Хотя не все разделяют мое мнение. Получив наследство, он стал более уверенным в себе. А став более уверенным в себе, стал и более эксцентричным. Словно сознательно решил усилить каждую сторону своей личности. Даже дефект речи.
– Надо же! – Нэнси подняла брови. – Хорошо было бы с ним повидаться.
– Джон его старый друг, – сказала Грейс. – Вероятно, тебе следует попросить его как-нибудь вечером взять тебя с собой в «Тутанхамон».
Нэнси нахмурилась.
– Я не расхаживаю с Джоном по таким местам!
– Правда? – Грейс, пристально глядя на сестру, взяла чугунную сковородку и принялась ее скрести. – Знаешь, Нэнси, ты сегодня выглядишь счастливой. По-настоящему счастливой. Я не видела тебя такой с тех пор, как умер Джордж.
Нэнси пожала плечами.
– Вероятно, я счастлива. В конце концов, вечер удался на славу.
– Но?..
– Но ничего. Вечер был великолепным. Я хотела сказать только то, что сказала, Грейс. Так что умерь свое любопытство.
– Хорошо. – Грейс вздохнула и положила сковороду на сушильную полку. Но она еще не договорила о Крамере. – Ты за обедом упомянула, что думаешь, будто Джон пишет роман. Что навело тебя на эту мысль?
– Кое-что из того, что он сказал на днях. Я даже не помню, что именно он сказал. Но все равно, оказывается, я ошибалась. Но есть еще кое-что.
– Что?
– Я перечитала «Видение». Мне интересно было перечитать его при нынешних обстоятельствах. Я закончила вчера в постели.
– И?..
– Очень странно было читать книгу, зная реальных прототипов и события, которые за ней стоят.
Грейс повременила, не скажет ли Нэнси что-нибудь еще. Схватила закопченную кастрюлю и принялась оттирать ее щеткой.
– Теперь, когда я знаю Джона... Должна признаться, мне показалось, что я слышу его голос!
– Что значит «слышу его голос»?
– Не могу описать точно. Это довольно странно. Мне даже пришла в голову мысль о призраках. Дом с привидениями и все такое. Неизбежное присутствие. Я, конечно, не верю в эти сказки!
– О чем ты?
– О том, что в этой книге явно присутствует Джон! Словно он приложил руку к ее написанию. Я понимаю, что выгляжу сумасшедшей...
– Да уж, это точно! – Грейс поставила кастрюлю. – Особенно после того, как мы только что выслушали его мнение по этому вопросу. – Она спокойно перерабатывала информацию в голове. – Когда О'Коннелл писал эту книгу, они с Джоном были очень близки. Вероятно, эта близость отразилась в романе.
– Вероятно.
Окно окончательно запотело, и отражение девушек исчезло.
Глава 7
Прошлое
Днем 17 октября 1922 года сестры Резерфорд, нагруженные великолепными покупками, зашли выпить чаю с пирожными в «Лайонс Корнер Хаус» на Пиккадилли. Нэнси накануне своего двадцать четвертого дня рождения сияла от счастья и оживленно болтала. Грейс тихо радовалась и изо всех сил старалась устроить Нэнси восхитительный поход по магазинам, которого та, безусловно, заслуживала.
– Я едва верю своему счастью! – Рот у Нэнси был полон пирожным с кремом, по всему столу валялись крошки. – Ах, прости! – Она промокнула рот салфеткой. – В последнее время все было так ужасно! Ты помнишь, как отвратительно прошел мой двадцать первый день рождения?
– Конечно. – Грейс, потягивая чай, повернулась, чтобы посмотреть на струнный квартет, самозабвенно пытающийся заглушить разговоры, звон чашек и стук тележек, разъезжающих взад-вперед. – Как я могу забыть? Но теперь ведь это все в прошлом!
– Ты тогда была прямо как полицейский! – Нэнси откусила еще один большой кусок пирожного. – Улаживала конфликты между гостями и была начеку. Помогла мне уложить Джорджа в постель, когда он наконец, шатаясь, вернулся из паба. Ухаживала за ним.
Грейс сделала большие глаза.
– Пожалуйста, Нэнси, тебе обязательно это вспоминать? По крайней мере, именинница имеет право забыть обо всей этой грязи!
