— Кто? — Не хватало воздуха. — Кто этот человек?
— Феликс Эдмундович Дзержинский.
И действительно, на организацию встречи Рериха с главой НКВД и председателем Совета народного хозяйства понадобилось больше месяца.
Все это время Николай Константинович регулярно встречался с Бокием и заместителями Дзержинского Трилиссером и Ягодой — шла кропотливая разработка двух вариантов операции «Тибет-XIV», вернее, ее продолжения.
И во всех подробностях с этой кропотливой работой была знакома Елена Ивановна и — в этом не приходится сомневаться — наверняка заочно принимала участие в ней. Вот запись из ее дневника (она его вела всю жизнь так же регулярно, как и ее супруг):
6 июля 1926 года. Можно ручаться относительно успеха Таши-ламы, но необходимо воздвигнуть претворение буддизма в ленинизм. Сумейте найти нужную ноту с монгольским правительством. Нужно горами двигать. Но не трудно подхвалить молодую страну. Действуйте, прежде всего все для действия 17-го. Старайтесь успеть.
Ничего не понятно, дамы и господа! Не так ли? Похоже на зашифрованные директивы. Потерпите немного — скоро все разъяснится. И обязательно запомните эту фразу: «все для действия 17-го».
Что же касается программы пребывания Рерихов в столице Новой страны, то есть свободного времяпрепровождения, то оно оказалось никчемным, пустым; сам живописец и члены его семьи были ограничены во встречах и даже в перемещении по Москве, всюду их сопровождали; никаких публичных выступлений, молчали об их появлении в Советском Союзе газеты и радио, Николай Константинович вынужден был отказаться от своей персональной выставки, которую старались было организовать некоторые деятели культуры, плохо информированные…
Угнетало же и повергало в депрессию (чувство, совершенно не свойственное Рерихам) осознание: их миссия в Советскую Россию провалилась — рухнул великий замысел.
Елена Ивановна отмалчивалась. Был немногословен и Николай Константинович. Но, не сговариваясь, они думали дни и ночи об одном и том же. Об одном и том же… Они не собирались сдаваться.
Лишь однажды живописец сказал, нарушив тягостное молчание за вечерним чаем:
— Мы поспешили. Время еще не настало. Но оно придет. Обязательно придет, Лада!
И Елена Ивановна увидела упрямо, судорожно сжатые губы Рериха, придавшие его лицу новое, совершенно незнакомое выражение: уверенность и воля, помноженные на темный гнев, застыли на нем.
— Пока надо победить в малом, — сказала она.
— Да, — живо откликнулся он. — В малом — в сердце Гималаев…
Два события, произошедшие за это время, заслуживают внимания.
Официальным местом работы Блюмкина был, как известно, Наркомторг. И однажды Константин Константинович предложил живописцу посетить его «трудовые пенаты», как он выразился, демонстрируя эрудицию:
— С вами хочет познакомиться мой начальник — товарищ Каменев.
Встреча таила в себе нечто неожиданное. В кабинете Льва Борисовича Каменева, в который ввел Рериха Блюмкин, любезно, даже с поклоном, распахнув перед художником дверь, кроме руководителя наркомата торговли присутствовала его супруга Софья Давыдовна (сестра Троцкого, между прочим), глава Всесоюзного общества культурных связей с заграницей. И художнику было сделано предложение.
— Дорогой Николай Константинович! — сказала Софья Давыдовна. — В Европе и в Соединенных Штатах Америки вы пользуетесь колоссальным авторитетом, вас знают, и как выдающегося живописца и как масштабного деятеля в области культуры. И у нас к вам ответственное предложение…
— Дело в том, — перехватил у супруги инициативу Каменев, — что мы нуждаемся в валюте…— («Кто в ней не нуждается», — усмехнулся про себя Рерих.) — В огромном количестве валюты. Наша страна в кольце враждебных капиталистических государств. Война, как показывает анализ политической конъюнктуры, неизбежна. Мы вынуждены создавать свою мощную оборонную промышленность. Вот на нее и нужна валюта. И мы изыскали несколько источников. Среди них — продажа за рубеж некоторых картин из наших национальных галерей, включая Третьяковскую и Русский музей в Петрограде.
