В этот момент мавры раскрыли рубку, и матрос, сидящий на грот-мачте, закричал: «Нафта!» Небо прорезали полосы дыма, и вокруг нашего корабля начали падать сосуды с горящей нефтью.
Солдаты прикрывались кирасами, малоэффективными против огня, однако рабы гребли ничем не защищенные, и между восемнадцатой и девятнадцатой скамьей с левого борта упал один сосуд. Он угодил в одного из этих несчастных, превратив его в огненный шар. Гребец взывал о помощи. Его товарищи издали тревожный вопль и бросили весла. Галера повернула направо.
Кормчий пытался выправить судно. Визг горящих людей вызывал дрожь, но ситуация не позволяла ни бояться, ни сочувствовать.
— Бросьте сухие листья в камбуз! — приказала я.
К подобному приему мы прибегали не впервые. Пока надсмотрщики и солдаты пытались потушить огонь, заливая его водой из ведер, матросы подняли из трюма мешки с сухими листьями и дегтем и бросили их в очаг, находившийся на двадцать третьей скамье, на которой не было гребцов. Благодаря свободному доступу воздуха в нем постоянно поддерживался огонь. Вскоре над кораблем поднялся столб черного дыма.
— Прекратить греблю! Весла в воду! — крикнула я.
Приказ передали по проходу между скамьями гребцов, корабль остановился. Огонь уже взяли под контроль, когда марсовый прокричал, что корабль сарацин разворачивается. Дымовые линии, оставляемые их снарядами, на короткое время исчезли, но, встав напротив нас, они возобновили стрельбу — на этот раз из коридора в носовой части галеры. Наши надсмотрщики быстро сняли кандалы с раненых и умирающих гребцов, и гребцы-добровольцы, так называемые бонавоглис, заняли их места. Наша галера, закрытая плотной дымовой завесой, поддерживаемой моряками, напоминала корабль, получивший непоправимые повреждения, а на самом деле была готова к бою.
Вражеский корабль приблизился к нашему правому борту, забрасывая нас огнем и стрелами; сарацины намеревались воспользоваться нашим замешательством и нанести нам поражение. Они никогда не осмеливались брать на абордаж корабли типа «Санта-Коломы», не уничтожив предварительно часть его экипажа. Мои люди метались в дыму, словно произошло нечто по-настоящему серьезное, и мавританские короткие копья уже достигали нашего деревянного корпуса, а также гребцов первых скамей. Те начали кричать.
Мы находились метрах в двухстах от врагов, когда я распорядилась:
— Пускать стрелы! Грести!
Когда приказ услышали в носовой части, зазвучал барабан, а также удары бичей и жалобные крики. Взметнулась туча стрел и обрушилась на противника. Вскоре крики послышались и на вражеской галере. Они еще больше усилились, когда один из наших камней упал на их палубу.
Сарацины не поняли, что их ввели в заблуждение, пока наша галера не рванулась вперед. Дым от очага, огонь в котором перестали поддерживать, уходил назад. Тогда сарацины совершили еще одну ошибку. Чтобы избежать столкновения, они развернулись налево, но благодаря силе наших гребцов мы ударили их галеру носовой частью, отчего у врагов, с их правого борта, возле рубки, полетели доски и щепки. Между тем наши арбалетчики приготовились и пустили стрелы второй раз. Теперь дистанция сократилась, и они стреляли точнее по воинам и офицерам, стараясь не попадать в гребцов, которые наверняка были рабами-христианами.
По команде «На абордаж!» наши воины бросились через проход на носу с криками «За Христа и Деву Марию!» и легко перепрыгнули на вражескую галеру. Несмотря на потери от стрел и сабельных ударов мавров, мы, забыв о солдатах, сосредоточившихся в основном на носу, со всей силой обрушились на вражескую рубку, где быстро обезглавили всех офицеров и охранников. Когда все наши бойцы оказались на борту вражеского судна и начали двигаться по проходу между скамьями гребцов к носу, а гребцы вражеской галеры начали восторженно приветствовать нас, я поняла, что мы одержали победу.
