И о воровстве настучать. И рассказать, что поддался пацану и отмазал его от лагеря?
Что-то сверкнуло. То ли стекло битое, то ли фольга какая. Но показалось – золото. Будто большой церковный крест. Да-да, вот очень похоже. Кузя даже наклонился и пошарил в траве рукой. И вдруг что-то кольнуло его в глаз, больно, будто осколок какой воткнулся. И трава – из-под руки и в сторону – зашуршала, заколыхалась. Ящерица что ли побежала? Кузя потер глаз. Боль быстро утихала, только слеза навернулась. Он запрокинул голову и часто поморгал. Слеза высохла, боль совсем прошла.
Надо же, какая зверюшка! Может, ящерка так и блестела? Или змея. Есть такие змеи, медянки.
Зачем он сюда пришел? Ах, да! Что-то искать. Искать… Золотую змею. Блин, какую, к черту, змею?
Кузя остановился возле очередного здания. Голова гудела. Неужели солнечный удар? Он шагнул к самой стене, в тень. Прислонился к серому бетону. Бетон был гладким и прохладным. Стало чуть легче, а потом – еще хуже.
Вокруг плыл серый холодный жидкий бетон. Кузя барахтался в нем, понимая, что ни за что не выплывет. А потом его вылили из бетономешалки вместе с вязким содержимым. И он пополз, скорее, скорей, пока еще двигаются руки и ноги, пока бетон не застыл.
Потом пошел дождь, горячий, как душ. И серые струи стекали с тела почему-то вместе с одеждой, будто это не вода, а кислота текла и уже обжигала и смывала даже кожу. Кузя стал хватать лохмотья своей обваливающейся кожи, но они расползались у него в пальцах…
Неожиданно наваждение его оставило. Он снова увидел серое громадное здание, и свалку, и колонны, и дальний бор. Теперь он точно знал, зачем он здесь. У него была цель, потребность, необходимость. Она пульсировала в животе, мучила и терзала сладким наслаждением, как в тот, самый жгучий и нестерпимый момент, который в сексе наступает за миг до оргазма. В нем и безумная тоска, и невозможность остановиться, и ожидание чего-то невероятного, и осознание, что разрядка не будет лучше этого предпоследнего взлета. Кузя хотел больше всего на свете, так, что невозможно остановиться… Он хотел – убить!
Округлый камень удобно и тяжело лег в ладонь. Кузя облизал пересохшие губы и зажмурился на секунду, представив, как мозги его жертвы брызнут во все стороны, когда он ударит. Куда брызнут? Почему? Они ж не жидкие. Плевать. Какая разница, что там с ним произойдет, с тем, кого он изберет своей жертвой. Он уже знал, кто это будет, и знание стократ усиливало сладость предвкушения убийства. Сейчас он найдет Митьку и вышибет его никчемные мозги.
Ноги сам несли его через заброшенную стройку. Он даже не обходил попадавшиеся на пути кусты облепихи, продирался прямо сквозь заросли, и острые шипы цеплялись за одежду и в кровь рвали кожу. Кузя не чувствовал боли. Он чувствовал, чуял человека, врага, жертву где-то впереди. Все ближе и ближе. Вот уже совсем рядом. Прямо за этими кустами. Здесь.
Митя Гуцуев сидел на ржавой трубе ободранной и безжизненной теплотрассы. Он давно уже не плакал, только тяжело вздыхал и иногда шмыгал носом.
Сам виноват. Конечно, сам. Два года он не проверял тайник. Считал его достаточно надежным. Был уверен, что сокровище по-прежнему на месте. Он же видел, следов возле тайника не было, потому и сам решил не лезть и следов не оставлять.
Мите было очень жаль сокровище. Не только потому, что не удалось продать его и двинуться в путь. Честно признаться, он и представить себе не мог, как продаст золотую вещицу, как сможет с нею расстаться.
