Ни край родной, ни наследие отцов. Посмотрите — они и одеваются как ковши, и даже говорят как ковши. Послушаешь — не скоро разберешь, что они говорят.
Группа знатной молодежи действительно толклась не слишком близко и не слишком далеко от помоста, и одежды юношей и девушек в самом деле были киевского покроя — но с нарочито-утрированными деталями. У некоторых юношей сленгкаппы имели на спине разрез от самого верха к краю, что позволяло им вскидывать половинки вверх, как крылья, или наматывать одну из половинок на шею. Шапки выглядели декоративно, состояли из одних околышей, и околыши эти отличались несуразностью цветов — зеленые, фиолетовые, ярко-синие. Поневы некоторых девушек сделаны были из тонких кожаных плетенок и заканчивались чуть ниже колена, а константинопольские сандалии держались на кожаных тесемках, спиралью облегающих ноги до колена и, очевидно, выше. Головные уборы девушек напоминали нарочито грубо оторванные и дырявые куски невода. На лицах юношей и девушек играли циничные улыбки. Дети знати перекидывались саркастическими фразами.
— Значительно лучше стал Анатолий щелкать, — заметила одна из девушек томным голосом. — Скоро сам понимать начнет, что долдонит.
— Что-то у него с нижними зубами, — сказал стоящий рядом с нею юноша. — Не то в драке выбили, не то сгнили они, не то от рождения они у него кривые. Шепелявит и плюется.
— Да, отталкивающе звучит, — согласился другой юноша. — А на население-то посмотрите. С каждым словом визионы все тупее и тупее.
— Даже жалко Анатолия, — сказала томная девушка грудным меццо. — Надо бы ему отдаться. Пусть у него хоть какая-нибудь радость в витасе будет.
— Попробуй, — порекомендовала другая девушка. — Долго березить его не нужно, думаю, скоро засогласит. Хвихвитра у него, правда, очень свирепого вида.
— А мы ее пригласим поучаствовать.
— Да, как же, — сказал юноша. — Эти гречишные миссионеры — ханжи страшнейшие, у них даже дышать — грех.
— Это только у нас, — сказал другой юноша презрительно. — Ведь кто к нам из Консталя припархивает? Только те, которых в Констале никто не слушает даже за динь-звяк. Тамошние уверы так и распределяют — попробуют непротырного на всех должностях, в Ковшебургию на полгода запустят, нигде он не кузит, ни во что не порубать, что с ним делать? Отправляют к нам. Во, послушайте только…
— Потомушто нет иной господин кроме, — утвердительно говорил Анатолий.
— Вот. Нет кроме, и все тут. Эх! Попорхаем сегодня на состязы?
— Спексельно.
— Вот что, — сказал предлагающий ехать на состязы. — Если не попорхаете со мной, то Даждь-богом брукаю, упорхаю я от вас в Ковшебургию. Там по крайней мере народ — не одни стультусы, как здесь. И, кстати говоря, уверы там неплохо долдонят на местном наречии. А то у нас такая скука, хорла, к вечеру мысли что болото становятся, ни на какую тему не кузится.
— А давайте Готский Двор подожжем?
— Кольчужей кругом скопы.
— И что же?
— А сколько им барбары платят, кузишь?
— Заплатим больше, только и всего.
Юноши задумались. Девушки смотрели на них, скрывая под ленивым обличием немалый интерес.
— А что, — сказал один из юношей. — Будет на что потыриться. Сколько же платят кольчужам? Но сперва надо заглотить. Ту самую бесплатную грунку пива в Готском.
Зодчему понравились молодые боляре и болярыни, пожалуй больше, чем бирич, дьякон, скоморохи и зрители вместе взятые. Он решил, что подождет еще, посмотрит, действительно ли они подожгут Готский Двор, приплатив ратникам, чтобы смотрели сквозь пальцы. Начало припекать, и следовало выпить чего-нибудь бодрящего пока что. Сразу за торгом виделся Талый Крог. Люди порядочные туда не совались, но зодчий, мнящий себя человеком, далеким от порядочности, направился туда, полагая, что взять с него нечего — какие-то медяшки.
