Он так и не сумел сформулировать чертову прорву крутящихся в голове дурацких вопросов.
"Боже мой, Боже мой, Боже! Ты создал все это для нас. Но чтобы не ослепить, чтобы не убить сразу разгадкой, ты лишь приоткрыл нам дверь понимания, предоставив свободу делам и помыслам... Боже великий, прости меня, грешного, не знающего смирения..."
Йохим стоял на самом краю площадки, высоко в горах, с острой болью в груди и набухающими слезой глазами, пораженный внезапным взрывом почти непереносимого восторга. Он с силой сжимал ладони, стараясь не закричать, и чувствуя, как распрямляется, крепнет и наливается блаженством полета его нелепое, отяжелевшее тело. И потертая замша обвисшей куртки, и мягкий шелк парадной белой рубашки, с тоской, казалось, отбывавших свой срок на его покатых, сутулых плечах, друг заиграли в легком ветерке, словно дождавшись своего звездного часа - слияния высшей Гармонией...
9 часов свежего апрельского утра на западном склоне Альп, дорога с топографической меткой М3 в сторону от туристических трасс и жилья, одна тысяча метров над уровнем моря, - центр мироздания.
Гигантский купол нежно-голубого пространства, то спускающегося к горизонту, где в молочной дымке дышало далекое море, то опирающийся на зеленые холмы и каменистые взгорья, покрытые в вышине сверкающим снегом, заключал в себе мириады драгоценных, сопряженных друг с другом миров. И все это, в упаковке весеннего нежного воздуха, насыщенного щебетом птиц, ароматами цветения и юного счастья, подобно дарам волхвов, было брошено к его, косолапящим с детства, ногам.
Йохим, стоящий на цыпочках с распахнутыми, как для объятий, руками, знал, что в эти мгновения, данные свыше его ожесточенному, стиснутому, как челюсти боксера, сердцу, он должен понять нечто мучительно-важное. И ждал подсказку, но Слово не прозвучало. Тогда он медленно закрыл глаза, глубоко, торжественно, будто принимая присягу, вдохнул в легкие этот всезнающий воздух и, резко повернувшись, направился к машине. Через час он вернется, чтобы остаться здесь навсегда.
Голубой опель-седан мягко огибал витки "серпантина", то касаясь правым боком нежно зеленеющих кустов акаций, то приближаясь к оцеплению полосатых столбиков, отделявших левую кромку дорогу от падающей вниз крутизны. Водитель выжимал газ, будто боясь упустить из вида манящий его за каждым поворотом перст судьбы.
Ворота монастыря открылись, как только прибывший назвал свое имя и прежде, чем оставить машину, он быстро, не глядя, сунул в карман прохладный гладкий металл, зная, что в нужную минуту его никогда не стрелявшая рука послушно охватит рукоятку и пальцы не колеблясь нажмут курок.
Матушка Стефания встречала его в начале аллеи, ведущей к храму, и два ряда темных кипарисов почтительно замерли за её спиной, отбрасывая пеструю тень на влажную гравийную дорожку. Было тихо и торжественно, как бывает всегда, когда время останавливается хотя бы для одного из живущих. Он охватил взглядом все целиком: черную фигуру в обрамлении гордых деревьев, светлую зелень стриженных лужаек по сторонам с праздничным цветением кустов, прохладное, темное нутро храма, мерцающее свечами за распахнутой дверью.
Он прямо посмотрел в это знакомое лицо, с наслаждением открытия "читая" его заново. Пристальный взгляд, подобно пальцам слепца, вновь и вновь пробегал по дряблой тонкой коже с красноватыми прожилками у мясистого носа, по черноватой усталости вокруг глаз, по каким-то бородавчатым наростам у сухих морщинистых губ. Он раз за разом, как начинающий ученик, трогал клавиши, собирая в единую мелодию эти разрозненные ноты бытия, обращенного к нему с вопросом - цветы и лужайки, набрякшие веки женщины, небо и свечи, цветение и увядание. И мелодия вдруг зазвучала - озарение снизошло, осенив его пониманием: "Смирение, Ехи, смирение! И ты обретешь покой. Самоубийство - искушение все той же гордыни, не умеющей смириться с поражением... Нежность, жалость, любовь. И больше ничего. Все, что плюс и минус, красота и безобразие, добро и зло, входят в Высший замысел, ни нарушить, ни изменить который ты не в праве.
