, должен заметить, упирается — чем-то успели ему насолить товарищи. Тем не менее в Житомирском уезде поднимаю восстание крестьян против петлюровцев. В Виннице устраиваю побег из тюрьмы председателя Полтавского губисполкома, члена Центрального исполнительного комитета Украины товарища Лисовика. В феврале 1919 года меня избирают секретарем нелегального Киевского горкома парии левых эсеров.
И тут… Не исповедоваться бы на сей предмет. Не все поймут. Ох, далеко не все, но из песни слова не выкинешь. Правда, невеселая песня сейчас прозвучит, считайте — погребальная.
В марте все того же 1919 года по делам революционной службы отправляюсь в Елизаветград и решаю немного отклониться от главного маршрута, всего-то верст на тридцать. В селе Маросейка завелась у меня зазноба, Катя-Катерина, нашу ячейку там среди молодняка возглавляет. Вот и решил завернуть к ней хоть на одну ночь.
Качу по глухой проселочной дороге на крестьянской подводе, о Катерине думаю, мечтаю, как мы с ней… И изображаю из себя — для случайных встреч — местного сеятеля-хлебороба. Но внешний вид, мягко говоря, не очень соответствует. Обращаю на это обстоятельство, Яков Самуилович, ваше пристальное внимание: отправляясь в тыл врага, гримируйтесь лучше, желательно в соответствии с национальным обликом.
Словом, вечереет, еду на своей подводе по сельской -дороге, все ближе и ближе Маросейка… Что такое вечер в марте посреди украинской степи с перелесками, когда природа, как известно, просыпается от зимней спячки?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93