В Талом Кроге народу было как обычно — не много и не мало. Пили тягучий новгородский свир, ели, отламывая жирные куски, стегуны под рустом, утирались рукавом. Несколько непотребных девок разных возрастов и телосложений сидели в центре, возле печи, переругиваясь и ожидая, пока кто-нибудь из татей или разбойников не закончит дела да и не наймет какую-то из них, и поведет она его в пристройку. Переговоры о найме велись через сводника, присутствовавшего тут же, за отдельным столиком — большой, мясистый, лысый, сидел он, полузакрыв тяжелыми веками злобные красноватые глаза. На зодчего посмотрели, но особого внимания не обратили. Купив кружку свира, зодчий остался у центральной печи, у всех на виду, и стал пить медленными глотками, думая о своем.
Распахнулась дверь, и говор над столами быстро слетел на нет. В крог вошел монах, а за ним, пригнув головы, чтобы не задеть притолоку, вдвинулись в помещение двое — одетые богато, со свердами. За громилами вперся развязной походкой нагловатого вида малый с перевязанной тряпкой рукой. Хозяйка крога, с опухшим лицом, обнажая в улыбке остатки зубов, сразу почувствовала, что если этим гостям не услужить да не оградить их от насмешек постоянных посетителей, плохо будет — мебель повредится, стражники потом с тиуном нагрянут.
Монах выбрал столик в самом темном углу. Громилы сели справа и слева от него. Нагловатый тип встал рядом и, потуже затянув повязку на руке зубами, изобразил комическую почтительность.
— Принеси нам свир и чего-нибудь поесть, — сказал монах хозяйке, кладя на стол золотую монету.
Хозяйка взяла деньги, поклонилась, и быстро ушла к печи, давая на ходу указания присоединившемуся к ней половому. Некоторое время в темном углу молчали.
— Вы бы еще в детинец сходили навести обо мне справки, — сказал монах.
— А что? — спросил более молодой громила.
— Да так. Я что, в монаха переоделся, чтоб людей озадачивать? Иду мимо оружейной лавки, слышу, кто-то мое имя выкрикивает. Где он да где он.
— Я не выкрикивал, — сказал Дир.
Гостемил с трудом удержался от смеха.
— Ты что же, друг Хелье, не рад нам? — спросил Дир, расстраиваясь.
— Ну вот, опять! — возмутился Хелье. — Вот встань теперь и объяви всем — вот он, Хелье, за которым полгорода гоняется, награда обещана. Подите доложите — хоть Житнику, хоть Эймунду.
— Натворил, небось, чего? — спросил Дир, понизив голос и не осуждая.
Хелье не ответил, вздохнул, и искоса посмотрел на Гостемила. Тот отвел глаза, покачал головой, и сказал:
— Зря ты так. Не знаю, кто и чего тебе сообщил, но зря.
Хелье стал смотреть на Гостемила неотрывно.
— Жила-была одна особа, — сказал Гостемил. — И жил-был я. Два раза навестила меня особа в доме моем. Но вовсе не для того, что все подумали.
— Нет? — спросил Хелье.
— Друг мой, я ведь человек капризный и обремененный многочисленными предрассудками, — объяснил Гостемил. — Дело не в низкой талии и не в тяжелых бедрах, кои, конечно же, не красят женщину, но суть явление обычное, и роли большой не играет…
— Это как сказать, — заметил Дир. — Ежели к примеру не очень томная женщина, и хорошо поела, то…
— Дир, помолчи, я еще не закончил речь свою, — строго сказал Гостемил. — Что у тебя за манера перебивать старших. Так вот. Дело не в этом, а в том, что рода моего представителю позволено все, кроме того, что ему не к лицу. Дочь смерда? Пожалуйста. Сестра императора? Сколько угодно. Но не к лицу мне дело иметь с отпрысками рода олегова, ибо вражда у нас с ними лет двести уже. Уж говорил я, казалось бы, тебе об этом. А ты вон чего себе надумал. За кого другого не поручусь. Но я тебе не соперник.
Некоторое время Хелье сидел неподвижно, а затем привстал и порывисто обнял Гостемила.
— Ну вот и славно, — сказал Дир, радуясь. — Вот и хорошо. Вот и прелестно, заметь, совсем. А то чего бы мы сидели и друг на дружку дулись бы.
Хелье, освободив Гостемила, обнял Дира и поцеловал его.
— Ну вот еще, — сказал Дир, обнимая Хелье. — Нежности.
— Легче! — сказал Хелье, смеясь.
— Прости, — попросил Дир, разжимая объятия. — Хорошо-то как. Не знаю, как Гостемил, а я все это время по тебе, заметь, скучал.
— Хозяйка! — крикнул Хелье.