Он украл драгоценность в доме богатого иностранца, где побывал перед самым побегом из Москвы. И эта вещь была для него символом свободы, платой, которую он сам взял за все годы мучений и несчастий, преследовавших его со дня разлуки с матерью. Митька прятал свое сокровище не раз, потом возвращался и всегда находил его на месте. Потом снова прятал. Слишком опасно было иметь такое при себе. Митьку непременно убили бы бомжи или беспризорники, если б только узнали, чем владеет мальчишка.
Все. Теперь не владеет. Какая же сволочь, какая гадина сперла его сокровище? Митька до боли сжал кулаки и стиснул зубы, чтобы снова не разреветься.
И тут почувствовал за спиной опасность. Поздно почувствовал. Сказались три года без тренировки, чутье уже не то. Он напрягся, но не шевельнулся, весь превратился в слух, и осязание обострилось так, что он физически ощутил врага. Да, это был враг. В спину веяло злобой и ненавистью.
Митька медленно согнулся, опустив плечи и приблизив грудь к коленям. Сжался, как тугая пружина и, резко распрямившись, в мгновение вскочил на трубу, в прыжке развернувшись лицом к противнику. Тот даже отпрянул от неожиданности, но быстро оправился от испуга и переложил из ладони в ладонь увесистый булыжник.
Кузя Ярочкин кинулся на Митьку Гуцуева, как зверь, оскалив зубы, рыча от нетерпения. Он вцепился в Митькину рубашку, стаскивая мальчишку с трубы, и занес руку с камнем.
Митька, падая, тоже вскинул руку, резко опустил ее – и Кузину шею пронзила острая боль. Он вскрикнул и отрубился.
Очнувшись, Кузя очень долго не мог открыть глаза. Очень сильно болела голова, и казалось, что солнечный свет выжжет остатки еще не выболевших мозгов. Затекли руки, а ноги онемели так, что даже пошевелиться невозможно. Он не сразу сообразил, что и руки, и ноги его попросту связаны. Неужели меня опять похитили и притащили в тот же самый подвал, мелькнуло в полупустой голове. Да нет же, ведь солнце… Мысль эта съежилась, высохла, поболталась немного внутри черепа и со стуком упала куда-то в горло. Затошнило.
Кто-то не сильно, но ощутимо пнул его в бок. Кузя в испуге открыл глаза. Прямо над ним склонился Митька Гуцуев. Презрительно прищурившись, мальчишка смотрел на поверженного врага. Рубашки на Митьке не было. Похоже, он разорвал ее, чтобы связать Кузю. Ярочкин точно помнил, что именно Гуцуев его ударил, но за что – не помнил. Да и что тут помнить? Митька – придурок, от него чего угодно можно ждать. Но, кажется, ударил он только один раз. Неужели с одного удара Кузя и вырубился?
– Ты чего, оборзел совсем? – спросил он Митьку.
– Я!? – изумился Гуцуев. – Это ты оборзел!
– Хорош мне «тыкать»! Я тебе не пацан.
– Я на «вы…» знаю только два слова, – усмехнулся Митька и эти самые нецензурные слова назвал. – И вообще, ты позу свою зацени, потом и меня поучать будешь.
Кузя не мог с ним не согласиться. Поучать расхотелось. Митька уже один раз ударил его, а ну как и убьет здесь посреди этой чертовой стройки? И сил у него с лихвой хватит, в этом Кузя уже убедился.
– Я тебя прикрыл, от лагеря спас, а ты, зараза, на меня напал, – пробурчал Ярочкин.
– Я напал!? Это ты на меня напал.
– Я!?
– Ну не я же!
– А я что ли!?
– Да пошел ты!
– Сам пошел! Развяжи меня сейчас же!
– Да фиг тебе. Ты опять на меня набросишься.
– Не бросался я.
– Ты из-за денег что ли своих? Так я их Марь Владимировне отдал. А ты уж, блин, за какие-то две штуки грохнуть меня решил. А если б не я это был, если б сопляк какой? Ты бы точно убил. Сесть-то не боишься?
