Его карие глаза не были так спокойны, как до войны. Но они больше не были пустыми, как тогда, когда он вернулся домой.
– Можно обнять тебя, Грейс? – спросил он. – Только обнять!
Она пододвинулась ближе, и он обнял ее. Наклонившись к нему, она положила голову ему на грудь и среди шороха падающей листвы услышала биение его сердца.
Им было удобно сидеть, обняв друг друга, и это впоследствии случалось не раз. Они сидели все дольше и дольше, даже когда наступила зима и на Пустоши стало холодно, мокро и ветрено. Когда они касались друг друга, между ними пробегал ток, дающий силы обоим. Всякий раз, когда это случалось, Грейс ощущала, насколько очевидно и естественно просто поднять голову и поднести губы к его губам, но знала, что эту границу она переходить не должна. То, чем они занимались вместе, было не так уж невинно, но в этом присутствовала какая-то неопределенность. Им просто не следовало переходить границу.
И все же в один снежный январский день, когда они сидели, прижавшись друг к другу, на скамейке, наступил предел.
«Дело в том, – говорила она себе, – что я все больше и больше заостряю на этом внимание, и он, думаю, тоже. Чем больше мы сопротивляемся, тем более одержимыми становимся. Может быть, если мы сдадимся, нам удастся это успешно преодолеть?»
Теперь она была готова сделать это в любой момент. Она была готова поднять голову и поцеловать его. Это обязательно должно было произойти.
Пустошь была занесена снегом. Влажные хлопья медленно падали на их головы, на их плечи. Где-то вдалеке какие-то дети с визгом играли в снежки. Но это было очень далеко. Грейс сделала вдох, чтобы успокоиться... А Джордж, по-прежнему обнимая ее, заговорил.
Он рассказывал, как в октябре 1915 года его рота, сидя в траншее, ждала приказа о наступлении на Бассэ в битве при Лоосе. Они рассчитывали, что придется подождать несколько часов, но просидели там под дождем и в грязи почти неделю, оглушая себя огромным количеством виски, чтобы не сойти с ума. Спали поочередно. Вокруг них везде лежали трупы их погибших товарищей. С каждым днем те становились все страшнее и страшнее, разлагаясь, распухая, чернея и источая тошнотворный смрад. Обнаглевшие крысы, не боясь живых, раздирали эти останки. Зловоние, говорил Джордж, было невыносимым.
Он рассказывал о солдате полка из Восточного Суррея, умиравшем на нейтральной полосе.
– Мы слышали, как он кричит от боли. Он кричал и кричал, и это было ужасно: мы слышали, но не могли ему помочь. Артобстрел был очень сильным. Он извинялся за переполох, который нам устроил. Когда его, мертвого, наконец подобрали санитары, у него был закушен кулак, чтобы мы не слышали его криков и чтобы никто из нас не предпринял безумной попытки спасти его.
Мы тогда так и не перешли в наступление. В конце концов нам сообщили, что представление окончено и надо возвращаться.
Грейс посмотрела на него, ожидая увидеть слезы, но его лицо побелело от гнева.
– И знаешь, что было самым трудным? Мои краткие визиты домой! Вся эта фальшивая «домашняя служба» при нормальной жизни! Женщины, вроде твоей матушки, щеголяющие в мундирах, абсурдные стихи о полях, красных от пролитой крови смельчаков. Мы понятия не имели, зачем нас туда послали, Грейс! Если честно, мы больше ненавидели нашего проклятого полковника, чем немцев! Знаешь, сразу после Бассэ он жаловался на некоторых недисциплинированных офицеров, позволявших солдатам обращаться к ним по имени! Не думаю, что кто-то из тех, кто побывал там, продолжает верить в Бога, Англию или во что-нибудь другое. Но поверь мне, Грейс, легче было находиться там, чем здесь, где все были так нелепо веселы! А теперь все эти пустые патриоты с их высокопарными словами, не видевшие ни одного момента настоящей войны, просто забыли о ней! Они снова самодовольно упиваются мирной жизнью и делают вид, будто не знают, что мы были на войне!