— Не шуми так, — сказал Гостемил. — Это неприлично.
Хозяйка уже спешила к ним с кувшином свира, а за ней семенил половой с подносом, на котором стояли дымящиеся миски.
— Выпьем, друзья, — предложил Хелье, разливая жаркую влагу по кружкам. — Выпьем. Пусть ей, гадине, будет хорошо. Пусть будет ей счастья немеренно.
— Это кому же? — спросил Дир, вздымая брови, но все же берясь за кружку.
— Есть одна такая, — сказал Хелье. — Ведьма киевская.
Гостемил засмеялся.
— Но хороша, — добавил Хелье. — Как хороша, поселяне! Идет как плывет. Подбородок кверху. За нее! За нее!
Три кубка вскинулись и грохнули друг о друга. Хелье выпил свой залпом. Посмотрев на него внимательно, Гостемил схватил кувшин и налил ему еще. Хелье выпил и эту кружку.
— Теперь остановись, — сказал Гостемил. — Съешь чего-нибудь. А то станешь неестественно развязен, а это очень утомительно для окружающих. Не хватай руками, вот тебе нож. Эка дрянь, новгородская стряпня. Брызгается. Годрик!
Годрик, изучивший привычки болярина за то время, что Дир одалживал его Гостемилу, подошел и тщательно вытер забрызганную рубаху белоснежным куском материи — будто специально носил этот кусок с собой.
— Все равно пятно осталось, — сказал Гостемил с неудовольствием. — Теперь хоть и драться можно — рубаха загублена. Последняя из Корсуни. Помнишь Корсунь, Хелье?
— Помню.
— Не говори с набитым ртом.
— Я тоже помню, — сказал Дир. — Дрянной город.
— У тебя, Дир, кроме Ростова, все города дрянные.
— Так и есть.
— Но жить ты тем не менее предпочитаешь не в Ростове.
— Служба.
— Маммону.
— А?
— Нет, — сказал Гостемил, — это я так, не обращай внимания. Ну, стало быть, отношения выяснены, обиды забыты, так, может, друг наш Хелье расскажет, почему ему нужно скрываться и притворяться монахом. Если хочет.
— Эймунд меня невзлюбил.
— Не спрашиваю почему, — сказал Гостемил. — Это все?
— Житник решил, что ему будет неловко, если я продолжу ходить по земле.
— А тут спрошу. Почему?
— Он хотел, чтобы я ему доносил на Ярослава.
— Это уже серьезнее. Наверное.
— Да, — подтвердил Дир. — Житнику ты зря отказал.
Гостемил и Хелье посмотрели на него странно.
— А что? — спросил он.
— Стыдись, — сказал Гостемил.
— Чего мне стыдиться?
— Вы, стало быть, не по одному делу сюда явились, а по двум разным? — спросил Хелье.
Дир и Гостемил обменялись недружелюбными взглядами.
— Не мне судить, — добавил Хелье. — И не хмурьтесь вы так оба. Такая свинья этот Житник. Есть, конечно, на земле подлецы и похуже. Но найти их трудно. И ведь ханжество сплошное. Нет бы сказать — ты будешь мой спьен или тебя сейчас убьют. А он вопрос задает, да еще и умильным тоном — мол, не желаю ли я к нему в спьены пойти.
— А как ты оказался у Житника? — спросил Гостемил невинно.
Хелье строго на него посмотрел.
— Через окно, — ответил он.
— Зачем?
Хелье усмехнулся. Дир ничего не понял и залпом выпил кружку.
В этот момент к столику подошел странно одетый молодой человек, в котором Дир и Гостемил признали недавнего попутчика.
— День добрый, — сказал зодчий. — Простите меня, что без спросу подхожу и обращаюсь. Я еду в Верхние Сосны, и если вы направляетесь туда же, то хотел бы присоединиться.
— А откуда, милый человек, известно тебе, что именно туда мы едем? — спросил Гостемил.
— А я слышал, как ты с лодочником договаривался.
— Я не еду в Верхние Сосны, — сказал Дир. — Дел у меня там нет никаких, а место наверняка отвратительное. Я в том рыбацком домике обоснуюсь, помнишь, Хелье?
Хелье помнил.
* * *
Ярослав сам распахнул дверь в гридницу, сверкнул глазами, и хотел было впустить только Хелье, но тот отрицательно покачал головой. Вошли все трое.
