.. Сломает ребра... Кожу издерет в клочья... Вырвется наружу оскаленный, с угрожающим шипением, уродливый, жутко преступный... Горько, но странным образом и отрадно было Сироткину сознавать себя шелухой, оберткой для чудовища, каким не стал и не мог стать он сам, но которому невесть зачем дозволил питаться им, уделяя от сердца, от души, от интеллекта. С болезненной нежностью к своей погибающей сути он убеждал себя видеть итоги всей прожитой им жизни в том, что сделался питательной средой для зарождения и роста нового демона. Он чувствовал себя только тенью, еле уловимым дымком, услаждающим обоняние химеры, зловонной навозной кучей, предстающей изумленным и испуганным взорам людей.
Он почти уже не помнил, что вчера навзрыд плакал об отце, плакал во спасение души, ради веры в иную жизнь. Все это отошло в безвозвратное прошлое. Туман клубился перед его глазами и в его душе, и в тумане копошились неведомые существа. Он тихо жалел ветхую собаку и молодого, мало пожившего кота, которые скоро станут добычей кровожадного чудовища.
Ночью ему вздумалось угадать внешность монстра, который, что ни говори, был его порождением, как бы детищем, но тщетно он напрягал зрение, расталкивал и тормошил воображение, нажимал на какие-то потайные клавиши подсознания. Разум не досягал, а сердце не подсказывало; видимый мир больше не делился на противоположности. Пустота видимого не наполнялась видениями. Плод с древа познания по-прежнему хранил тайну сущего, но тайна утратила оттенки, смяла противоречия, обрела каменную монолитность, и такой плод не укусишь, не по зубам. Сироткин смежил веки, надеясь сном отогнать беду, но внезапно вздрогнул, приподнял голову и вопросительно всмотрелся в темноту. Все было знакомо вокруг, но сама истина знакомства с таким окружением уже казалась сомнительной и абсурдной. Вдруг в воздухе над ним, из чернильного мрака, как из преисподней, выступила белая голая Ксения, сделала шаг, прямая и стройная, сосредоточенная, строгая, сдержанная, березка в зимнюю пору, холодная, как мрамор; остановилась, но тут же исчезла, или он зажмурился, поскорее закрыл глаза, чтобы не видеть. Стыдливый и сиротливый вскрик выкатился из его горла.
Глава седьмая
Конюхов перестал полагать себя обязанным выказывать Червецову знаки дружеского расположения. Ему представлялось, что после его неудачного выступления в Треугольной роще, после ораторского неумения и разочарования и после детского горевания Червецова, только усугубившего разочарование, ни о каком совместном деле у них не может быть и речи. Но Червецов был иного мнения. Он лишь несколько дней перебился одиноким волком, совсем, однако, не думая, что дружбе конец, а только считая себя отчасти провинившимся перед Конюховым, которого бросил в Треугольной роще ради пива, когда тот так превосходно высказывался. Вообще-то Червецов, как человек пьющий и, стало быть, с измочаленной нервной системой, с головной болью по утрам, располагающей к цинизму, не мог быть ни верным другом, ни надежным партнером, он и слыл-то всего лишь глуповато посмеивающимся человечком, как бы вроде дурачка в кругу избранных. Однако после Треугольной рощи он имел почти твердое и основательное, мучительное (одинокое, а это не шутка) размышление, и в его сознании более или менее прочно угнездилось убеждение, что он стал человеком идеи со всеми вытекающими отсюда последствиями. Можно ли сказать, что это случилось с ним со всеми подобающими для мужчины в расцвете сил и талантов оттенками и отличиями, вопрос трудный, но как только случилось, то он уж точно сделался отличным и вполне ярко выраженным мужчиной, именно в расцвете значительных сил и несомненных талантов.
