— От кого…— Глеб Иванович подыскивал слова. — Чья это миссия?
— От мудрецов Индии, — продолжал живописец, — тайных духовных правителей нашей планеты… От махатм, с которыми мы поддерживаем тесный контакт… Получаем от них наставления… Они выбрали нас, ведут по жизни. И вот… Нам поручено…— Рерих был близок к панике: заготовленная, выученная до последнего слова речь забылась вся! Исчезла… Он призвал на помощь всю свою волю. — Махатмы передали нам ларец, украшенный драгоценными камнями, — (живописец заметил, как при этих словах алчно вспыхнули глаза Ягоды), — ларец с гималайской землей, которую они поручили нам возложить на… было сказано так: на могилу брата нашего махатмы Ленина, — глаза Генриха Григорьевича потухли и стали скучно-унылыми. И самое главное, в памяти восстановились заключительные строчки из заготовленной речи: — Мы привезли письма махатм к вождям Новой страны — так они называют Россию — и поручение устно передать им некую программу действий, которая вытекает из этого письма.
На этот раз молчание было долгим, и свидетельствовало оно только об одном: два заместителя Дзержинского пребывают в полном замешательстве и конфузе, а Бокий лихорадочно думает, как выйти из возникшего положения.
Наконец Глеб Иванович сказал:
— Товарищи не совсем в курсе. Может быть, вы, Николай Константинович, разъясните, кто такие махатмы и вообще…
— Пожалуйста, пожалуйста! — воспрянул Рерих. — Действительно, я не учел…
И пустился в пространные разъяснения — с пафосом и даже восторгом.
Было все рассказано о махатмах, о стране Шамбале — обители «главных учителей», где находится центр духовных и материальных знаний, накопленных человечеством за все минувшие тысячелетия, соединенный с Космосом, откуда поступают вселенские знания и космическая энергия. Махатмы предлагают Новой стране помощь в строительстве коммунистического общества — и своими знаниями, и энергетическим могуществом.
Оказывается, еще в Европе и Америке произошли три встречи Николая Константиновича и Елены Ивановны с махатмами: в Лондоне, Нью-Йорке и Чикаго, но они были короткими — Рерихи получили тогда только конкретные указания, как и когда им действовать. И вот в Дарджилинге, столице индийского княжества Сикким, в самом начале Трансгималайской экспедиции произошла встреча с «великими учителями», продолжавшаяся долго и изменившая первоначальный маршрут экспедиции: именно тогда Рерихам было передано письмо махатм для вождей Советской России и возникла настоятельная необходимость попасть в Москву.
Потом, через многие годы, это событие было описано Николаем Константиновичем и его супругой, хотя и не совсем внятно. Безусловно, великий труд Рерихов (в котором авторство в большей степени принадлежит Елене Ивановне) — это четырнадцатитомное учение о «живой этике», или Агни-йоге. В последней книге этого фундаментального труда Елена Ивановна передала «надземное» душевное состояние, которое охватило «их», когда в Дарджилинге, на окраине города в скромном храме состоялась эта встреча, «ожидаемая всю предшествующую жизнь»:
С первых мгновений сердце почувствовало присутствие чего-то необычайного и невыразимо высокого, хотя представший перед ними Учитель по одежде и внешнему виду не отличался от других лам, которые находились в храме.
Это состояние души описал и Николай Константинович:
Люди, встречавшие в жизни Учителей, знают, как просты, и как гармоничны, и как прекрасны Они. Эта же атмосфера красоты должна окутывать все, что касается их области.
После того как Николай Константинович закончил свой монолог (вопросами его не прерывали: Бокий знал «предмет», атеисты Трилиссер и Ягода были ошеломлены услышанным настолько, что на какое-то время лишились дара речи), Михаил Абрамович спросил:
— И… и кому же вы намерены вручить письма… м-м… махатм? С кем из наших руководителей вы хотели бы в этой связи встретиться?
— Прежде всего со Сталиным! — быстро ответил Рерих.
И увидел одинаковый испуг на лицах троих своих собеседников.