Преисполнившись радости и гордости, я издала победный клич. И тут же поняла, что нахожусь в музее. Прошло лишь несколько секунд. Ориоль говорил:
— …суда с высоким бортом, подобные каравеллам Колумба, во времена Арнау тоже использовались. Но использовались они либо как грузовые, либо как торговые. Эти суда ходили только под парусами, а их корпуса с большей осадкой могли вмещать тяжелые грузы. Предшественниками подобных судов были так называемые «кока», «урка», «каравелла» и целое семейство более мелких судов с общим названием «фуста». Что же касается галер, то среди них мы можем встретить более двенадцати различных типов, от уксеров до сахетий, рампис, лондро…
Я ухватилась за перила, села на пол и положила руку на грудь. Сердце у меня учащенно билось, мне не хватало воздуха…
— Что с тобой? — встревожился Ориоль, прерывая свою лекцию.
— Это опять произошло, — пробормотала я, восстанавливая дыхание. — Это кольцо.
ГЛАВА 31
Пережив это мучительное событие, я ожидала, что Ориоль поймет меня. Верила в его восприимчивость, полагая, будто он знает, что это странное кольцо способно совершать с людьми. Я не думала, что именно Ориоль станет действующим лицом моего очередного кошмара.
Мы задержались, и я рассказала ему о случившемся. Решив, что мое состояние более или менее стабилизировалось, и пожелав развлечь меня, Ориоль сказал, что ему хочется показать мне место, представляющее особый интерес. Мы пересекли какой-то проспект и попали в микрорайон старинной застройки, где раза два свернули на другие улицы, и наконец он завел меня в маленький бар. Бар, безусловно, был особенным. На его стенах висели полки, заставленные бутылками, покрытыми многолетним слоем грязи, и несколько таких же грязных картин, на которых были едва различимы изображения курящих женщин, смотревших на посетителей с брезгливым отвращением. Вырезки из газет подтверждали, что место это и в самом деле особое. Здесь звучала французская музыка, доносившаяся из старого радиоприемника.
— Этот бар называется «Пастис», — сообщил Ориоль, заказав одноименный напиток, похожий на разбавленный водой анисовый ликер.
Вероятно, Ориоль намеревался поднять мне настроение этой бурдой, но я подумала, что мы избрали не тот путь. При одной мысли о том, что мне пришлось пережить в доке, у меня по телу пробегали мурашки, и я невольно посматривала на кольцо с огромным кроваво-красным камнем, возможно, в надежде увидеть призрак старого тамплиера, обитающего в нем.
— Мне нравится легенда, связанная с этим местом, — сказал Ориоль, отвлекая меня от моих мрачных размышлений. Он пробежал взглядом по убогому помещению, и в его глазах я заметила ту же ностальгию, что и в музее, когда он предавался воспоминаниям о великих сражениях средневековых кораблей и о героях, утонувших в Средиземном море. Теперь, под впечатлением увиденного, Ориоль собирался рассказать мне еще одну старую историю. Таков уж был Ориоль. Ему нравилось жить в прошлом. Но вспоминает ли он волны, шторм и поцелуй?
— Этот бар основал в 1947 году Кимет, представитель богемы, художник-любитель, приехавший сюда из Парижа, куда в конце Второй мировой войны эмигрировал из Африки. Там он пытался добиться такого же успеха, как Пикассо и Хуан Грис. В то время Париж еще оставался столицей искусства, а Нью-Йорк лишь мечтал стать ею. Вместе с ним появилась некая Карме, энергичная жительница Аликанте, якобы его кузина. Она превосходно держалась, у нее был хороший характер. Карме страстно любила Кимета и считала своего «мальчика» талантливым художником. Карме работала в барах, убирала в них, бралась за любое дело, лишь бы заработать обоим на жизнь. Однако картины Кимета, выполненные в отвратительной экзистенциалистской манере, не продавались. Да и кому захотелось бы повесить у себя в гостиной столь удручающие произведения?