Снова явились трезвость и сносный внешний вид, а также задатки большой сметливости; правда, на голову как бы сам собой нахлобучился нелепый синий берет, и это было бесспорным чудачеством в летнюю пору для такого молодого человека, каким все еще оставался Червецов, но он не сообразил этой комической стороны своего выпуклого становления на верном пути, на пути идеи и истины. Он предстал перед Конюховым и пытливо заглянул ему в глаза, что тоже входило в ритуальные узоры нового направления. Это происходило в конюховском псевдодворцовом особняке, был жаркий вечер, и Конюхов искусно скрыл досаду при виде тощей долговязой фигуры. Но прежде чем они встретились, Червецов в прихожей нос к носу столкнулся с Ксенией и выдержал натиск ее пытливости, куда более въедливой. От внимания Ксении не ускользнуло, разумеется, что ее супруг вошел в союз с Червецовым, как бы в пику коммерсантам-астрологам, и она была бы не прочь разгадать смысл их затеи, а нынешний загадочно трезвый вид Червецова, его нелепый берет и то обстоятельство, что он упорно держался среди тех немногих, на кого не производила должного впечатления ее красота, заставляли женщину подозревать, что от этих двоих не только астрологам, но и ей самой добра ждать не приходится. Она улыбнулась гостю самой ослепительной, самой очаровательной из своих улыбок и сладким голосом осведомилась:
- Вы с Ваничкой задумали чем-нибудь поразить мир?
Червецов не раскусил ее хитрый разведочный умысел, да и не думал, что этим стоит заниматься, в его глазах Ксения была только верной и приличной женой Конюхова, пребывающей где-то на окраине по отношению к их дружбе. Как он не вмешивался в их семейную жизнь, даже совершенно не интересовался ею, так ей не следовало бы совать нос в дружбу мужчин. Он коротко хмыкнул, и это был его ответ, другого он не нашел бы при всем желании. А после этого сказал:
- Мне б к нему...
Итак, забавный малый проявил некоторое нетерпение, указал женщине на место. Ксения пожала плечами и отступила на шаг, пропуская чересчур ретивого гостя в комнату. Не лишне заметить, что внутренне она словно бы отшатнулась от него, от его дерзкой невоспитанности, - при ее знаменитой терпимости и широте взглядов безусловный показатель сильного негодования. Она еще раз пожала плечами, теперь уже вдогонку Червецову, бочком продвигавшемуся к конюховской комнате. Толика ее презрения адресовалась и Ваничке.
Какая-то дикая, шальная мысль, что жизнь гораздо серьезнее, чем она до сих пор предполагала даже в своей вдумчивости, и серьезна именно тем, что способна грубо и больно ее ударить, до того поразила Ксению, что она тотчас с всплеском отвращения отвергла промелькнувшее было намерение подслушать беседу заговорщиков, которое при иных обстоятельствах сочла бы за проблеск своеобразного и милого юмора. Она вдруг со всей определенностью поймала себя на таком положении: она почти и не задумывается о своих мужчинах, полагая, что достаточно иметь их под рукой, в поле зрения, - у нее, как ни верти, на счету два кругленьких романа, с мужем и с претендентом в любовники, - а ведь до конца не знает и не понимает она ни того, ни другого. Что она знает о том, как эти двое ощущают себя в своих ролях, что они думают о ней, только ли любят ее беззаветно и преданно или готовы интриговать, чтобы завладеть ее душой? Может быть, кто-то из них упрямо и с тайным вызовом считает, что она должна была бы дать ему больше, чем дает, а другой с безапелляционностью судьи выносит приговор, что она должна вести себя не столь легкомысленно, не распускаться. Это правда, что она не принимала на себя по отношению к ним никаких обязательств, даже по отношению к Конюхову, если взять за основу рассуждение, что между ними сейчас не столько супружество в чистом виде, сколько роман, или конец романа, или даже, можно сказать, вульгарный конец вульгарного романа. Пожалуй, и романами-то подобные штуки не назовешь, ну, путаются у нее под ногами смешные и никчемные мужчины, только и всего. Но у них могут быть свои представления и свои наименования происходящего, они могут как раз думать, что нечто все-таки совершается и даже именно сильное и возвышенное. Нет, она сама по себе. Она живет в свое удовольствие, она хотела бы взять от жизни еще больше удовольствий, но в конце концов она научилась довольствоваться и тем, что имеет. Она притерпелась, а вот притерпелись ли они, сказать трудно. Что, если кому-то из них взбредет на ум углубить серьезность, насесть на нее с какой-нибудь срочностью, с требованиями, с домогательствами, если кому-то из них изменит выдержка и этот человек, забыв о приличиях, приступит к ней как если бы даже чуть ли не с ножом к горлу или в самом деле пожелает совершить насилие, убить ее, - что тогда? как она защитится? не покажется ли она смешной в своей женской беспомощности? не будет ли несколько курьезом для нее стоять на такой арене после всех ее легкомысленных выходок? она умрет? она погибнет, как гибли героини некоторых любовных романов, сраженные потерявшими над собой контроль любовниками? ее смерть исторгнет у кого-то слезы сострадания и невольного восхищения трагической красотой свершившегося? или смех и крики одобрения?