- Здравствуй, Йохи. Рада видеть тебя.
- Здравствуй, Иза. Такое чудесное утро.
- Ты останешься к обеду или погостишь у себя?
- Я должен срочно вернуться домой, - он даже слегка попятился, словно боясь, что не найдет в себе сил уехать. - Ты прекрасно выглядишь... А эта девушка... Анна - тут?
- Меня давно уже не навещали твои племянницы, - впервые матушка Стефания позволила намек на то, что знала больше, чем считала нужным показать.
- Спасибо, сестра. За твое сердце и все это, - он махнул головой окрест, как бы забирая в "раму" раскинувшуюся перед ним картину. - Спасибо.
- Я всегда жду тебя здесь, Йохим.
В то время, как звучали слова настоятельницы он уже удалялся, размашист шагая к воротам. А позже, вспоминая этот день, матушка Стефания могла поклясться, что видела подошвы светлых ботинок Йохима, не касавшиеся гравия.
"Нежность, жалость, любовь. И больше ничего. Ничего." - Он стремительно шел к машине, стараясь не расплескать дарованного ему вдруг Понимания. И не заметил, как метнулась к изгороди серая неприметная тень...
Машина рванулась с места и понеслась вниз, радостно рассекая весну. Он достал из кармана ненужный теперь металл и далеко метнул его в бездну сильным изящным движением. Пружина, до предела напряженная, вдруг ослабла. Покойная, блаженная радость опустилась в душу. И вместе с ней зазвучала музыка.
Торжественная и веселая, любимая - живущая рядом и незамеченная, прошедшая мимо: Битлы и органные мессы, оперные арии и серенады, напевы бродяжек, фокстроты, вальсы и симфонии - все это, собранное воедино, сейчас звучало в полную мощь, празднуя победу. Преисполненный всепонимания и всепрощения, он стал прекрасным и сильным, а примирившийся с ним мир - его миром, послушным, понятным, преданным. В установившейся гармонии не срабатывало одно совсем маленькое, несущественное звено - тормоз "седана", не желающий подчиняться...
Музыка ещё звучала в его голове, когда он понял, что летит в голубом воздухе над изумрудными равнинами и пробуждающимися полями, оставив на дороге кучку поверженных столбиков. Понял, но не удивился и почему-то - не испугался.
Антония задержалась на Острове, чтобы немного побыть с матерью. Остина срочно увезли в клинику с подозрением на повторный инфаркт и Алиса не находила себе места, оставшись по просьбе мужа в пустом доме. "Мне кажется, тебе пора поговорить с дочерью", - сказал он на прощание и значительно сжал её руку. Санитары погрузили носилки в салон вертолета, серая букашка взвилась, подняв вихрь песка и сухих листьев.
Алиса не слышала, как сзади подошла Тони, обняв за плечи. Она резко обернулась, льдисто-голубые и крыжовенно-зеленые глаза встретились, сверкнув тревогой и болью.
- Почему ты не вышла проводить отца?
- Я не смогла... Наверно, сейчас не время, но мне так нужна правда, мама. Просто для того, чтобы жить дальше...
Алиса привела Антонию в кабинет Остина - она уже привыкла, что все значительные моменты в х жизни обсуждались именно здесь. Но за письменный стол не села, предложив Тони расположиться на диване. А сама подошла к окну, тщетно пытаясь различить в пасмурном небе исчезающую летучую точку. "Благослови меня, Остин!", - подумала она и решительно села рядом с Тони.
- Девочка, мы уже давно, лет шесть-семь, готовили с Остином это признание... Но ты не представляешь, как это трудно решиться сказать себе: пора! Все время находишь предлог, чтобы избежать боль, стараешься обойти гиблое место... Вот ты даже не спросила меня, как Готтлиб - малыш мало занимает тебя. И я, верно, была в твоем возрасте такой же... Но потом, повзрослев, став женой и хозяйкой, я страстно захотела стать матерью... Помнишь, мы заговорили с тобой о попытке самоубийства... Я была совсем молоденькой и очень любила парня, а он нелепо погиб. Мне было девятнадцать, я приняла таблетки, включила газ...И даже не подумала о ребенке, которого уже носила. Меня спасли, но вместе с нерожденным ребенком я потеряла и способность к материнству...