Кузя вытаращил глаза и совершенно не понимал, о чем он говорит. Неужели он действительно сам бросился? Быть того не может!
– В самом деле не помнишь, как на меня напал, – уже спокойно, почти сочувственно спросил Митька.
– Нет, – признался Кузя. – Не нападал я!
– Колеса куришь или травку колешь? – прищурился Митька.
– Чего?
– Нарик?
– Да не наркоман я! – опять взвился парень.
– Гм, не клей же нюхаешь. Точно обкурился. У тебя глаза были такие… Да точно крыша съехала.
– Развяжи меня.
– Фиг тебе, – снова отказался Гуцуев, но одним рывком, ухватив лежавшего Кузю за локоть, посадил его спиной к трубе.
– И чего теперь? – спросил Ярочкин.
Митька пожал плечами.
– Бросить тебя тут, так сдохнешь.
– А тебе жалко что ли будет? – брякнул парень и испугался: а ну как не жалко, возьмет да и бросит.
– Знаю! – выдал мальчишка. – Я тебя в милицию сдам!
– Зачем?
– Как зачем? Они убийцу со стройки ищут? Ищут. А я вот взял и поймал.
– Ты дурак? Я-то тут при чем?
– Так ты и есть убийца со стройки. Из-за тебя, козла, меня чуть не забрали. Ты и на баб нападал и меня убить хотел.
– Погоди, Митя, – Кузя затряс головой. – Что ты мелешь? Скорее уж похоже, что ты убийца со стройки. Это ведь ты на меня напал.
– Нет ты! Хотя, не только ты. На меня еще сегодня здесь Марь Владимировна напала. С ножом.
– Кто!? Рокотова?
– Ага. Нет, она-то, конечно, просто с перепугу. Слушай, а правда, что она мать твоя?
– Правда. Приемная.
– Приемная – не мать.
– Много ты понимаешь, – вздохнул Кузя. – Развяжи меня.
Митя потянулся было к нему, но потом подумал и снова отодвинулся.
– Нет. Не развяжу. У тебя сотик есть?
– Украсть хочешь?
– Украсть – это когда тайно, – назидательно выдал Митька. – А когда так, у живого человека, это ограбить. А если я тебе сейчас врежу, то это вообще разбой.
– Откуда ты знаешь?
– Уголовный кодекс читаю. Так есть сотик?
– В кармане слева, не видишь что ли?
Мальчик вытащил сотовый телефон из кармана Кузиной рубашки.
– Как позвонить твоему менту, которым ты меня в кабинете пугал?
– Это мой брат.
– Один фиг. Как ему позвонить?
Кузя сказал. Митька позвонил Тимуру и путано, но подробно объяснил, где найти брата. Потом засунул телефон обратно в Кузин карман, потоптался рядом.
– Ну, я пошел.
– Иди.
– Пока.
– Пока-пока…
– Тебе это… Удобно?
– Ты издеваешься? – усмехнулся Ярочкин.
Митька вздохнул.
– Знаешь, я, наверное, подожду, пока братан твой приедет.
– Чего вдруг? Не боишься, что он тебе в рожу даст?
– Не боюсь. Я боюсь тебя здесь одного оставлять.
– Почему?
– Вдруг на тебя маньяк нападет, а ты связанный.
– Глупый ты, Митька. Ты ж сам сказал, что это я маньяк, как же я сам на себя нападу да еще связанный?
– Какой ты маньяк, – махнул рукой Митька. – Дрищ морковный.
– Пошел ты!..
– И пойду!
– И иди!
– Ну и ладно.
Но Митька никуда не ушел. Уселся на траву рядом с Кузей. Так они и сидели плечом к плечу и молчали. Сидели до тех пор, пока не услышали вдалеке голос Тимура, звавшего Кузю.
Митька вскочил и опрометью бросился через стройку прочь.