А впрочем, одернула себя Ксения, о чем я только думаю! примитивно! Ей стало досадно, что уже не первый раз она натыкается в своем сознании (душе?) на трещины и провалы, которые могли свидетельствовать только о неразвитости натуры, а когда у нее кружилась голова над этими провалами и сердце замирало от разных неистово скачущих вопросов, скоро оказывалось, что и вопросы эти не стоят выеденного яйца, и умного, достойного ответа на них она дать не в состоянии. Ксения усмехнулась, уже не презрительно и хищно, скорее с мягким, чуточку выделанным лукавством, вспомнив берет Червецова. Ничего скверного пока не случилось, нужно только слегка поднятужиться, и решения будут найдены. Не за горами время, когда она вообще все свои дела устроит наилучшим образом, даже если в настоящую минуту не видит разумного выхода из сложившейся ситуации. Затем на ее прекрасном теле вздыбились, как морская пена, белые летние одежды, и она отправилась на прогулку. Тем временем взволнованный, заикающийся от возбуждения Червецов метал перед ее мужем козыри своей новой одержимости. К черту предпринимательство, весь этот астрологический и купеческий бред!
Конюхов выставленной в содержательном жесте ладошкой предостерег от такого поспешного и недальновидного отрицания весьма полезных вещей, должен же кто-то делать дело, создавать материальные ценности. Но Червецов больше не хочет делать дело, только не он, с него довольно! Он хочет жениться на Кнопочке, он непременно должен добыть Кнопочку, он мысленно перебрал множество вариантов и не нашел более заманчивого, чем Кнопочкин, он сопоставил факты, обработал массу всякого дурного материала, лезущего в голову, и выделил драгоценное зернышко истины, он проделал огромную умственную работу, да что там, он просто любит Кнопочку, и зачем же это скрывать? Пусть узнают все, пусть узнает Кнопочка!
- С Кнопочкой не все так просто, - промямлил заскучавший писатель.
- Знаю, знаю! Я знаю... Я догадываюсь... - перешел вдруг на драматический шепот Червецов, - я давно чувствую, что там не все чисто.
- То есть? - слегка удивился за Кнопочку Конюхов.
- Там замешаны другие... другие мужчины!
- Ну, может быть, хотя в действительности, кажется, один Назаров, но и это означает, что твои шансы не очень-то высоки.
Червецов вскрикивал и повизгивал, а какими-то условными жестами даже ломал руки.
- Она его любит?
- Э, ничего не знаю, - сердито отмахнулся Конюхов.
- Ты мне поможешь? - крикнул Червецов и пустился дальше развивать свою идею. Он непременно должен жениться на Кнопочке. Конюхов знаками нетерпеливо показал, что это уже слышал. Но Червецову казалось, что он в своем волнении перескакивает с пятого на десятое и Конюхов не успевает вникнуть в детали, а оттого не улавливает главного. Но главным было не то, что Червецов непременно должен жениться на Кнопочке, и даже не мысль, что если он не женится на ней, то неминуемо погибнет в пьянстве, в безделии, в свинцовой русской тоске и безысходности;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75