И что теперь? Нас ждут затяжные бои или кавалерийский прискок?
- Об Ахмеде расскажи, - требую, - мало-мало.
Меня не понимают: вор в законе - он вор в законе на всей широте и долготе нашей любимой родины. Уважаемый человек, да, смеюсь я, чай, не петрушку да кинзу продает на рынке, а траву-дурман да хохлушек-галушек? Местан-оглы закатывает глаза к небесам и становится похожим на кающего грешника, мол, мое дело малое: молиться и молиться своему аллаху в тюрбане.
- Молись, оглы, - задумываюсь, - молись.
Я чувствую, что информатор правдив, как никогда, но это никак не облегчает его доли. Он лишь зубец в гигантском и опасном механизме, ему неведомы приводные ремни, основные его узлы и стержневые рычаги, он не имеет перспективы для дальнейшей работы в криминальной конструкции по той причине, что не выполнил точно приказ шестерни. То есть настоящий оглы обречен на смерть и лучше для него будет, если закончит свой бренный путь в выгребной яме коровника.
- Хорошо, - говорю я, - хотя ничего хорошего. - И выволакиваю тушу из салона автомобиля. - Спокойно, кыш-мыш, - развязываю ноги. - Пойдем, провожу.
- Не надо, - от нетерпения пританцовывает под светом фар. - Надо мне, брат.
- Чего надо?
- Надо!
Наконец догадываюсь об физиологической потребности Местан-оглы и указываю направление - за угол. Конечно, он поспешно туда галопирует, таща за собой блестящих от света габаритных огней веревочных змеек и теша себя мнимой свободой.
Выходит проще, чем я задумываю. И вины моей никакой - значит, планида такая у Местан-оглы: забежать в темный уголок по малой нужде и обвалиться в ароматную трясину выгребной вечности.
Плюм-х, услышал я, ах-а-а-ах, услышал, плюм-х, услышал и ночная тишина отчего края снова вернулась к своей основе, нарушаемая лишь дождевой капелью.
Хороши же игры национальных меньшинств на свежем воздухе, радуюсь я и открываю багажник. Там тихо покоятся два нукера-неудачника. Их одухотворенные лица застыли, как гипсовые маски поэтов просвещенного ХIХ века. Как говорится, смерть украшает человека, как вензелевые завитушки фасад публичного дома на Якиманке.
Вываливаю первое тело на землю - оно падает ниц в лужу, обрызгивая грязью мои ботинки и брюки. Проклятье! Второй мертвец с отверткой в ушной раковине более доброжелателен: вляпывается в сырую землю, точно камень. Так, что дальше, сержант? Надежно цапаю за вороты пиджаков трупы и волоку их к яме; они, как бревна, тяжелы без питательной энергии жизни.
Ботинки спецназа пробуксовывают и я едва не падаю в липкую слякоть. Матерясь, продолжаю путь. На гражданке легче убивать, да труднее свободу получать от бесполезных тел.
Подтащив груз 200 к углу коровника, понимаю, что без освещения не обойтись. Возвращаюсь к машине. Рыдая фордовским мотором, она непослушно продвигается по скотному двору. Свет фар искажает мир до неузнаваемости. Такое впечатление, что нахожусь на острове, прорастающим огромными сияющими кораллами.
Выключив мотор, не тороплюсь действовать, словно желая запомнить природный каприз. И когда я так сидел в тишине, вдруг из ничего возник звук, будто пела птичка из гусь-хрустального стекла: фьюить-фьюить. Рука понимает быстрее ума: телефон.
- Доброй ночи, - слышу знакомый женский голос, напряженный, с хрипотцой.
- Здрастье, - чуть теряюсь, - товарищ Лахова.
- Почему так официально? - смеется капитан милиции.
- От волнения-с, Александра Федоровна.
- Кажется, Дмитрий Федорович собирался в гости?
- Так точно.
- Дела? - понимает. - И где ты сейчас, если не секрет?
- На краю, - сознаюсь, - земли.
- Далеко-о-о, - говорит с придыханием.
- Курите?
- Давай на "ты", - предлагает. - На "вы" в три часа ночи как-то...
- М-да, - соглашаюсь. - Значит, куришь, Александра?
- И пью, - смеется, - кофе.
- И я хочу, - признаюсь, - кофе.
- Тогда в чем дело? Приезжай. На машине?