— Это невозможно?.. — спросил он и, сам не понимая почему, понизил голос.
— Нецелесообразно, — сказал Бокий. — Наш вождь слишком занят…— он чуть не добавил: «более сложными и важными делами», но вовремя сдержался.
Николай Константинович все понял и потемнел лицом.
— В таком случае… из наркомов — с Чичериным и Луначарским. А также… Если возможно, с Крупской…
— Надежда Константиновна последнее время неважно себя чувствует, — поспешил с ответом Ягода: именно ему Иосиф Виссарионович поручил всячески ограничивать контакты вдовы Ленина с кем бы то ни было. — Врачи рекомендуют покой.
— А что касается наркомов…— Бокий быстро взглянул на своих коллег-недругов. — Думаю, мы здесь все решим. Верно, товарищи?
— Решим, — сказал Генрих Григорьевич. Трилиссер промолчал.
— Что же, думаю, главное мы обсудили, — с облегчением сказал Бокий, взглянув на часы, — в «Метрополе» нас заждались. И наверняка Елена Ивановна беспокоится.
Трилиссер и Ягода, сказав, что у них дела и они приедут на торжественный обед минут через сорок, ушли.
Бокий провожал Рериха до машины. Спускались в лифте вдвоем. Начальник спецотдела сказал, почти шепотом:
— Мы обсудили, так сказать, политико-государственный аспект вашей экспедиции. Но есть еще одна, может быть, самая основная цель вашего путешествия.
— Что вы имеете в виду? — тихо спросил Рерих.
— Шамбалу. Достижение Шамбалы. Знайте, Николай Константинович: здесь я ваш союзник до конца. Мы с вами еще отдельно и детально поговорим на эту тему. Без свидетелей. И один совет: будете встречаться с наркомами — постарайтесь избежать темы Шамбалы. Лучше ее совсем не упоминать.
В машине, сверкающей черным лаком, рядом с шофером дремал Владимиров. При появлении Рериха и Бокия он мгновенно проснулся, вышел навстречу, раскрыл зонтик — дождь продолжался — вознес его над головой художника и сказал:
— Долгонько, долгонько! Располагайтесь, Николай Константинович, рядом с водителем.
Рерих, заняв место в машине, видел, как Блюмкин внимательно слушает Бокия, который с озабоченным лицом что-то быстро говорит ему.
Наконец поехали. Было без двадцати три пополудни.
— Николай Константинович, — нарушил молчание Блюмкин, — у меня к вам предложение. Завтра… И не спешите, пожалуйста, отказываться! Завтра вечером вы с Еленой Ивановной и, если пожелаете, с Юрием Николаевичем — мои гости. Вернее, так: заглянем ко мне и нанесем визит моему соседу. Убежден: будет это к взаимному интересу.
— Кто же ваш сосед? Блюмкин перегнулся через сидение и прошептал на ухо художника имя своего соседа.
— Предложение принимается? — спросил он, откидываясь на спинку сиденья.
— Принимается.
Вечером следующего дня — четырнадцатого июня — приглашением Константина Константиновича воспользовался только живописец. На семейном совете решили: отказ чреват обидой, осложнением отношений. Елена Ивановна и Юрий Николаевич, сославшись на усталость, остались в гостинице. Их действительно утомил, а Ладу напугал вчерашний «дружеский обед» в отдельном небольшом зале ресторана гостиницы «Метрополь», перешедший в не «менее дружеский ужин». Впервые увидели Рерихи, как гуляют новые хозяева России — с неприлично безобразным изобилием на столе, с хамским обращением с запуганной безмолвной обслугой, со скабрезными анекдотами; а когда окончательно «расковались», начались громкие патриотические и революционные песни «под занавес», который окончательно опустился во втором часу ночи.
Все трое Рерихов заметили, что больше всех пил и ел (не ел — жрал) Генрих Григорьевич Ягода, и по этому поводу над ним подтрунивали даже товарищи по классовой борьбе.
Елена Ивановна шепнула мужу:
— Наверно, у него было голодное детство, и его все обижали.
