Среди каменного хаоса, напоминающего развалины жилого квартала после землетрясения, закрепленный на кривульках-плавунах, на слабом ветру трепыхался выцветший, некогда синий навес.
17
Ни морального, ни юридического, ни какого иного права производить здесь обыск у меня не было. Слабым оправданием могло быть лишь то, что ни хозяев, ни замков, ни какой-либо, даже символической, ограды здесь не наблюдалось.
Я сел на камень под навесом, который давал весьма скудную тень, так как зиял дырами и больше напоминал маскировочную сеть. Под ногами пружинили сухие желтые иголки. Это было ложе, застеленное серыми тряпками из грубой мешковины. В каменной стене темнела неглубокая ниша, в которой стояли закопченный чайник с проволокой вместо ручки, гнутые алюминиевые тарелки, пакетики с порошковым супом и крупами. Чуть в стороне валялся треугольный дорожный знак из листовой стали, тоже закопченный, предназначенный, судя по всему, для жарки мидий. Под ним я нашел небольшую пластиковую коробочку из-под плавленого сыра. В ней перекатывались какие-то мелкие предметы. Я приподнял крышку. Одноразовые шприцы без упаковки, иглы, куски ваты, маленькие пузырьки темного стекла, коричневые палочки, похожие на грифели…
— Эй! — услышал я за своей спиной и обернулся.
Незнакомый мужик далеко не юного возраста в драных кроссовках, из которых выглядывали пальцы с желтыми кривыми ногтями, в тренировочных брюках с вытянутыми коленками и вылинявшей майке неопределенного цвета смотрел на меня из-под рваных краев соломенной шляпы. У него был очень воинственный вид, но едва я выпрямился, как он отскочил подальше и схватил попавшуюся под руку палку.
— Не подходи, огрею, — не совсем уверенно предупредил он.
Я не предпринимал ничего, что могло бы напугать обитателя синего навеса, и с любопытством рассматривал его немощную фигуру и нищенский прикид. «Классический образец отечественного наркомана», — подумал я про него, хотя еще никогда в своей жизни не встречался с наркошей.
Бродяга, почесывая давно не бритые щеки грязными ногтями, помахивал палкой перед моим лицом. Его небесно-голубые глаза глубоко ввалились, под ними, словно воск со свечи, свисали сизые складки. Во рту отважного воина не хватало нескольких передних зубов, и сквозь промежутки проглядывала утробная чернота.
— Огрею, — повторил он уже совсем слабым голосом, когда я выдернул палку из его руки и откинул ее в сторону.
— Денег хочешь? — спросил я как можно более ласково.
Он криво усмехнулся, демонстрируя желтизну редких зубов, и как-то странно пожал плечами.
— Ну тебя на фиг!.. Уй, не подходи! У меня первый разряд по боксу…
— А сейчас ты на тренерской работе? — спросил я, хватая наркошу за мосластое плечо.
Он сделал попытку увернуться и чуть не свалился с камня.
— Да что ты такой запуганный? — удивился я.
— Ну тебя на фиг! — повторил он, с опаской следя за моей рукой. Похоже, этого человека много били в жизни. — Я не на тренерской. Я тут начальник лагеря.
Я вынул из кармана совершенно размокшие купоны и протянул слипшуюся стопочку.
— На, возьми. Купишь потом себе колбасы. Или «косячок» — что больше нравится. А сейчас помоги мне разыскать Танюшу.
— Какую еще Танюшу? — просипел он.
— Не дури. Знаешь, какую.
Человек осторожно расклеивал купоны и не смотрел на меня. Когда он пересчитал сумму и снова поднял свои лазурные глаза, перед его лицом покачивалась «фенечка».
— Узнаешь?
— Кхы!.. Кхы!.. — откашлялся наркоман. — А ты кто? Мент?
— Допустим.
— Ментов не люблю, — ответил он и, наглея, покосился на мои карманы.
— У меня больше нет денег, — признался я. — А ты мне все равно ничего не сделаешь, — неожиданно сказал наркоша, словно я начал его в чем-то обвинять. — Докажи, что коробочка моя. Можешь обыскать! Карманов нема. Личных вещей тоже. Прописка тоже отсутствует…
— Послушай, — прервал я его. — Я ни в чем не собираюсь тебя обвинять. Мне всего лишь нужна Татьяна, которая приехала сюда из Кемерова. Ты знаешь, о ком я говорю. Если будешь валять дурака — посажу на месяц в сизо. А там уже не покуришь.