- На телеге.
- Жаль, что не на ракете, - смеется женщина.
Легкий любовный флирт необыкновенно вдохновляет меня, как пьянчугу царская чарка. С новыми силами выпадаю из автомобиля. Скользя по мягкому суглинку, нахожу широкую доску. Укладываю её у края ямы с жижей приятного для глаза янтарного оттенка. Стараясь реже дышать, затягиваю на доску первого мертвеца, потом второго...
Остается пожелать моим врагам только счастливого плавания в дерьме вечности, и с этой мыслью не без усилий приподнимаю край доски. Трупы медленно по ней сползают, словно нехотя, затем, совершив безвольный ветошный кульбит, плюхаются в разжиженный янтарь. А если говорить без патетики, то зрелище было отвратным: все-таки говно не мед и к завтраку его на булку с маслом не намажешь.
Усмехаясь над таким тупоумным заключением, отправился к машине. Позволил себе расслабиться - и едва не упал. Вернее, упал на руки и колено. Чертыхаясь, присел у лужи, черпнул ладонями теплого дождя. Даже хотел сполоснуть лицо, да вовремя вспомнил, где нахожусь. И так, подозреваю, от меня несет за версту скотным двором. Представляю, чувства той, кто ждет меня на чашечку кофе. А что делать? Как говаривал классик: полюбите нас черненькими, а беленькими нас всяк полюбит.
Еще он, похоже, говорил о быстрой езде - и это точно: кто из нас не любит лететь над трассой с ветерком, чтобы перед бампером плясала, заметая подолом, рыжая хохотунья по имени Смерть.
Порой кокетка отчетливо проступала, когда с авиационным гулом накатывал импортный лимузин, за рулем которого находился камикадзе отечественных дорог. Свет фар слепил и в их многоцветном сиянии замечалась эта развеселая деваха, зазывно отмахивающая рукой, мол, я люблю вас, дави на газ!
Что я и делаю, стараясь, однако, отстрочить наше неизбежное рандеву. Не все дела переделаны, не все враги повержены, не все барышни полюблены, не так ли, сержант?
Усталость почувствовал уже на улицах спящего города. Даже мой армейский организм умаялся от бесконечного напряжения "мирных" будней. Как говорится, мирный атом - на страже родины. Если, конечно, представить, что все мы на своем земном шарике находимся в ядерном реакторе некой Вселенской коптильни.
Капитан милиции Лахова проживала в Олимпийской деревне, что на юго-западе столицы. Бетонный жилой массив, воздвигнутый лет двадцать назад, никак не напоминал аграрное поселение: стареющий мегаполис, где в клетушечных квартирках мылили свой век те, кто смотрел из окон только тогда, когда пытался удостовериться в метеорологическом прогнозе.
Припарковав машину, вышел на пространство, продуваемое сырыми ветрами. Поежился от мысли, что мог каждый день ходить меж этими чудовищными мертвыми строениями и думать, что жизнь удалась.
Подъезд был защищен от мелких террористов металлической дверью, да нажатие на кнопочки с цифрами "3", "7", "9" открыли её. Дремавшее кошачье семейство прыснуло из-под ног, точно смех циркового арлекина. Стены и лифт были исписан призывами "бить жидов и спасать Россию". Одни глупцы ищут абстрактного врага, усмехнулся я, другие - конкретного. Все хотят найти, кто виноват и что делать? Кажется, я тоже в их числе.
Ну да ладно, утешаю себя, не я придумал этот мир и даже не я первым начал боевые действия, но если они начались, то отступать некуда: мы все стоим на последней ступеньке, после которой начинается замусоренный подвал, где пытают окровавленные тушки наших душ, потравленные сахарным гексогеном.
Дверь в общий коридор была приоткрыта. Вместе с теплым домашним запахом у истомленной пыльной лампы плавали сновидения.
Женщина в джинсах и майке встречает меня на пороге, как обеспокоенная мать встречает гулящего сына. На миловидном лице Александры легкие следы поспешного грима цвета сочинских чайных роз. А в уголках её влажных глаз таилась иступленная страсть...
- Наконец-то, проходи, - и буквально затянула меня в квартиру. - Я сейчас, Дима.
- А я торопился, - топтался на мраморных плитах маленькой прихожей, чувствуя, как мой навоженный агрессивный запах рвется в чистое пространство комнат, заполненных джазовой мелодией.