- Как потеряла? А я? - поправила её Тони.
Алиса посмотрела в глаза дочери и чувствуя, что вот-вот потеряет сознание, цепляясь за звуки, как за спасение, раздельно произнесла: "Ты не моя дочь".
Они сидели рядом на диване, как провинившиеся ученицы, не смея поднять головы и нарушить молчание, похожие друг на друга так, как могут быть похожи лишь мать и дочь.
- Мама, ты сказала сейчас что-то... что-то невероятное. Может быть, мне принесли зеркало?! - вскипела Антония.
- Мы очень похожи, я знаю. И все-таки - ты рождена другой женщиной, детка. Я лишь любила тебя, как могла. Как могла бы любить самое родное и дорогое мне существо...
- Господи! Я ведь подозревала, что у меня другой отец. Но про тебя! Мамочка, ну зачем, зачем это все знать мне... Я ничего не понимаю и не хочу понимать. - Тони была готова захныкать, как капризничала в детстве, когда ей предлагали сделать что-то неинтересное. - Ну зачем мне эти ваши головоломные тайны. Не хочу никого больше называть матерью...
- Этого тебе не придется делать. Твоя родная мать погибла шесть лет назад. Так и не сумев назвать тебя дочерью...
- Значит, отец... отец любил ее?
- Остин Браун не твой отец... Тони, девочка, Остап - самый лучший человек на свете. Нам повезло с тобой заполучить в своей жизни клад! И вся эта чушь с биологическим родством не имела бы никакого значения, если бы...
- Что, что, мама?
- Если бы не обстоятельства твоего появления. И не человек, который подарил тебя мне...
- Я ничего не понимаю. Как можно дарить детей? Да говори, говори теперь уж до конца. Я никогда не перестану называть тебя матерью, а отца отцом. Ничего не изменится, понимаешь? Не плачь, мамочка... - она прижала Алисину голову к своей груди и с интонациями Остина сказала, - Все будет хорошо.
- Это так тяжело, детка. Так тяжело быть преступницей, воровкой... Невероятно тяжко принять такой дар... Ведь он... твой отец - несчастен, одинок, замучен. Замучен виной перед всеми нами, кого запутал игрой своего гения... Он фанатик и святой... Этот человек рожден для добра, но наделен невероятным могуществом, некоторое, увы, почти неизбежно имеет и обратную сторону...
Последняя фраза Алисы заставила Тони насторожиться. Молнией мелькнула догадка, поражающая абсурдностью дурной шутки.
- Мама, три дня назад, перед тем, как приехать сюда, я побывала у доктора Динстлера. Он признался о всех своих авантюрах, ничтожество... Я ненавижу его... - она спешила рассказать о признаниях Йохима, пытаясь опровергнуть страшное предположение.
- Он сказал тебе все?!
- Да-а... - неуверенно протянула Тони.
- А вот это? - Алиса достала старую библию на славянском языке и раскрыв страницу с посвящением, протянула дочери. "Йохим-Готтлиб Динстлер. Тебе. Апрель 1973 года."
- Что это значит? В 1973 мне было три года. Чья эта книга?
- Эту библию подарила моя бабушка доктору Динстлеру после того, как он спас меня от уродства. А весной 1973 года Йохим Динстлер отдал мне свою дочь. Дочь, которую он безумно любил.
- Мама, мамочка, так нельзя! - взмолилась Тони. - Я предполагала какой-то авантюрный сюжет, а открыла целую шекспировскую трагедию. За полчаса разрушилась вся моя сказочно счастливая семья.
- Давай уж закончим все сразу, Тони... Сядь - ведь самое невероятное в моем рассказе ещё впереди...
Они проговорили до утра, встречая рассвет с ощущением тяжкого сна, гнетущего фантастическими образами, от которых хотелось избавиться.
- Знаешь, мама, может быть, сделаем вид, что никакого разговора не было? Пусть все останется как было. А если и замечу, что превращаюсь в мадам Ванду, то как-нибудь переживу это. Или снова обращусь к Пигмалиону... Видишь ли, я, наверно, так никогда уже не смогу почувствовать этих чужих людей своими родными.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75