— А ты меня не пугай. С меня взятки гладки. Я, можно сказать, вообще некурящий. А на что тебе Танька?
У меня отлегло от сердца. Ошибки не произошло. Во всяком случае этому «начальнику лагеря» Татьяна знакома.
— Сумочку вернуть надо.
— Стал бы ты из-за сумочки ее шукать, — не поверил он. — Нету у меня морального права выдавать тебе Таньку.
Время шло, а этот бомж водил меня за нос, наглея с каждой минутой. Пришлось применить жесткие меры. Быстрым движением я схватил «начальника» за ухо, пригнул его голову книзу, заставляя опуститься на колени, и прижал щекой к камню.
— Ну как, появилось моральное право? — спросил я.
— А-а! — негромко заскулил бомж. — Лицо поцарапаешь!.. Вот такая, значит, демократия у нас? Лицом об землю?.. Не дави ж так, рубаху порвешь!..
— Где Танька? — повторил я.
— Где, где — в фанде! — выругался он. — С любовником своим откололась…
— С каким любовником?
— У-ю-юй! Ухо оторвешь, уже не слышу тебя, совсем не слышу…
Я разжал пальцы. «Начальник» сел, потирая покрасневшее ухо, глядя на меня исподлобья, как дворовый пес, которому влетело от хозяина.
— С каким-каким! — плачущим голосом ответил он. — С простым. Ты что, не знаешь, какие любовники бывают? — И стал умолять меня: —
Ты Таньку не трожь. Она хорошая. Она нам всем как сестра. Она лечит, она жалеет, она песни красивые поет…
— Да хватит тебе причитать! — оборвал я его, с удивлением замечая на щеках бомжа слезы. — Ничего плохого я ей не сделаю. Скажешь, где она, — и я уйду.
— Уйду в фанду, — пробормотал бомж, все еще потирая ухо, которое уже полыхало, как солнце на закате. — Откуда мне знать, где она гуляет. Я в личную жизнь не суюсь. У нас здесь друг за другом не следят. Нагуляется — сама вернется.
— Давно она ушла?
— Давно. Дня четыре назад. Точно не помню.
— Как выглядел любовник? —Чего?
— Ну, на кого похож?
— На кого? А хрен его знает, на кого. На тебя! И рост вроде такой же, и лицо, и все такое…
Я начинал терять терпение.
— Кажется, тебя надо снова за ухо подергать, — пригрозил я.,
— Да что ты привязался! — заскулил бомж. — Не знаю я того любовника. На кой хрен он мне сдался? Мои глаза что — фотокарточки печатают, чтоб я запоминал всякого? Я бачил его всего-то раз.
— Ну ладно, кайфолюб, — жестко сказал я. — Наш разговор только начинается. Я из тебя всю душу вытрясу. Ты у меня о «косяке» до конца своей поганой жизни мечтать будешь…
— Ну чего ты распалился?! Чего?! — почуяв угрозу в моем голосе, заволновался бомж и на всякий случай привстал. — Чего ты сразу про «косяк» гонишь? Чего к стенке припираешь?
— Слушай же, вобла сушеная, — произнес я, глядя в голубую бездну глаз бомжа. — Твоя Танька подозревается в убийстве банкирши.
Если станешь что-то скрывать и валять дурака, то пройдешь по делу как соучастник.
— Ага, соучастник-фуясник, — закивал он головой. — Я за Таньку не в ответе. Я ей не папа. Приехала — уехала, мне до нее дела нет.
— Тогда чего же ты, как червь навозный, извиваешься?
— Да я как на духу все отвечаю, а ты цепляешься, как креветка за плавки! Неделю как ушла. С мужиком. Ну, не помню я его, не помню, не дал Бог светлой памяти!
— Не только памяти. И мозгов он тебе не дал, — вздохнул я. — Этот мужик много раз бывал здесь?
— Два… Или пять. Придет, свистнет, а Танька все дни напролет в воде сидит. Он свистнет, а она голой из воды выскочит, как селедка на крючке, шорты на задницу натянет — и к нему. День или два ее нет. Ну, это ясно, чем занята, — свой кошачий хвост как можно выше задирает, то есть тащится, как молодежь нынче говорит. Придет — отсыпается под навесом. Я ее чайком отпаиваю. У нее глаза бешеные, сама как дурная, хохочет все время, и еще пару раз рвало ее сильно. Я думал, что помрет.
— Она баловалась «косячком»?
— «Косячком»? — переспросил бомж и наморщил лоб. — Упаси Господь!