– Да. – Глаза у Нэнси ярко блестели. – Слава богу! Знаешь, Грейс, я действительно считала, что он делает это назло мне. Что он ненавидит меня, и я не могла понять почему. Помнишь, как он со мной разговаривал? Мне даже было стыдно перед мамой! Для меня было невыносимо, что она все это видит! То есть ты, наверное, тоже, но это совсем другое.
– Давай лучше выпьем вина! – весело предложила Грейс. – Мы должны выпить за твое здоровье!
– Да, с удовольствием. – Нэнси наклонилась и порылась в одном из пакетов у себя в ногах. – Мне так нравится голубое платье. Ты молодец! Я надену его завтра на праздник. Думаешь, Джону понравится?
– Очень. В нем ты будешь выглядеть божественно! Подошла официантка, и Грейс заказала два бокала белого вина. Квартет играл что-то знакомое и поднадоевшее.
– Чья это музыка? – спросила Грейс.
– Джордж был воплощением всего гнева против войны, – сказала Нэнси. – В нем бушевала затаенная ярость. Кровь буквально кипела. Эти ночные кошмары... Я не могла пробудить его от них! Мне приходилось лишь крепко цепляться за кровать и ждать, пока он успокоится. Полагаю, этим я в основном и занималась. Цеплялась и надеялась, что все снова образуется. И все образовалось.
Официантка принесла вино. Они чокнулись.
– За тебя! С завтрашним днем рождения! По-моему, это Вивальди, как ты считаешь?
– И за тебя!
Они снова чокнулись.
– За то, что ты такая молодчина. Правда, я думаю, это ты держишь нас вместе.
– Чепуха! – Грейс отхлебнула вина. – Давай заглянем в будущее. Когда ты встречаешься с мамой?
– В пять часов. Грейс, мне надо тебе кое-что сказать.
– Ты лучше выпей! Сейчас уже почти половина четвертого. Какой фильм вы собираетесь смотреть?
Ложь продолжалась уже очень давно. Можно сказать, она началась в тот летний вечер 1915 года, когда Джордж сделал предложение Нэнси во время прощального танца. Джордж и Грейс молчали о том, что произошло между ними раньше в этот день на Пустоши.
Молчание продолжалось и после того, как он рассказал ей об обстоятельствах гибели Стивена и попросил ее никому не рассказывать об этом. А затем пошли письма. Он просил Грейс писать ему, когда он снова уедет на фронт. Разве могла она отказать, да и зачем? Это же не были любовные письма, в конце концов. Она просто сообщала ему новости; уверяла его, что Нэнси в порядке и довольна жизнью, но постоянно говорит о нем и очень скучает. Передавала она ему и хэмпстедские новости: Филиппа Грин беременна; у Табиты Ферье бегают глаза; Сэмюэль Перри-Джонс вернулся домой без руки. Она описывала, в какое плачевное состояние пришел дом: засоренные трубы, сломанная дверная ручка, протечка на кухне, из окон дует. Она просила его скорее возвращаться, иначе дом совсем обветшает. О себе рассказывала мало.
Грейс не считала нужным распространяться об их переписке. Не потому, что хотела что-то скрыть, а просто не знала, как это объяснить. Почему вдруг она стала переписываться с мужем сестры? Это казалось странным. И чем дольше это продолжалось, тем труднее ей было заговорить об этом; особенно если учесть, что Джордж тоже помалкивал.
Настала весна 1918 года, и Джордж продолжал писать только Нэнси, не упоминая о письмах, которые получал от Грейс. В своих письмах он говорил в основном о том, как скучает по дому, но также рассказывал о прекрасных пейзажах, мимо которых проезжал на поезде, о долгих пеших переходах, о траншейной жизни, скуке и пении. Его письма не правили цензоры. Он скрывал все, что могло напугать его жену. Но сестры Резерфорд читали в газетах о крупном немецком наступлении и слушали сообщения по радио. Они знали, что Джордж находится в гуще этих событий и что он не может рассказать им все. Нэнси показывала письма Грейс, которой казалось, что Джордж, упоминая некоторые мелочи, обращается к ней одной.
Например, когда он писал о проливном дожде, она решила, что речь идет об артобстреле. Описание игры в футбол с местными мальчишками во время постоя выглядело в ее глазах гораздо более темной историей. «Он знает, что она не обратит на это внимание, а я обращу!»