Глава 23
Тимур Каримов в шею втолкнул брата в квартиру.
– Ты чего? Ну ты чего?! – захныкал Кузя.
Тимур поднес к его носу крепкий кулак.
– Сейчас еще добавлю, хочешь?
– Нет.
– Зачем тебя понесло именно в это проклятое место? Когда ты, наконец, перестанешь искать приключения на свою задницу?
– Ничего я не ищу, – буркнул Ярочкин.
– Ну, конечно, они тебя сами находят. Почему ты Коле ничего не рассказал? А если это и был маньяк?
Вызволять брата Тимур приехал с опергруппой, он как раз сегодня дежурил. Был реальный шанс поймать преступника, но Кузя наотрез отказался указать даже сторону, в которую тот направился. Сказал только, что ушел он давно, как только позвонил Тимуру. Значит, десять минут у него было, не меньше, нападавший успел уйти далеко. Может быть, до остановки добрался и уехал на автобусе. Кузя явно знал этого человека, но почему-то молчал, утверждал, что никто на него и не нападал вовсе, просто он с одним парнем подрался на спор, с каким парнем и почему – не говорил.
– Тимка, почему ты мне не веришь? – снова заскулил он. – Не маньяк это был. Зуб даю!
– Это ты зря, – съязвил брат. – Выбью зуб – все расскажешь.
– Давай, рискни здоровьем!
– Да ну тебя к черту, – плюнул Каримов. – Нет у тебя ума – твое дело, но ты бы представил, как мама будет переживать, если с тобой что-нибудь случится.
– Будет? Точно?
– А ты проверить хочешь? Мало тебе того раза, когда тебя в подвале держали? Ведь не лицо было, а сплошной синяк. Мама чуть с ума не сошла. Кузь, тебе двадцатник скоро, а ты все не веришь, что мы тебя любим?
Кузя улыбнулся и потер шею.
– Я чувствую.
– Дурак ты.
– Сам такой.
– Так чья рубашка-то была?
– Какая рубашка? – прикинулся ветошью Кузя.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46
Что-то сверкнуло. То ли стекло битое, то ли фольга какая. Но показалось – золото. Будто большой церковный крест. Да-да, вот очень похоже. Кузя даже наклонился и пошарил в траве рукой. И вдруг что-то кольнуло его в глаз, больно, будто осколок какой воткнулся. И трава – из-под руки и в сторону – зашуршала, заколыхалась. Ящерица что ли побежала? Кузя потер глаз. Боль быстро утихала, только слеза навернулась. Он запрокинул голову и часто поморгал. Слеза высохла, боль совсем прошла.
Надо же, какая зверюшка! Может, ящерка так и блестела? Или змея. Есть такие змеи, медянки.
Зачем он сюда пришел? Ах, да! Что-то искать. Искать… Золотую змею. Блин, какую, к черту, змею?
Кузя остановился возле очередного здания. Голова гудела. Неужели солнечный удар? Он шагнул к самой стене, в тень. Прислонился к серому бетону. Бетон был гладким и прохладным. Стало чуть легче, а потом – еще хуже.
Вокруг плыл серый холодный жидкий бетон. Кузя барахтался в нем, понимая, что ни за что не выплывет. А потом его вылили из бетономешалки вместе с вязким содержимым. И он пополз, скорее, скорей, пока еще двигаются руки и ноги, пока бетон не застыл.
Потом пошел дождь, горячий, как душ. И серые струи стекали с тела почему-то вместе с одеждой, будто это не вода, а кислота текла и уже обжигала и смывала даже кожу. Кузя стал хватать лохмотья своей обваливающейся кожи, но они расползались у него в пальцах…
Неожиданно наваждение его оставило. Он снова увидел серое громадное здание, и свалку, и колонны, и дальний бор. Теперь он точно знал, зачем он здесь. У него была цель, потребность, необходимость. Она пульсировала в животе, мучила и терзала сладким наслаждением, как в тот, самый жгучий и нестерпимый момент, который в сексе наступает за миг до оргазма. В нем и безумная тоска, и невозможность остановиться, и ожидание чего-то невероятного, и осознание, что разрядка не будет лучше этого предпоследнего взлета. Кузя хотел больше всего на свете, так, что невозможно остановиться… Он хотел – убить!