— Что?..
— Погодите, погодите, Николай Константинович! Не волнуйтесь так! Проданы будут произведения искусства, не имеющие особой художественной ценности.
— Вот здесь, уважаемый академик, и понадобятся ваши знания, эрудиция, — заспешила Софья Давыдовна. — Словом — не откажетесь ли вы, во-первых, быть нашим консультантом, экспертом при отборе? А во-вторых, мы просим вашей помощи в организации продажи этих произведений искусства… Кроме того, следует реализовать огромное количество икон, всякой там церковной утвари из серебра, золота, с драгоценными камнями, то есть того хлама, который был реквизирован в закрытых советской властью церквях и монастырях, этих рассадниках невежества и мракобесия… Нас прежде всего интересует рынок… ну… или спрос на все это в Соединенных Штатах Америки. Поэтому мы и решили обратиться к вам. От каждой реализации вы, естественно, будете получать процент…
«Какой?» — чуть не сорвалось с языка Николая Константиновича.
Что-то увидев в его лице, Каменев заверил:
— На сей предмет договоримся.
— Мы ждем ответа, товарищ Рерих, — твердо сказала руководитель Всесоюзного общества культурных связей с заграницей.
— Что же, — без промедления ответил художник. — Раз надо… Я готов послужить отечеству.
…Уже было получено разрешение на продолжение Трансгималайской экспедиции, были оформлены все необходимые документы, решались финансовые вопросы, формировался основной костяк каравана.
Из США Рерих срочно вызвал своих верных друзей Лихтманов, директора музея своего имени в Нью-Йорке Зинаиду Григорьевну, урожденную Фосдик, и ее мужа, пианиста Мориса Лихтмана.
«Для Москвы они члены экспедиции, — рассуждали Рерихи, — а для нас — наши представители здесь: необходимо отобрать то, что новые хозяева России собираются реализовать из галерей, музеев и церквей. Сначала оценить на месте. Потом Лихтманы займутся реализацией в Штатах. Они в этом деле специалисты и практики». Кроме того в экспедицию был приглашен врач-психиатр Константин Николаевич Рябинин, с которым живописец не виделся десять лет, но запомнил навсегда. Да, да! Тот самый, который в десятые годы в Петербурге познакомил Рериха с японским дипломатом Есуко Мицуоко. Почему?.. Зачем?.. Может быть, нам удастся найти ответы на эти вопросы.
…Однажды позвонил Трилиссер.
— Николай Константинович, я знаю, что сегодняшний вечер у вас свободен. Пришлю машину. Мне надо с вами проконсультироваться по одному интересующему меня вопросу. И вас ждет, убежден, интересная встреча.
Рерих знал: от таких предложений отказываться нельзя.
В кабинете Михаила Абрамовича Трилиссера оказались еще двое: Бокий и… мистический ученый Александр Васильевич Барченко.
Заместителя Дзержинского интересовал единственный вопрос: как Рерих относится к убежденности их профессора в том, что страна Шамбала и все, с ней связанное, — реальность? Готовя продолжение операции «Тибет-XIV», Трилиссер из скептика постепенно превратился в «верующего» и тоже жаждал приобщения к «великой тайне».
Взглянув на Бокия, Николай Константинович понял: «Темнить нельзя». И он произнес короткую, но страстную речь, смысл которой сводился к одному: Шамбала и ее «великие учителя» — реальность.
Когда для Михаила Абрамовича вопрос прояснился, Рериха и Барченко оставили одних — это была их последняя встреча на этой земле. Они проговорили до глубокой ночи.
И в середине их беседы (времени они не замечали) Александр Васильевич поведал Рериху о своей встрече со старцем Кругловым, приехавшим в Москву из Костромы с деревянными столбиками-стелами, на которых были начертаны тибетские письмена, о голбешниках, совершавших паломничества в Тибет из Алтая, о том, что там они нашли тайную тропу, ведущую через гималайские горы в Тибет и в Шамбалу. И тропа эта начинается у подножия горы Белуха.
Рерих был ошеломлен. На следующий день сказал Бокию:
— Глеб Иванович, мы бы просили вас несколько изменить первоначальный маршрут экспедиции.
— То есть?