— Здравствуйте, люди добрые, — сказал нетерпеливо Ярослав. — Ротко, рад тебя видеть, рад твоему возвращению.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66
Группа знатной молодежи действительно толклась не слишком близко и не слишком далеко от помоста, и одежды юношей и девушек в самом деле были киевского покроя — но с нарочито-утрированными деталями. У некоторых юношей сленгкаппы имели на спине разрез от самого верха к краю, что позволяло им вскидывать половинки вверх, как крылья, или наматывать одну из половинок на шею. Шапки выглядели декоративно, состояли из одних околышей, и околыши эти отличались несуразностью цветов — зеленые, фиолетовые, ярко-синие. Поневы некоторых девушек сделаны были из тонких кожаных плетенок и заканчивались чуть ниже колена, а константинопольские сандалии держались на кожаных тесемках, спиралью облегающих ноги до колена и, очевидно, выше. Головные уборы девушек напоминали нарочито грубо оторванные и дырявые куски невода. На лицах юношей и девушек играли циничные улыбки. Дети знати перекидывались саркастическими фразами.
— Значительно лучше стал Анатолий щелкать, — заметила одна из девушек томным голосом. — Скоро сам понимать начнет, что долдонит.
— Что-то у него с нижними зубами, — сказал стоящий рядом с нею юноша. — Не то в драке выбили, не то сгнили они, не то от рождения они у него кривые. Шепелявит и плюется.
— Да, отталкивающе звучит, — согласился другой юноша. — А на население-то посмотрите. С каждым словом визионы все тупее и тупее.
— Даже жалко Анатолия, — сказала томная девушка грудным меццо. — Надо бы ему отдаться. Пусть у него хоть какая-нибудь радость в витасе будет.
— Попробуй, — порекомендовала другая девушка. — Долго березить его не нужно, думаю, скоро засогласит. Хвихвитра у него, правда, очень свирепого вида.
— А мы ее пригласим поучаствовать.
— Да, как же, — сказал юноша. — Эти гречишные миссионеры — ханжи страшнейшие, у них даже дышать — грех.
— Это только у нас, — сказал другой юноша презрительно. — Ведь кто к нам из Консталя припархивает? Только те, которых в Констале никто не слушает даже за динь-звяк. Тамошние уверы так и распределяют — попробуют непротырного на всех должностях, в Ковшебургию на полгода запустят, нигде он не кузит, ни во что не порубать, что с ним делать? Отправляют к нам. Во, послушайте только…
— Потомушто нет иной господин кроме, — утвердительно говорил Анатолий.
— Вот. Нет кроме, и все тут. Эх! Попорхаем сегодня на состязы?
— Спексельно.
— Вот что, — сказал предлагающий ехать на состязы. — Если не попорхаете со мной, то Даждь-богом брукаю, упорхаю я от вас в Ковшебургию. Там по крайней мере народ — не одни стультусы, как здесь. И, кстати говоря, уверы там неплохо долдонят на местном наречии. А то у нас такая скука, хорла, к вечеру мысли что болото становятся, ни на какую тему не кузится.
— А давайте Готский Двор подожжем?
— Кольчужей кругом скопы.
— И что же?
— А сколько им барбары платят, кузишь?
— Заплатим больше, только и всего.
Юноши задумались. Девушки смотрели на них, скрывая под ленивым обличием немалый интерес.
— А что, — сказал один из юношей. — Будет на что потыриться. Сколько же платят кольчужам? Но сперва надо заглотить. Ту самую бесплатную грунку пива в Готском.
Зодчему понравились молодые боляре и болярыни, пожалуй больше, чем бирич, дьякон, скоморохи и зрители вместе взятые. Он решил, что подождет еще, посмотрит, действительно ли они подожгут Готский Двор, приплатив ратникам, чтобы смотрели сквозь пальцы. Начало припекать, и следовало выпить чего-нибудь бодрящего пока что. Сразу за торгом виделся Талый Крог. Люди порядочные туда не совались, но зодчий, мнящий себя человеком, далеким от порядочности, направился туда, полагая, что взять с него нечего — какие-то медяшки.