Округлый камень удобно и тяжело лег в ладонь. Кузя облизал пересохшие губы и зажмурился на секунду, представив, как мозги его жертвы брызнут во все стороны, когда он ударит. Куда брызнут? Почему? Они ж не жидкие. Плевать. Какая разница, что там с ним произойдет, с тем, кого он изберет своей жертвой. Он уже знал, кто это будет, и знание стократ усиливало сладость предвкушения убийства. Сейчас он найдет Митьку и вышибет его никчемные мозги.
Ноги сам несли его через заброшенную стройку. Он даже не обходил попадавшиеся на пути кусты облепихи, продирался прямо сквозь заросли, и острые шипы цеплялись за одежду и в кровь рвали кожу. Кузя не чувствовал боли. Он чувствовал, чуял человека, врага, жертву где-то впереди. Все ближе и ближе. Вот уже совсем рядом. Прямо за этими кустами. Здесь.
Митя Гуцуев сидел на ржавой трубе ободранной и безжизненной теплотрассы. Он давно уже не плакал, только тяжело вздыхал и иногда шмыгал носом.
Сам виноват. Конечно, сам. Два года он не проверял тайник. Считал его достаточно надежным. Был уверен, что сокровище по-прежнему на месте. Он же видел, следов возле тайника не было, потому и сам решил не лезть и следов не оставлять.
Мите было очень жаль сокровище. Не только потому, что не удалось продать его и двинуться в путь. Честно признаться, он и представить себе не мог, как продаст золотую вещицу, как сможет с нею расстаться.
Он украл драгоценность в доме богатого иностранца, где побывал перед самым побегом из Москвы. И эта вещь была для него символом свободы, платой, которую он сам взял за все годы мучений и несчастий, преследовавших его со дня разлуки с матерью. Митька прятал свое сокровище не раз, потом возвращался и всегда находил его на месте. Потом снова прятал. Слишком опасно было иметь такое при себе. Митьку непременно убили бы бомжи или беспризорники, если б только узнали, чем владеет мальчишка.
Все. Теперь не владеет. Какая же сволочь, какая гадина сперла его сокровище? Митька до боли сжал кулаки и стиснул зубы, чтобы снова не разреветься.
И тут почувствовал за спиной опасность. Поздно почувствовал. Сказались три года без тренировки, чутье уже не то. Он напрягся, но не шевельнулся, весь превратился в слух, и осязание обострилось так, что он физически ощутил врага. Да, это был враг. В спину веяло злобой и ненавистью.
Митька медленно согнулся, опустив плечи и приблизив грудь к коленям. Сжался, как тугая пружина и, резко распрямившись, в мгновение вскочил на трубу, в прыжке развернувшись лицом к противнику. Тот даже отпрянул от неожиданности, но быстро оправился от испуга и переложил из ладони в ладонь увесистый булыжник.
Кузя Ярочкин кинулся на Митьку Гуцуева, как зверь, оскалив зубы, рыча от нетерпения. Он вцепился в Митькину рубашку, стаскивая мальчишку с трубы, и занес руку с камнем.
Митька, падая, тоже вскинул руку, резко опустил ее – и Кузину шею пронзила острая боль. Он вскрикнул и отрубился.
Очнувшись, Кузя очень долго не мог открыть глаза. Очень сильно болела голова, и казалось, что солнечный свет выжжет остатки еще не выболевших мозгов. Затекли руки, а ноги онемели так, что даже пошевелиться невозможно. Он не сразу сообразил, что и руки, и ноги его попросту связаны. Неужели меня опять похитили и притащили в тот же самый подвал, мелькнуло в полупустой голове. Да нет же, ведь солнце… Мысль эта съежилась, высохла, поболталась немного внутри черепа и со стуком упала куда-то в горло. Затошнило.