Я прихлебывала жидкость, заказанную Ориолем, и смотрела на полотна, покрытые табачной копотью. Женщины с пустыми взглядами, рядом с ними такие же пустые бокалы, курящие мужчины. Женщины на улице, очевидно, проститутки, ожидающие клиентов. Я заметила, что район, куда меня привел Ориоль, был старым чайна-тауном, пристанищем самых дешевых проституток в городе. Я кивнула, ибо никогда не повесила бы такого в своей квартире.
— Разумеется, Кимет надеялся стать барселонским Тулуз-Лотреком пятидесятых годов и запечатлевал на холст в экзистенциалистской манере образы людей, окружавших его, — продолжал Ориоль. — Свои произведения он подписывал именем Пастис. В ту пору французской культурой восхищались, а англосаксонской пренебрегали. Буржуазия отправляла своих детей учиться во Французский лицей. — «Как маму и Энрика», — подумала я. — Кимет объединил группу друзей и постоянных клиентов в кружок маргиналов. Они слушали песни Эдит Пиаф, Монтана, Греко и Жака Бреля, пили пастис и рассуждали о последних тенденциях в столице мира. — Ориоль отхлебнул из своего бокала и огляделся, поле чего остановил взгляд на мне и доверительно сообщил: — Мой отец был завсегдатаем этого бара.
Я выдержала его взгляд. Уж не навернулась ли на глаза Ориоля слеза? Я подвинулась ближе к этому застенчивому интроверту, который эволюционировал в мужчину красивого, но непонятного. Любила ли я его? Чувствует ли он что-то ко мне? Чувствовал ли когда-либо в прошлом?
Мы молча смотрели друг на друга. Старые шансонье исполняли баллады о любви. Полутьма казалась мне интимной, хотя постоянные клиенты почти заполнили помещение.
Я воображала, будто Ориоль приближается ко мне и мы желаем друг друга. Во мне пробудилась тоска по его губам. Я видела свое отражение в зрачках Ориоля. Тринадцатилетнюю девочку, страстно добивающуюся его первого поцелуя во время сентябрьского шторма. Безумную женщину, надеявшуюся возобновить роман, давно разрушенный временем и расстоянием. То, что могло быть, но существовало лишь в параллельном мире моих сновидений. И я приблизилась к Ориолю еще на несколько миллиметров. Сердце мое неистово колотилось.
— Именно он привел меня сюда.
— Кто? — глупо спросила я.
Я словно внезапно очнулась, не понимая, где нахожусь, подобно тому как это было со мной в доке. Только на этот раз чары были навеяны Ориолем, а не кольцом.
— Мой отец, Энрик, — ответил он.
Ориоль сидел на том же месте, очень близко, но чары исчезли. Он рассеял их с какой-то целью? Испугался поцелуя, к которому взывали наши взгляды? Не осмелился? Или он и в самом деле гомосексуалист, как о нем говорили? Я пробежала взглядом по всем четырем стенам, чтобы скрыть тревогу.
— Именно он рассказал мне эту историю. Если почитаешь газетные вырезки на стенах, то увидишь, что эти истории отличаются друг от друга, но для меня остается единственной и хорошей рассказанная Энриком.
— Расскажи мне ее.
— Кимет был человеком выдающимся, обладал харизмой, привлекал людей; здесь собирались его друзья и постоянные клиенты. Но сегодня никто ничего не говорит о его недостатках.
— О недостатках?
— Да, кроме рисования, болтовни, употребления спиртных напитков, бокса и курения, он ничем не занимался. Ну, кроме того что, напиваясь, бил Карме, которая однажды показала мне через стойку шрам. Посмотри, на этой фотографии они оба.
Я рассматривала черно-белую фотографию; на ней были изображены улыбающийся мужчина с зачесанными назад волосами и красивая женщина с копной волос в стиле пятидесятых годов и в безукоризненно белом переднике.
— Но почему она терпела это?
— Потому что любила его.
— Это не объяснение.
— Карме содержала Кимета в Париже и продолжала работать на него в Барселоне.
— Почему она мирилась с тем, что он бездельничал, а к тому же оскорблял ее?
— Потому что она любила его.
— Это ничего не оправдывало…
— Кимет был болен. И в один непогожий День умер. Не известно от чего — то ли от пьянства, то ли от цирроза, то ли от сифилиса.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52