В Талом Кроге народу было как обычно — не много и не мало. Пили тягучий новгородский свир, ели, отламывая жирные куски, стегуны под рустом, утирались рукавом. Несколько непотребных девок разных возрастов и телосложений сидели в центре, возле печи, переругиваясь и ожидая, пока кто-нибудь из татей или разбойников не закончит дела да и не наймет какую-то из них, и поведет она его в пристройку. Переговоры о найме велись через сводника, присутствовавшего тут же, за отдельным столиком — большой, мясистый, лысый, сидел он, полузакрыв тяжелыми веками злобные красноватые глаза. На зодчего посмотрели, но особого внимания не обратили. Купив кружку свира, зодчий остался у центральной печи, у всех на виду, и стал пить медленными глотками, думая о своем.
Распахнулась дверь, и говор над столами быстро слетел на нет. В крог вошел монах, а за ним, пригнув головы, чтобы не задеть притолоку, вдвинулись в помещение двое — одетые богато, со свердами. За громилами вперся развязной походкой нагловатого вида малый с перевязанной тряпкой рукой. Хозяйка крога, с опухшим лицом, обнажая в улыбке остатки зубов, сразу почувствовала, что если этим гостям не услужить да не оградить их от насмешек постоянных посетителей, плохо будет — мебель повредится, стражники потом с тиуном нагрянут.
Монах выбрал столик в самом темном углу. Громилы сели справа и слева от него. Нагловатый тип встал рядом и, потуже затянув повязку на руке зубами, изобразил комическую почтительность.
— Принеси нам свир и чего-нибудь поесть, — сказал монах хозяйке, кладя на стол золотую монету.
Хозяйка взяла деньги, поклонилась, и быстро ушла к печи, давая на ходу указания присоединившемуся к ней половому. Некоторое время в темном углу молчали.
— Вы бы еще в детинец сходили навести обо мне справки, — сказал монах.
— А что? — спросил более молодой громила.
— Да так. Я что, в монаха переоделся, чтоб людей озадачивать? Иду мимо оружейной лавки, слышу, кто-то мое имя выкрикивает. Где он да где он.
— Я не выкрикивал, — сказал Дир.
Гостемил с трудом удержался от смеха.
— Ты что же, друг Хелье, не рад нам? — спросил Дир, расстраиваясь.
— Ну вот, опять! — возмутился Хелье. — Вот встань теперь и объяви всем — вот он, Хелье, за которым полгорода гоняется, награда обещана. Подите доложите — хоть Житнику, хоть Эймунду.
— Натворил, небось, чего? — спросил Дир, понизив голос и не осуждая.
Хелье не ответил, вздохнул, и искоса посмотрел на Гостемила. Тот отвел глаза, покачал головой, и сказал:
— Зря ты так. Не знаю, кто и чего тебе сообщил, но зря.
Хелье стал смотреть на Гостемила неотрывно.
— Жила-была одна особа, — сказал Гостемил. — И жил-был я. Два раза навестила меня особа в доме моем. Но вовсе не для того, что все подумали.
— Нет? — спросил Хелье.
— Друг мой, я ведь человек капризный и обремененный многочисленными предрассудками, — объяснил Гостемил. — Дело не в низкой талии и не в тяжелых бедрах, кои, конечно же, не красят женщину, но суть явление обычное, и роли большой не играет…
— Это как сказать, — заметил Дир. — Ежели к примеру не очень томная женщина, и хорошо поела, то…
— Дир, помолчи, я еще не закончил речь свою, — строго сказал Гостемил. — Что у тебя за манера перебивать старших. Так вот. Дело не в этом, а в том, что рода моего представителю позволено все, кроме того, что ему не к лицу. Дочь смерда? Пожалуйста. Сестра императора? Сколько угодно. Но не к лицу мне дело иметь с отпрысками рода олегова, ибо вражда у нас с ними лет двести уже. Уж говорил я, казалось бы, тебе об этом. А ты вон чего себе надумал. За кого другого не поручусь. Но я тебе не соперник.
Некоторое время Хелье сидел неподвижно, а затем привстал и порывисто обнял Гостемила.
— Ну вот и славно, — сказал Дир, радуясь. — Вот и хорошо. Вот и прелестно, заметь, совсем. А то чего бы мы сидели и друг на дружку дулись бы.
Хелье, освободив Гостемила, обнял Дира и поцеловал его.
— Ну вот еще, — сказал Дир, обнимая Хелье. — Нежности.
— Легче! — сказал Хелье, смеясь.
— Прости, — попросил Дир, разжимая объятия. — Хорошо-то как. Не знаю, как Гостемил, а я все это время по тебе, заметь, скучал.
— Хозяйка! — крикнул Хелье.
— Не шуми так, — сказал Гостемил. — Это неприлично.