Кто-то не сильно, но ощутимо пнул его в бок. Кузя в испуге открыл глаза. Прямо над ним склонился Митька Гуцуев. Презрительно прищурившись, мальчишка смотрел на поверженного врага. Рубашки на Митьке не было. Похоже, он разорвал ее, чтобы связать Кузю. Ярочкин точно помнил, что именно Гуцуев его ударил, но за что – не помнил. Да и что тут помнить? Митька – придурок, от него чего угодно можно ждать. Но, кажется, ударил он только один раз. Неужели с одного удара Кузя и вырубился?
– Ты чего, оборзел совсем? – спросил он Митьку.
– Я!? – изумился Гуцуев. – Это ты оборзел!
– Хорош мне «тыкать»! Я тебе не пацан.
– Я на «вы…» знаю только два слова, – усмехнулся Митька и эти самые нецензурные слова назвал. – И вообще, ты позу свою зацени, потом и меня поучать будешь.
Кузя не мог с ним не согласиться. Поучать расхотелось. Митька уже один раз ударил его, а ну как и убьет здесь посреди этой чертовой стройки? И сил у него с лихвой хватит, в этом Кузя уже убедился.
– Я тебя прикрыл, от лагеря спас, а ты, зараза, на меня напал, – пробурчал Ярочкин.
– Я напал!? Это ты на меня напал.
– Я!?
– Ну не я же!
– А я что ли!?
– Да пошел ты!
– Сам пошел! Развяжи меня сейчас же!
– Да фиг тебе. Ты опять на меня набросишься.
– Не бросался я.
– Ты из-за денег что ли своих? Так я их Марь Владимировне отдал. А ты уж, блин, за какие-то две штуки грохнуть меня решил. А если б не я это был, если б сопляк какой? Ты бы точно убил. Сесть-то не боишься?
Кузя вытаращил глаза и совершенно не понимал, о чем он говорит. Неужели он действительно сам бросился? Быть того не может!
– В самом деле не помнишь, как на меня напал, – уже спокойно, почти сочувственно спросил Митька.
– Нет, – признался Кузя. – Не нападал я!
– Колеса куришь или травку колешь? – прищурился Митька.
– Чего?
– Нарик?
– Да не наркоман я! – опять взвился парень.
– Гм, не клей же нюхаешь. Точно обкурился. У тебя глаза были такие… Да точно крыша съехала.
– Развяжи меня.
– Фиг тебе, – снова отказался Гуцуев, но одним рывком, ухватив лежавшего Кузю за локоть, посадил его спиной к трубе.
– И чего теперь? – спросил Ярочкин.
Митька пожал плечами.
– Бросить тебя тут, так сдохнешь.
– А тебе жалко что ли будет? – брякнул парень и испугался: а ну как не жалко, возьмет да и бросит.
– Знаю! – выдал мальчишка. – Я тебя в милицию сдам!
– Зачем?
– Как зачем? Они убийцу со стройки ищут? Ищут. А я вот взял и поймал.
– Ты дурак? Я-то тут при чем?
– Так ты и есть убийца со стройки. Из-за тебя, козла, меня чуть не забрали. Ты и на баб нападал и меня убить хотел.
– Погоди, Митя, – Кузя затряс головой. – Что ты мелешь? Скорее уж похоже, что ты убийца со стройки. Это ведь ты на меня напал.
– Нет ты! Хотя, не только ты. На меня еще сегодня здесь Марь Владимировна напала. С ножом.
– Кто!? Рокотова?
– Ага. Нет, она-то, конечно, просто с перепугу. Слушай, а правда, что она мать твоя?
– Правда. Приемная.
– Приемная – не мать.
– Много ты понимаешь, – вздохнул Кузя. – Развяжи меня.