Не вдаваясь в дискуссии, Грейс и Джордж прекратили прогулки. Она чувствовала, что оба понимают, как близки к тому, чтобы пересечь невидимую границу. По иронии судьбы его решение поговорить с ней о войне предотвратило то, что должно было произойти между ними. Как можно после подобного разговора желать тайного поцелуя? И все же после него их взаимопонимание стало глубже. По дороге домой Джордж так крепко держал ее за руку, что она боялась, как бы он не сломал ей пальцы.
– Я, пожалуй, продолжу подготовку к переезду, – сказала она Нэнси. – Джордж, похоже, снова становится самим собой. Тут я больше не нужна.
– Ты права, Джорджу действительно лучше, – согласилась Нэнси. – Теперь жизнь в этом доме стала намного спокойнее и приятнее, не так ли? Так зачем же тебе переезжать?
Два дня спустя Грейс в своей комнате собирала чемодан. Никого не было, в доме стояла тишина. Она сказала Нэнси, что решение ее твердо. Ей пора обрести свободу. Им нужна некоторая уединенность, да и, если честно, ей тоже.
Когда хлопнула передняя дверь и на лестнице раздались шаги, она поняла, что это Джордж. Мгновение спустя он ворвался к ней без стука, раскрасневшийся и растрепанный.
– Ты не должна уезжать!
– Почему? Потому что так хочет Нэнси? Она плакала у тебя на плече в каком-нибудь кафе? Просила тебя прийти сюда и отговорить меня?
– Нэнси тут ни при чем! – Он все еще не мог отдышаться после пробежки.
Сколько же он пробежал?
Грейс вздохнула.
– Ты прекрасно знаешь, почему я должна переехать.
Он, казалось, изо всех сил искал слова для ответа. Но не найдя их, так ударил по чемодану и аккуратно сложенной одежде, что все вещи вывалились на пол. Джордж потянул ее на постель, а она быстро стаскивала с него одежду, и, наконец, они отдались тому, что так долго не давало им покоя. Облегчение было огромным.
В те дни, когда они с Джорджем обнимались на Пустоши, Грейс предполагала, что если они сдадутся, то смогут переступить через это, каким бы «это» ни было. Как и ожидалось, это оказалось не так.
Они встали с постели, неловко и стыдливо оделись в полумраке. Не сказав ни слова, он спустился по лестнице. Оставшись одна, Грейс прежде всего задвинула чемодан обратно под стол, а одежду повесила в гардероб.
С этого дня всякий раз, когда Грейс и Джордж оказывались вместе, они тянулись друг к другу. Это был порыв. Оба молчаливо поощряли и даже специально устраивали небольшие отлучки для Нэнси и матери. Оба уклонялись от сборищ и светских мероприятий, если один из них оставался дома в одиночестве. Постепенно их действия становились все более рискованными: Джордж ночью прокрадывался в спальню Грейс, а иногда они вместе даже пробирались в садовый сарай. Изредка они встречались в отеле близ Рассел-сквер, регистрируясь под именем мистера и миссис Шарп.
Иногда Грейс задумывалась: что она чувствовала бы к Джорджу, если бы не все эти ухищрения? Любит ли она его как мужчину или только потому, что он запретный плод? Она надеялась на последний вариант, потому что в этом случае со временем все закончится само собой. Новизна ощущений пропадет, и они отдалятся друг от друга. И это было бы самым лучшим концом. Наименее болезненным. Как бы то ни было, каким-то способом ситуация должна разрешиться, иначе слишком много поставлено на кон.
Но скорее истощилось чувство вины, нежели влечение друг к другу. Ложь стала второй натурой. Они перестали бояться разоблачения и даже поверили, что продолжение их встреч отвечает интересам всех членов семьи. В конце концов, так они все становились счастливее, в том числе и Нэнси!
Такое представление постепенно складывалось у Грейс за десять месяцев их романа с Джорджем. Именно так она видела ситуацию до кануна двадцать четвертого дня рождения Нэнси, когда она отослала сестру с матерью в кино, а сама пошла спать со своим зятем, как это случалось много раз прежде.
Но 17 октября 1922 года что-то было не так. Грейс это почувствовала, поняла, когда ранее положенного времени услышала скрежет ключа в двери, а затем и голос матери:
– Вот так, дорогая! Иди и ляг на кушетку, а я приготовлю тебе настой ромашки!