- Что? - крикнула из спальни.
- Того, - застеснялся, - меня бы постирать. Пахну как ковбой из Майями.
- Ты был в Майями?
- Не был я ещё там, - забурчал, - пока, - расшнуровывал армейские ботинки. - Говорю, пахну как пастух.
- Кто труп?
- Какой труп?
Это называется двое, он и она, поговорили в четыре часа утра под горячие ритмы негритянского джаз-банда из вышеупомянутого Майями.
Эх, оказаться бы сейчас под пыльными североамериканскими пальмами, чтобы греть мамон у мирового океана и не думать о любимой сторонке, где происходят странные события, похожие на бесконечную ночь длинных ножей. Да нет, черт возьми, нельзя в Майями! Кто тогда остановит кровавую резню здесь? Патетично? Возможно? Что не мешает мне чувствовать себя причастным к новейшей истории.
- Так о каком трупе речь? - появилась Александра с банным полотенцем и, чуть поморщившись, сказала: - Все же я тебя пополоскаю...
- Как енот-полоскун полощет рака, - вспомнил зоологический мир, чтобы очистить его от песочка, а потом слопать за милую душу, да?
- Ага, - радостно ответили мне и облизнулись
Вот за что люблю дам, так за их непосредственность. Хотя, как известно, женщины делятся на дам и не дам. В первом случае, они дают сразу, а потом берут все, включая и святую душу, во-втором - тоже самое, но с играми в собственную святость.
- Живым я отсюда, кажется, не выйду, - вздохнул, переступая порожек ванной комнаты.
- Не бойся, выйдешь, - засмеялась Александра. - Давай-давай, не стесняйся. - Открыла кран, тиснула в руки флакон с пеной и под шум воды вышла вон: - Ныряй, я сейчас...
Ванная комната походила на монументальное произведение искусства, созданное по индивидуальному заказу. Даже не верилось, что такое можно пристроить в панельном доме. Мрамор черный-мрамор белый, позолота ручек, огромное зеркало и главное: похожее на морскую шлюпку "джакузи" со всеми удобствами для помыва. Унитаз цвета "глотка нового дня" (это я про кофе) напоминал царский престол, на который было страшно сесть.
Я почесал затылок: что делать? Оскорблять такую красоту своим ароматным телом? Однако делать нечего - корытце ванны заполнялось озерной, казалось, водой. Вылил туда содержимое флакона и, стащив трусы, заступил в шлюпку "джакузи", в которой задымилась пена. Эх-ма! Жизнь наша! Омоем тело и душу, чтобы после грешить, не так ли, сержант?
В теплой воде почувствовала себя, как космонавт в невесомости: было легко и приятно. Как мало надо для счастья - плыть в озерном пространстве нашего неустойчивого бытия и ни о чем не думать. И о чем можно думать, если находишься в полной безопасности. Так, наверное, чувствует себя ребенок в юрте маминой утробы. Хорош-ш-шо!
- Не уснул, - вошла Александра с подносом в руках. - Коньячку для душевного уюта?
- Можно, - и поднял маленький бокал, на донышке коего плескалась жидкость, настоянная на французских холеных клопиках, о которых я и сказал.
- Какие ещё клопики, - возмутилась гостеприимная хозяйка, - коньячок на родных мухомориках.
- Ну, тогда другое дело, - притворно успокоился я и произнес тост. За твои глаза, похожие на карельские озера.
- Нет, - не согласилась, - у меня глаза, как патовый лед айсбергов.
- Как это?
- Айсберг таит, да?
- Так.
- А внутри него хранится этот патовый лед - синий-синий...
- Ну?
- Что ну? - передразнила. - Красиво же.
- Не знаю, - пожал плечами, - не видел. А карельские озера видел.
- Ах ты, противный, - и шлепнула ладонью по воде.
- Может лучше выпьем, - вскричал, отплевываясь от мыльных брызг, - ... и что-нибудь, кроме шампуня!
- А-а-а, - махнула рукой прекрасная женщина. - Гуляй, рванина!
Из воздуха возникла бутылка коньяка с этикеткой, на которой горбились хребты араратских гор - и праздник любви начался.
После активного возлияния границы реального мира начали терять строгие линии. Было такое впечатление, что мы, находясь в полузатопленной шлюпке, переплываем в другое измерение, где не существует таких земных понятий, как высота, длина и ширина.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56
- Об Ахмеде расскажи, - требую, - мало-мало.