Митя потянулся было к нему, но потом подумал и снова отодвинулся.
– Нет. Не развяжу. У тебя сотик есть?
– Украсть хочешь?
– Украсть – это когда тайно, – назидательно выдал Митька. – А когда так, у живого человека, это ограбить. А если я тебе сейчас врежу, то это вообще разбой.
– Откуда ты знаешь?
– Уголовный кодекс читаю. Так есть сотик?
– В кармане слева, не видишь что ли?
Мальчик вытащил сотовый телефон из кармана Кузиной рубашки.
– Как позвонить твоему менту, которым ты меня в кабинете пугал?
– Это мой брат.
– Один фиг. Как ему позвонить?
Кузя сказал. Митька позвонил Тимуру и путано, но подробно объяснил, где найти брата. Потом засунул телефон обратно в Кузин карман, потоптался рядом.
– Ну, я пошел.
– Иди.
– Пока.
– Пока-пока…
– Тебе это… Удобно?
– Ты издеваешься? – усмехнулся Ярочкин.
Митька вздохнул.
– Знаешь, я, наверное, подожду, пока братан твой приедет.
– Чего вдруг? Не боишься, что он тебе в рожу даст?
– Не боюсь. Я боюсь тебя здесь одного оставлять.
– Почему?
– Вдруг на тебя маньяк нападет, а ты связанный.
– Глупый ты, Митька. Ты ж сам сказал, что это я маньяк, как же я сам на себя нападу да еще связанный?
– Какой ты маньяк, – махнул рукой Митька. – Дрищ морковный.
– Пошел ты!..
– И пойду!
– И иди!
– Ну и ладно.
Но Митька никуда не ушел. Уселся на траву рядом с Кузей. Так они и сидели плечом к плечу и молчали. Сидели до тех пор, пока не услышали вдалеке голос Тимура, звавшего Кузю.
Митька вскочил и опрометью бросился через стройку прочь.
Глава 23
Тимур Каримов в шею втолкнул брата в квартиру.
– Ты чего? Ну ты чего?! – захныкал Кузя.
Тимур поднес к его носу крепкий кулак.
– Сейчас еще добавлю, хочешь?
– Нет.
– Зачем тебя понесло именно в это проклятое место? Когда ты, наконец, перестанешь искать приключения на свою задницу?
– Ничего я не ищу, – буркнул Ярочкин.
– Ну, конечно, они тебя сами находят. Почему ты Коле ничего не рассказал? А если это и был маньяк?
Вызволять брата Тимур приехал с опергруппой, он как раз сегодня дежурил. Был реальный шанс поймать преступника, но Кузя наотрез отказался указать даже сторону, в которую тот направился. Сказал только, что ушел он давно, как только позвонил Тимуру. Значит, десять минут у него было, не меньше, нападавший успел уйти далеко. Может быть, до остановки добрался и уехал на автобусе. Кузя явно знал этого человека, но почему-то молчал, утверждал, что никто на него и не нападал вовсе, просто он с одним парнем подрался на спор, с каким парнем и почему – не говорил.
– Тимка, почему ты мне не веришь? – снова заскулил он. – Не маньяк это был. Зуб даю!
– Это ты зря, – съязвил брат. – Выбью зуб – все расскажешь.
– Давай, рискни здоровьем!
– Да ну тебя к черту, – плюнул Каримов. – Нет у тебя ума – твое дело, но ты бы представил, как мама будет переживать, если с тобой что-нибудь случится.
– Будет? Точно?
– А ты проверить хочешь? Мало тебе того раза, когда тебя в подвале держали? Ведь не лицо было, а сплошной синяк. Мама чуть с ума не сошла. Кузь, тебе двадцатник скоро, а ты все не веришь, что мы тебя любим?
Кузя улыбнулся и потер шею.
– Я чувствую.
– Дурак ты.
– Сам такой.
– Так чья рубашка-то была?
– Какая рубашка? – прикинулся ветошью Кузя.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46