Я схватил палку и шарахнул ею изо всех сил о камень. Два обломка, вращаясь, как пропеллеры, пронеслись перед самым носом бомжа.
— Не ври, дядя! Не ври! — крикнул я. Он попятился от меня, бормоча под нос:
— Да что ж ты нервный такой? Зашибешь ведь невинного! Размахался, как дирижер! Зачем мне врать? Я как на духу… Она это… кололась.
— Что она себе вводила?
— Не знаю, — покачал головой бомж. — Мамой клянусь, не знаю. Я эту штуковину, — он кивнул на пластиковую коробочку, — не признаю. Я покурить люблю, водочки выпить, а чтоб колоться — нет, никогда. Не приучен, не умею, да и страшно в свое живое тело иглу втыкать… На, гляди!
Он развернул свои руки ладонями вверх и протянул их мне. Следов уколов в самом деле не было.
— Ну ты ведь должен был видеть, как она набирает в шприц жидкость?
— Видел, да, — закивал бомж. — Из коробочки брала шприц и набирала в него жидкость.
— Откуда? Из этого пузырька? Бомж покачал головой.
— Нет. Это спирт, я его на язык пробовал. Она им ватку смачивала и руку протирала. Гигиена. Танька вообще чистая девчонка. Все любила намыливаться каждое утро. Войдет в море — и давай шампунем себя поливать. Из-под пены даже не разглядишь, что голая. Все равно что кружка пивная. Бутербродов наделает, но перед тем, как меня угостить, заставляла руки с мылом помыть…
— Да хватит про гигиену! — не дослушал я. — Чем она наполняла шприц?
— Какой-то фуевиной. Из ампулы.
Я снова взял в руки пластиковую коробочку и вывалил ее содержимое на землю.
— Где она хранила ампулы?
— Откуда я знаю, где… Да нигде! Чего их хранить? Это ж не ценные бумаги. Принесла, укололась — и пошла купаться.
— Ампулы ей давал любовник?
— Не знаю. Утверждать не стану. Может быть, и любовник.
Я стал ходить вокруг тента, внимательно глядя себе под ноги. «Начальник лагеря» следил за мной. Я поднялся выше, на небольшой каменный уступ, похожий на ступеньку. Под ногой хрустнуло стекло. Я склонился и поднял округлый кусочек ампулы.
— Это? — спросил я бомжа.
— Это, — кивнул он.
На стекле можно было разобрать всего четыре буквы: «ОПОЛ».
— Скорее всего омнопол, — предположил я. — Это наркотик, болеутоляющее.
Бомж пожал плечами.
— А мне что омнопол, что фуепол — без разницы.
Я завернул осколок в газетный обрывок и спрятал в карман.
— В какое место она колола?
— Не в зад же, конечно! В вену, — и он похлопал себя по сгибу руки.
— Приду я к тебе сегодня ночевать, синеглазенький, — сказал я наркоману. — Будем вместе Таньку встречать.
— А она не обещала сегодня вернуться, — отпарировал бомж.
Я мысленно рассчитывал время. До лодочной станции я долечу минут за пять. Сдать «Я маху» — дело одной минуты. От станции по Новосветскому шоссе до обсерватории — двадцать — двадцать пять минут бега. С Димой пока ни о чем говорить не буду, Дима от меня никуда не денется. А вот Танька может упорхнуть, если вдруг появится на диком пляже раньше меня и «начальник лагеря» расскажет ей обо мне. Но этого нельзя допустить.
— Слушай, дружище, — сказал я ему, кладя руку на худое плечо. — Я вернусь скоро. С водкой, колбасой, хлебом и солеными огурцами. Колбасу мы порежем на кружочки, а огурцы будем есть целиком — так они лучше хрустят. Ты представляешь, как вкусно заедать водку солеными огурцами?
Бомж шумно втянул слюну.
— Э-э, — боясь поверить и поселить в своей душе надежду, протянул он. — Врешь. С какой такой стати ты станешь меня водкой угощать?
— Но я же дал тебе деньги? Принесу и водки.
— Это ж сколько тебя ждать?
— Минут сорок. От силы час.
— Не, не принесешь, — отмахнулся бомж.
— Слово мента даю.
— А я что? Что я тебе буду должен? Не так же просто ты станешь водкой угощать? Так ведь?
— А ты должен будешь всего лишь задержать Таньку, если она появится, до моего прихода.
«Начальник лагеря» думал. Я поставил перед ним омерзительную по своей сложности задачку. Я был уверен, что он не станет долго уламывать свою совесть, ведь водка с солеными огурцами для него была высшей ценностью.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70