Меня не понимают: вор в законе - он вор в законе на всей широте и долготе нашей любимой родины. Уважаемый человек, да, смеюсь я, чай, не петрушку да кинзу продает на рынке, а траву-дурман да хохлушек-галушек? Местан-оглы закатывает глаза к небесам и становится похожим на кающего грешника, мол, мое дело малое: молиться и молиться своему аллаху в тюрбане.
- Молись, оглы, - задумываюсь, - молись.
Я чувствую, что информатор правдив, как никогда, но это никак не облегчает его доли. Он лишь зубец в гигантском и опасном механизме, ему неведомы приводные ремни, основные его узлы и стержневые рычаги, он не имеет перспективы для дальнейшей работы в криминальной конструкции по той причине, что не выполнил точно приказ шестерни. То есть настоящий оглы обречен на смерть и лучше для него будет, если закончит свой бренный путь в выгребной яме коровника.
- Хорошо, - говорю я, - хотя ничего хорошего. - И выволакиваю тушу из салона автомобиля. - Спокойно, кыш-мыш, - развязываю ноги. - Пойдем, провожу.
- Не надо, - от нетерпения пританцовывает под светом фар. - Надо мне, брат.
- Чего надо?
- Надо!
Наконец догадываюсь об физиологической потребности Местан-оглы и указываю направление - за угол. Конечно, он поспешно туда галопирует, таща за собой блестящих от света габаритных огней веревочных змеек и теша себя мнимой свободой.
Выходит проще, чем я задумываю. И вины моей никакой - значит, планида такая у Местан-оглы: забежать в темный уголок по малой нужде и обвалиться в ароматную трясину выгребной вечности.
Плюм-х, услышал я, ах-а-а-ах, услышал, плюм-х, услышал и ночная тишина отчего края снова вернулась к своей основе, нарушаемая лишь дождевой капелью.
Хороши же игры национальных меньшинств на свежем воздухе, радуюсь я и открываю багажник. Там тихо покоятся два нукера-неудачника. Их одухотворенные лица застыли, как гипсовые маски поэтов просвещенного ХIХ века. Как говорится, смерть украшает человека, как вензелевые завитушки фасад публичного дома на Якиманке.
Вываливаю первое тело на землю - оно падает ниц в лужу, обрызгивая грязью мои ботинки и брюки. Проклятье! Второй мертвец с отверткой в ушной раковине более доброжелателен: вляпывается в сырую землю, точно камень. Так, что дальше, сержант? Надежно цапаю за вороты пиджаков трупы и волоку их к яме; они, как бревна, тяжелы без питательной энергии жизни.
Ботинки спецназа пробуксовывают и я едва не падаю в липкую слякоть. Матерясь, продолжаю путь. На гражданке легче убивать, да труднее свободу получать от бесполезных тел.
Подтащив груз 200 к углу коровника, понимаю, что без освещения не обойтись. Возвращаюсь к машине. Рыдая фордовским мотором, она непослушно продвигается по скотному двору. Свет фар искажает мир до неузнаваемости. Такое впечатление, что нахожусь на острове, прорастающим огромными сияющими кораллами.
Выключив мотор, не тороплюсь действовать, словно желая запомнить природный каприз. И когда я так сидел в тишине, вдруг из ничего возник звук, будто пела птичка из гусь-хрустального стекла: фьюить-фьюить. Рука понимает быстрее ума: телефон.
- Доброй ночи, - слышу знакомый женский голос, напряженный, с хрипотцой.
- Здрастье, - чуть теряюсь, - товарищ Лахова.
- Почему так официально? - смеется капитан милиции.
- От волнения-с, Александра Федоровна.
- Кажется, Дмитрий Федорович собирался в гости?
- Так точно.
- Дела? - понимает. - И где ты сейчас, если не секрет?
- На краю, - сознаюсь, - земли.
- Далеко-о-о, - говорит с придыханием.
- Курите?
- Давай на "ты", - предлагает. - На "вы" в три часа ночи как-то...
- М-да, - соглашаюсь. - Значит, куришь, Александра?
- И пью, - смеется, - кофе.
- И я хочу, - признаюсь, - кофе.
- Тогда в чем дело? Приезжай. На машине?
- На телеге.