Джордж крепко спал, положив голову на грудь Грейс. Ей пришлось долго расталкивать его, прежде чем он зашевелился, кашлянул и приподнялся.
– Ш-ш-ш! – Она поднесла палец к губам. – Они вернулись! Нэнси заболела или что-то в этом роде. Я оденусь и спущусь. Подожди несколько минут, а потом тоже спускайся.
Выскользнув из комнаты и спускаясь по лестнице, Грейс всем своим нутром почувствовала недоброе. Дело даже не в возможности быть застигнутыми врасплох: они и раньше были на волосок от разоблачения, и каким-то образом всегда выходили сухими из воды. Если человек верит и не подозревает, он просто не видит того, что творится прямо перед его носом. Не видит, потому что не ищет. Нет, тут было что-то другое!
– Нэнси, дорогая! – Войдя в гостиную, Грейс обнаружила бледную Нэнси на диване и мать, щупающую ей лоб, чтобы проверить, нет ли температуры. – Что случилось?
– Она потеряла сознание в кино, – объяснила Кэтрин. – Вдруг почувствовала слабость и побледнела. Через пять минут она заявила, что в полном порядке, но я сочла за лучшее отвести ее домой. Верно? Я сейчас приготовлю ей настой ромашки.
– А это обязательно? – взмолилась пациентка.
Когда мать вышла из комнаты, Грейс уставилась на сестру. Да, она была бледна. Но она выглядела... Она выглядела несказанно счастливой.
– Нэнси, что происходит? Ты больна или нет?
– Нет! – И Нэнси улыбнулась своей самой очаровательной улыбкой. – Я хотела сказать тебе раньше, Грейс, но мне и слова вставить не давали, а затем момент был упущен, и вообще я думала, что сначала следует сказать Джорджу.
– Ах, моя дорогая!
Грейс бросилась к сестре с распростертыми объятиями, и в следующее мгновение весь мир полностью изменился. Крепко обнимая Нэнси, она подняла взгляд и увидела Джорджа, неуверенно стоящего в двери, лицо его скрывала тень.
– Ну, посмотри, кто пришел! – произнесла она как можно теплее. – Нэнси должна сообщить тебе что-то важное. – А затем уже спокойнее: – Думаю, мне лучше оставить вас одних!
16 мая 1927 года.
«Жители Уэст-Энда!
Я никогда не была сторонницей карт. У меня нет терпения для бриджа; канаста меня смущает, а рамми напоминает о тех сырых воскресных вечерах в детстве, когда мне хотелось кричать о невыносимой мрачности жизни и рвать на себе волосы (это было еще до того, как я начала коротко стричься, когда у меня были длинные волосы, и этот жест выглядел очень эффектно). Итак, вы можете представить, как захватило меня намечающееся новшество в клубе «Сильвестра»: вист по средам. Если честно, от одной мысли о целом вечере за карточным столом в сопровождении медленного джаза «Сильвестра» меня клонило в сон. Но как же я ошибалась, читатель!
Во-первых, я обнаружила, что со времени моего последнего посещения оркестр Дэна Креймена стал играть гораздо быстрее. Хорошо, мистер Креймен, что вняли моему совету! Затем я открыла для себя, что вист – игра простая и легкая (как некоторые из моих знакомых, но не будем больше об этом!). Я быстро запомнила правила и, к своему удивлению, обнаружила, что игра мне нравится. Я попыталась отнестись к ней со всей серьезностью, к чему располагала вся обстановка. Столы на ночь покрывают зеленым сукном, на них ставят маленькие изящные лампочки, а рядом кладут новые, нетронутые колоды карт. Самым сложным для меня было сохранить полное спокойствие на лице, когда я заметила, что мой партнер самый настоящий шулер! Вообще-то это не должно было меня удивить. Само собой разумеется, что любой такой красивый и умный холостяк, как он, просто грязный негодяй, иначе на него уже давно кто-нибудь положил бы глаз и он был бы женат. Полагаю, что поход на вист по средам является самым лучшим способом проверить характер вашего нового кавалера! Репутация моего дьявольского друга в моих глазах пошатнулась, хотя он уверял, что играет по правилам и не допускает никакого мошенничества.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42