— Из Москвы не сразу в Монголию, а сначала на Алтай.
— Зачем?
— Нам необходимо провести там кое-какие изыскания, — начальник спецотдела молчал, а Рерих добавил жёстко: — Такова наша настоятельная просьба. Или, если угодно, условие…
— Условие чего? — перебил Бокий
— Условие, при исполнении которого мы продолжим сотрудничество с вами.
Условие Рерихов было удовлетворено: продолжение экспедиции начнется с посещения Алтая…
Итак, все, вроде бы, складывалось для миссии Рериха в Азии благополучно. Позади остались сборы и хлопоты. Выезд из Москвы назначен на двадцать второе июля 1926 года.
О возможной встрече с Дзержинским в предотъездной суете забыли.
Девятнадцатого июля вечером раздался телефонный звонок. Трубку взял Юрий Николаевич.
— Позовите, пожалуйста, отца, — после приветствий сказал Бокий. Голос его был радостно-взволнованным.
— Что-то очень важное…— успела сказать побледневшая Елена Ивановна.
— Я вас слушаю, Глеб Иванович, — Рериху передалось волнение жены.
— Николай Константинович! Я вас поздравляю: завтра вечером, в девятнадцать часов вас примет Феликс Эдмундович. У него днем выступление на пленуме Центрального комитета партии, сразу после него он приедет к себе. Вам надо быть на Лубянке к семи вечера. Пропуска выписаны на всю семью. И то добрый знак. Думаю… Даже уверен: он благословит экспедицию.
— Я на эту встречу не поеду, — сказала Елена Ивановна. — Не знаю… Какое-то предчувствие. Словом, не поеду.
На встречу с Дзержинским отправились отец и сын; Юрий Николаевич тоже не очень-то жаждал этой встречи, но решили: вдвоем надежнее… «Надежнее», — сказала Елена Ивановна, не объяснив почему.
Приехали без четверти семь; Рерихов встретил молодой вежливый человек в штатском («Наверное, адъютант Дзержинского», — подумал Николай Константинович), проводил в приемную, в которой, кроме еще одного молодого человека, сидевшего за столом, заставленным телефонами, никого не было.
— Располагайтесь, пожалуйста, на диване. Или вот — кресла. Феликс Эдмундович еще не приехал.
Они ждали. Прошло полчаса. Еще пятнадцать минут… Часы показывали половину восьмого.
Внезапно захлопали двери, взорвалось звонками сразу несколько телефонов, в приемную вошли четверо или пятеро мужчин; не замечая Рерихов, проследовали в кабинет Дзержинского за тяжелой дубовой дверью.
Телефонные аппараты надрывались звонками.
Перед Николаем Константиновичем и Юрием Николаевичем возник адъютант.
— Извините… Встреча не состоится. Не может состояться.
— Но что случилось?
— Простите. Прошу следовать за мной. Я провожу вас до машины.
На следующий день, рано утром, в газете «Правда», которую Рерихам принес дежурный по этажу (они давно знали: один из тех, кто приставлен к ним), они увидели большой портрет Дзержинского в черной траурной рамке. Под ним краткое правительственное сообщение: вчера, 20 июля 1926 года Феликс Эдмундович после выступления на пленуме ЦК партии скончался от сердечного приступа.
…Они уезжали поездом из Москвы в Новосибирск — там предстояла пересадка до Барнаула — двадцать второго июля.
В Москве шел проливной дождь. Он встречал их на родине, и вот — провожает.
Есть два странных совпадения в жизни семьи Рерихов: они навсегда покидали Россию, отправляясь в Финляндию поездом в Сердоболь в ночь с шестнадцатого на семнадцатое декабря 1916 года, когда был убит Григорий Распутин. И вот теперь поезд «Москва — Новосибирск» отходит от перрона Казанского вокзала, в купе мягкого вагона — все семейство Рерихов, по стеклам окна текут дождевые потоки, а в это время из Колонного зала под траурные звуки похоронного марша Шопена выносят гроб с телом «железного Феликса»…
Чтобы понять произошедшее в дальнейшем, необходимо завершить московское житье Рерихов событием, о котором не знали ни сами отважные путешественники, ни их опекуны в лубянских кабинетах:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93