- Жаль, что не на ракете, - смеется женщина.
Легкий любовный флирт необыкновенно вдохновляет меня, как пьянчугу царская чарка. С новыми силами выпадаю из автомобиля. Скользя по мягкому суглинку, нахожу широкую доску. Укладываю её у края ямы с жижей приятного для глаза янтарного оттенка. Стараясь реже дышать, затягиваю на доску первого мертвеца, потом второго...
Остается пожелать моим врагам только счастливого плавания в дерьме вечности, и с этой мыслью не без усилий приподнимаю край доски. Трупы медленно по ней сползают, словно нехотя, затем, совершив безвольный ветошный кульбит, плюхаются в разжиженный янтарь. А если говорить без патетики, то зрелище было отвратным: все-таки говно не мед и к завтраку его на булку с маслом не намажешь.
Усмехаясь над таким тупоумным заключением, отправился к машине. Позволил себе расслабиться - и едва не упал. Вернее, упал на руки и колено. Чертыхаясь, присел у лужи, черпнул ладонями теплого дождя. Даже хотел сполоснуть лицо, да вовремя вспомнил, где нахожусь. И так, подозреваю, от меня несет за версту скотным двором. Представляю, чувства той, кто ждет меня на чашечку кофе. А что делать? Как говаривал классик: полюбите нас черненькими, а беленькими нас всяк полюбит.
Еще он, похоже, говорил о быстрой езде - и это точно: кто из нас не любит лететь над трассой с ветерком, чтобы перед бампером плясала, заметая подолом, рыжая хохотунья по имени Смерть.
Порой кокетка отчетливо проступала, когда с авиационным гулом накатывал импортный лимузин, за рулем которого находился камикадзе отечественных дорог. Свет фар слепил и в их многоцветном сиянии замечалась эта развеселая деваха, зазывно отмахивающая рукой, мол, я люблю вас, дави на газ!
Что я и делаю, стараясь, однако, отстрочить наше неизбежное рандеву. Не все дела переделаны, не все враги повержены, не все барышни полюблены, не так ли, сержант?
Усталость почувствовал уже на улицах спящего города. Даже мой армейский организм умаялся от бесконечного напряжения "мирных" будней. Как говорится, мирный атом - на страже родины. Если, конечно, представить, что все мы на своем земном шарике находимся в ядерном реакторе некой Вселенской коптильни.
Капитан милиции Лахова проживала в Олимпийской деревне, что на юго-западе столицы. Бетонный жилой массив, воздвигнутый лет двадцать назад, никак не напоминал аграрное поселение: стареющий мегаполис, где в клетушечных квартирках мылили свой век те, кто смотрел из окон только тогда, когда пытался удостовериться в метеорологическом прогнозе.
Припарковав машину, вышел на пространство, продуваемое сырыми ветрами. Поежился от мысли, что мог каждый день ходить меж этими чудовищными мертвыми строениями и думать, что жизнь удалась.
Подъезд был защищен от мелких террористов металлической дверью, да нажатие на кнопочки с цифрами "3", "7", "9" открыли её. Дремавшее кошачье семейство прыснуло из-под ног, точно смех циркового арлекина. Стены и лифт были исписан призывами "бить жидов и спасать Россию". Одни глупцы ищут абстрактного врага, усмехнулся я, другие - конкретного. Все хотят найти, кто виноват и что делать? Кажется, я тоже в их числе.
Ну да ладно, утешаю себя, не я придумал этот мир и даже не я первым начал боевые действия, но если они начались, то отступать некуда: мы все стоим на последней ступеньке, после которой начинается замусоренный подвал, где пытают окровавленные тушки наших душ, потравленные сахарным гексогеном.
Дверь в общий коридор была приоткрыта. Вместе с теплым домашним запахом у истомленной пыльной лампы плавали сновидения.
Женщина в джинсах и майке встречает меня на пороге, как обеспокоенная мать встречает гулящего сына. На миловидном лице Александры легкие следы поспешного грима цвета сочинских чайных роз. А в уголках её влажных глаз таилась иступленная страсть...
- Наконец-то, проходи, - и буквально затянула меня в квартиру. - Я сейчас, Дима.
- А я торопился, - топтался на мраморных плитах маленькой прихожей, чувствуя, как мой навоженный агрессивный запах рвется в чистое пространство комнат, заполненных джазовой мелодией.