Хозяйка уже спешила к ним с кувшином свира, а за ней семенил половой с подносом, на котором стояли дымящиеся миски.
— Выпьем, друзья, — предложил Хелье, разливая жаркую влагу по кружкам. — Выпьем. Пусть ей, гадине, будет хорошо. Пусть будет ей счастья немеренно.
— Это кому же? — спросил Дир, вздымая брови, но все же берясь за кружку.
— Есть одна такая, — сказал Хелье. — Ведьма киевская.
Гостемил засмеялся.
— Но хороша, — добавил Хелье. — Как хороша, поселяне! Идет как плывет. Подбородок кверху. За нее! За нее!
Три кубка вскинулись и грохнули друг о друга. Хелье выпил свой залпом. Посмотрев на него внимательно, Гостемил схватил кувшин и налил ему еще. Хелье выпил и эту кружку.
— Теперь остановись, — сказал Гостемил. — Съешь чего-нибудь. А то станешь неестественно развязен, а это очень утомительно для окружающих. Не хватай руками, вот тебе нож. Эка дрянь, новгородская стряпня. Брызгается. Годрик!
Годрик, изучивший привычки болярина за то время, что Дир одалживал его Гостемилу, подошел и тщательно вытер забрызганную рубаху белоснежным куском материи — будто специально носил этот кусок с собой.
— Все равно пятно осталось, — сказал Гостемил с неудовольствием. — Теперь хоть и драться можно — рубаха загублена. Последняя из Корсуни. Помнишь Корсунь, Хелье?
— Помню.
— Не говори с набитым ртом.
— Я тоже помню, — сказал Дир. — Дрянной город.
— У тебя, Дир, кроме Ростова, все города дрянные.
— Так и есть.
— Но жить ты тем не менее предпочитаешь не в Ростове.
— Служба.
— Маммону.
— А?
— Нет, — сказал Гостемил, — это я так, не обращай внимания. Ну, стало быть, отношения выяснены, обиды забыты, так, может, друг наш Хелье расскажет, почему ему нужно скрываться и притворяться монахом. Если хочет.
— Эймунд меня невзлюбил.
— Не спрашиваю почему, — сказал Гостемил. — Это все?
— Житник решил, что ему будет неловко, если я продолжу ходить по земле.
— А тут спрошу. Почему?
— Он хотел, чтобы я ему доносил на Ярослава.
— Это уже серьезнее. Наверное.
— Да, — подтвердил Дир. — Житнику ты зря отказал.
Гостемил и Хелье посмотрели на него странно.
— А что? — спросил он.
— Стыдись, — сказал Гостемил.
— Чего мне стыдиться?
— Вы, стало быть, не по одному делу сюда явились, а по двум разным? — спросил Хелье.
Дир и Гостемил обменялись недружелюбными взглядами.
— Не мне судить, — добавил Хелье. — И не хмурьтесь вы так оба. Такая свинья этот Житник. Есть, конечно, на земле подлецы и похуже. Но найти их трудно. И ведь ханжество сплошное. Нет бы сказать — ты будешь мой спьен или тебя сейчас убьют. А он вопрос задает, да еще и умильным тоном — мол, не желаю ли я к нему в спьены пойти.
— А как ты оказался у Житника? — спросил Гостемил невинно.
Хелье строго на него посмотрел.
— Через окно, — ответил он.
— Зачем?
Хелье усмехнулся. Дир ничего не понял и залпом выпил кружку.
В этот момент к столику подошел странно одетый молодой человек, в котором Дир и Гостемил признали недавнего попутчика.
— День добрый, — сказал зодчий. — Простите меня, что без спросу подхожу и обращаюсь. Я еду в Верхние Сосны, и если вы направляетесь туда же, то хотел бы присоединиться.
— А откуда, милый человек, известно тебе, что именно туда мы едем? — спросил Гостемил.
— А я слышал, как ты с лодочником договаривался.
— Я не еду в Верхние Сосны, — сказал Дир. — Дел у меня там нет никаких, а место наверняка отвратительное. Я в том рыбацком домике обоснуюсь, помнишь, Хелье?
Хелье помнил.
* * *
Ярослав сам распахнул дверь в гридницу, сверкнул глазами, и хотел было впустить только Хелье, но тот отрицательно покачал головой. Вошли все трое.
— Здравствуйте, люди добрые, — сказал нетерпеливо Ярослав. — Ротко, рад тебя видеть, рад твоему возвращению.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66