Со временем Грейс все больше и больше чувствовала себя вправе читать письма Джорджа, и, если Нэнси ей их не показывала, она потихоньку рылась в письменном столе сестры, разыскивая их. Она начинала представлять себя тайной подругой Джорджа. Ее письма стали менее застенчивыми и более личными. То, что Джордж не писал ей напрямую, лишь облегчало ее положение. Его молчание грело ее; оно становилось ей приятно. К концу лета, когда пришло известие о том, что немецкая армия поставлена на колени и война закончена, письма Грейс стали неким эпизодическим дневником, в котором она мало что скрывала.
Долгожданное возвращение на деле оказалось совсем не таким, как все ждали. Улыбки Джорджа казались наигранными. Он был вежлив, неуклюж и раздражителен. Казалось, он все еще что-то скрывает. Это ощущалось и в постели, и за чтением газет, и за работой в Сити, и в пабе со старыми друзьями. Поздно вечером Грейс часто слышала, как Нэнси плачет и в чем-то укоряет его. Его ответы были короткими и спокойными.
В глубине души Грейс радовалась отчужденности Джорджа. Одно дело – высказывать на бумаге отсутствующему и молчащему Джорджу все свои тайны и сокровенные желания, и совсем другое – снова жить с ним под одной крышей! Даже находиться в комнате вместе с ним было мучительно. Того, что он о ней знал, не вернешь обратно. Но к этому времени она уже начала работать, рано уходила из дому и поздно возвращалась. Грейс начала тайно копить деньги на взнос за собственную квартиру.
В 1919 году стало еще хуже. Джордж отсутствовал все чаще и чаще, напивался все сильнее и сильнее. Его угрюмое молчание перемежалось вспышками гнева. Последней каплей стал ужасный двадцать первый день рождения Нэнси. Но когда Грейс сообщила о предстоящем переезде в маленькую квартирку в Бейсуотере, Нэнси схватила ее за руку и умоляла не уезжать.
– Мне одной с ним не справиться... Он слушается только тебя! Да, тебя! При тебе он сдерживается, потому что не хочет, чтобы ты плохо о нем думала! Наедине же со мной ему все равно, что говорить и что делать!
– С тобой же остается мама, – резонно заметила Грейс.
– Грейси, пожалуйста, останься еще на некоторое время. Мне нужно, чтобы ты помогла мне вернуть его на путь истинный. Если бы ты могла проводить немного времени с ним... Говорить с ним...
Так начались ежедневные совместные прогулки Грейс и Джорджа по Пустоши. Говорили мало, а зачастую просто молча шли под руку. Им было легко молчать вместе. Он, казалось, расслаблялся в ее обществе. Иногда они присаживались на скамейку ближе к вершине Парламентского холма, где он когда-то признался ей в своих чувствах. Сидя там, Грейс думала об этом и знала, что он тоже об этом думает. При приближении к Тофтс-Уолк он начинал напрягаться. К тому времени, когда они возвращались домой, молчание становилось гробовым.
Нэнси, похоже, была ей бесконечно благодарна.
– Мы просто гуляем, – говорила ей Грейс. – А иногда сидим. Он ничего мне не рассказывает. Ничего о войне. Ничего о тебе. Не вижу, чтобы это могло чем-нибудь помочь.
– Но это помогает.
И очевидно, помогало. Он медленно, но верно оттаивал и смущался. Больше времени проводил дома. Стал меньше пить.
Прогулки продолжались. Однажды, когда они сидели на скамейке, Джордж протянул ей руку, и она вложила свою в его ладонь. Больше ничего – только ее рука в его руке. По возвращении домой остаток дня он пребывал в приподнятом настроении. На следующей прогулке Джордж снова это сделал. И на этот раз они сидели вместе гораздо дольше. Она чувствовала его дыхание, чуть заметные движения его тела. Тепло их соединенных рук. Но она не позволяла себе повернуться и посмотреть на него, продолжая глядеть на расстилающийся перед ними пейзаж.
В следующий раз, когда они вот так сидели, она все-таки повернулась и посмотрела на него: на золотистые пряди в медных волосах, на его бледное, исхудавшее лицо – исхудавшее от несчастий и, вероятно, воспоминаний, которыми он не мог поделиться ни с кем.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42