- Что? - крикнула из спальни.
- Того, - застеснялся, - меня бы постирать. Пахну как ковбой из Майями.
- Ты был в Майями?
- Не был я ещё там, - забурчал, - пока, - расшнуровывал армейские ботинки. - Говорю, пахну как пастух.
- Кто труп?
- Какой труп?
Это называется двое, он и она, поговорили в четыре часа утра под горячие ритмы негритянского джаз-банда из вышеупомянутого Майями.
Эх, оказаться бы сейчас под пыльными североамериканскими пальмами, чтобы греть мамон у мирового океана и не думать о любимой сторонке, где происходят странные события, похожие на бесконечную ночь длинных ножей. Да нет, черт возьми, нельзя в Майями! Кто тогда остановит кровавую резню здесь? Патетично? Возможно? Что не мешает мне чувствовать себя причастным к новейшей истории.
- Так о каком трупе речь? - появилась Александра с банным полотенцем и, чуть поморщившись, сказала: - Все же я тебя пополоскаю...
- Как енот-полоскун полощет рака, - вспомнил зоологический мир, чтобы очистить его от песочка, а потом слопать за милую душу, да?
- Ага, - радостно ответили мне и облизнулись
Вот за что люблю дам, так за их непосредственность. Хотя, как известно, женщины делятся на дам и не дам. В первом случае, они дают сразу, а потом берут все, включая и святую душу, во-втором - тоже самое, но с играми в собственную святость.
- Живым я отсюда, кажется, не выйду, - вздохнул, переступая порожек ванной комнаты.
- Не бойся, выйдешь, - засмеялась Александра. - Давай-давай, не стесняйся. - Открыла кран, тиснула в руки флакон с пеной и под шум воды вышла вон: - Ныряй, я сейчас...
Ванная комната походила на монументальное произведение искусства, созданное по индивидуальному заказу. Даже не верилось, что такое можно пристроить в панельном доме. Мрамор черный-мрамор белый, позолота ручек, огромное зеркало и главное: похожее на морскую шлюпку "джакузи" со всеми удобствами для помыва. Унитаз цвета "глотка нового дня" (это я про кофе) напоминал царский престол, на который было страшно сесть.
Я почесал затылок: что делать? Оскорблять такую красоту своим ароматным телом? Однако делать нечего - корытце ванны заполнялось озерной, казалось, водой. Вылил туда содержимое флакона и, стащив трусы, заступил в шлюпку "джакузи", в которой задымилась пена. Эх-ма! Жизнь наша! Омоем тело и душу, чтобы после грешить, не так ли, сержант?
В теплой воде почувствовала себя, как космонавт в невесомости: было легко и приятно. Как мало надо для счастья - плыть в озерном пространстве нашего неустойчивого бытия и ни о чем не думать. И о чем можно думать, если находишься в полной безопасности. Так, наверное, чувствует себя ребенок в юрте маминой утробы. Хорош-ш-шо!
- Не уснул, - вошла Александра с подносом в руках. - Коньячку для душевного уюта?
- Можно, - и поднял маленький бокал, на донышке коего плескалась жидкость, настоянная на французских холеных клопиках, о которых я и сказал.
- Какие ещё клопики, - возмутилась гостеприимная хозяйка, - коньячок на родных мухомориках.
- Ну, тогда другое дело, - притворно успокоился я и произнес тост. За твои глаза, похожие на карельские озера.
- Нет, - не согласилась, - у меня глаза, как патовый лед айсбергов.
- Как это?
- Айсберг таит, да?
- Так.
- А внутри него хранится этот патовый лед - синий-синий...
- Ну?
- Что ну? - передразнила. - Красиво же.
- Не знаю, - пожал плечами, - не видел. А карельские озера видел.
- Ах ты, противный, - и шлепнула ладонью по воде.
- Может лучше выпьем, - вскричал, отплевываясь от мыльных брызг, - ... и что-нибудь, кроме шампуня!
- А-а-а, - махнула рукой прекрасная женщина. - Гуляй, рванина!
Из воздуха возникла бутылка коньяка с этикеткой, на которой горбились хребты араратских гор - и праздник любви начался.
После активного возлияния границы реального мира начали терять строгие линии. Было такое впечатление, что мы, находясь в полузатопленной шлюпке, переплываем в другое измерение, где не существует таких земных понятий, как высота, длина и ширина.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56