В Денежном переулке машина остановилась у фундаментального многоэтажного дома с облицовкой из темного мрамора. Долго, не торопясь, поднимались на пятый этаж.
— Лифт на ремонте, — сказал Блюмкин. Но вот и площадка пятого этажа.
— Моя квартира, — сказал Константин Константинович, показав на левую дверь. — Но у меня, честно говоря, там полный…— чуть не сорвалось — «бардак», — беспорядок. — Действительно: минувшей ночью Яков Григорьевич изрядно погулял с двумя приятелями и тремя «ночными бабочками», которых заказали швейцару «Метрополя» еще во время застолья, после того как за галстук было опрокинуто несколько рюмок водки. Истосковался суперагент Лама на «вонючем Востоке» по столичному житью-бытью. — Если не возражаете, Николай Константинович, мы прямо сюда.
И товарищ Владимиров нажал кнопку звонка возле двери напротив его квартиры. На ней красовалась белая эмалированная табличка: «А.В. Луначарский. Народный комиссар по просвещению. Дома по делам не принимает. Все заявления направлять в секретариат Наркомпроса».
Боже мой! Какая простота нравов и патриархальность!..
Но званых гостей Анатолий Васильевич принимал. О визите Рериха он был предупрежден — художника ждали.
Навстречу почетному гостю шел сам хозяин, Анатолий Васильевич, очень большой, усатый, в полувоенном френче, в пенсне, с огромным лбом и белыми барскими руками — его было так же «много», как много ненужных слов в его статьях, претендующих на всезнание и суд в последней инстанции, но особенно в пьесах.
— Здравствуйте, здравствуйте, подвижник вы наш! — И неожиданно живописец был заключен в объятия и прижат к рыхлой груди; френч наркома пах дорогим табаком и стареющим мужским телом. — Прошу сразу к столу, по русскому обычаю.
И действительно, стол был изысканно накрыт и оснащен бутылками с яркими заграничными этикетками.
«Я в „голодной России“, — не без иронии подумал Рерих, — заработаю несварение желудка от переедания».
За столом сидели жена Луначарского Розанель, урожденная Сац, ее сестры Наталья, Татьяна и брат Игорь, работающий в Наркомпросе секретарем главного просветителя советской России, еще какие-то люди — с ними знакомили Николая Константиновича, но имен он не запомнил — зачем?..
Началось типично русское застолье: с тостами, обильным закусыванием, бесконечными речами, разговаривали обо всем и ни о чем, однако центром всеобщего внимания был Николай Константинович — его расспрашивали о житье за границей, о путешествии в Индию (про Трансгималайскую экспедицию, похоже, никто ничего не знал), о его последних живописных работах, о первых впечатлениях от новой, советской родины. Рерих отвечал — интересно, красочно, но осторожно, контролируя себя: как бы чего не сказать лишнего!.. Но эта осторожность не была замечена, а может быть, считалась вполне обоснованной. Во всяком случае, все встречей с великим соотечественником остались довольны, и потом Розанель любила рассказывать, как с Рерихом было интересно и одновременно жутко, как сидел у них в гостиной этот недобрый колдун с длинной седой бородой, слегка раскосый, похожий на неподвижного китайского мандарина.
Повествуя о своих одиссеях, «китайский мандарин» краем глаза видел, что в комнате, заставленной старинной темной мебелью, мелькают и тут же исчезают молодые люди с озабоченными и непроницаемыми лицами, с ними о чем-то коротко шептался Владимиров и тоже мелькал, исчезал, появлялся опять.
Наверно, сосредоточившись на этой публике, живописец догадался бы, откуда эти «мелькающие мальчики», но он отвечал на вопросы, сыпавшиеся на него, и думал о другом.
А «мальчики» представляли здесь ведомство на Лубянке, они работали. В специально оборудованной комнате рядом с гостиной была включена подслушивающая аппаратура: квартира наркома просвещения — по договоренности с хозяевами — часто использовалась таким образом, когда у Анатолия Васильевича появлялись знатные персоны из-за рубежа.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93