Любава, глядя на них обоих, подумала, что предпочла бы все-таки Дира, у него лицо проще.
— Что здесь было? — спросил Дир, обнимая Хелье.
— Не задавай праздных вопросов, — одернул его Гостемил. — Пойдем ко мне, у меня дом свободный, здесь недалеко.
Собака тявкнула. Гостемил посмотрел на нее сурово, и, поджав хвост, пес попятился задом.
Они вышли из палисадника на улицу.
— Дир, вытащи-ка сверд на всякий случай, — велел Гостемил.
— Не надо, — сказал Хелье. — Опасность не то, чтоб миновала, но вроде бы уменьшилась. Я думаю.
Любава на руках Гостемила хотела что-то сказать, но зашлась вместо этого кашлем. Но женщины упрямы. Откашлявшись, она еще раз попыталась что-то сказать, и снова закашлялась. А когда еще раз попыталась произнести что-то, получилось у нее сипло и неразборчиво.
Но она отчетливо помнила решительно все. Не как в Константинополе, смутными фрагментами, а все, до мельчайших деталей.
Вот уходит Горясер с ратниками. Полыхают стены. Дым застилает слоями, а затем клубами, все пространство вокруг. Хелье заходится в кашле, связанный, на полу. Любава понимает, что это конец, и уже равнодушна. Вот через приоткрытую дверь спальни, где тоже огонь, в занималовку вбегает пес Калигула и бросается к Любаве. Он лижет ей лицо. Любава ворочается, и пес зубами рвет веревки, связывающие ее руки. Усилием воли она заставляет себя не потерять сознание. Веревки не рвутся. И она кричит псу, кашляя — «К нему! К Хелье! Освободи Хелье!» И глупый пес сперва жалобно тявкает, скулит, но потом все-таки бросается к ховлебенку и, рыча, перегрызает одну из веревок, стягивающих руки Хелье, и именно эта веревка случайно оказывается главной — у Хелье освобождена рука. Хелье, цепляясь неизвестно за что — за трещины в полу, за неровности досок, за пыль — работая рукой и локтем, волоча за собой привязанный к ногам ховлебенк — приближается к Любаве. Ближе. Еще ближе. Она хочет ему помочь. Хелье делает еще усилие и дотягивается до ее ноги. В сапоге у Любавы нож, о котором она забыла — вовсе она не пыталась никого им ударить. Просто забыла. До голенища не дотянуться. Хелье, ухватив Любаву за пятку, сдергивает с нее сапог. Рукоятка глухо стукает об пол. И Хелье дотягивается до нее пальцем и со второго раза умудряется пододвинуть нож к себе. Кашляя, он садится с ножом в руке и режет веревки. Дым все гуще. Хелье освобождает сперва ноги Любавы, а затем руки. Любава на ногах. Хелье распахивает дверь спальни, но там тоже огонь, везде. Дверь в сад — засовы, сам же задвигал давеча, и огонь, огонь. В этот момент тяжелый светильник падает со стены, задевает сундук, и приземляется Любаве на ногу. Любава издает крик — нестерпимая боль — и припадает на одно колено. Этот крик услышали молодцы Горясера и, возможно, Дир. Ставня на окне в стене, смежной со стеною спальни, падает и зависает на одной петле. К окну не подойти — огонь. Хелье что-то говорит, кашляя и показывая рукой на окно. Любава отрицательно мотает головой и непроизвольно начинает плакать, кашляя. Хелье, кашляя, бьет ее по щеке. На какое-то мгновение она приходит в себя. И понимает, чего требует Хелье. Это невозможно. Но не все ли равно? Только больно будет очень. Хелье делает жест, показывая. Любава, припадая на поврежденную ногу, отходит назад. Хелье берет ее за предплечье и кисть. Игнорируя неимоверную боль в ноге, Любава бежит и прыгает в окно, и Хелье рывком усиливает инерцию, и получается, что она пролетает через окно в почти горизонтальном положении и падает на руки, на локти, на плечо. На траву. Несколько мгновений спустя Хелье выпрыгивает в то же окно и катается по траве — загорелась рубаха на спине. Не сильно. Любава пытается что-то сказать, и даже крикнуть, но он зажимает ей рот. Она теряет сознание. Она приходит в себя в соседнем палисаднике, в углу, у забора, за колодцем. Небо освещено пожаром. Хелье сидит рядом. Увидев, что она открыла глаза, он прижимает палец к губам. Они долго сидят за колодцем, молча, почти не двигаясь. Любаве хочется, чтобы все получилось, поскольку быть пойманной после того, что произошло — глупо. Она прижимается к Хелье. А он к ней. Ужас сковывает тело Любавы, сердце бьется очень часто. На улице кто-то кричит, переговаривается, ходит, бегает. Возможно, часть бегающих — ратники. Хелье гладит ее по волосам и шепчет что-то на ухо, успокаивающе. Грохот и треск, зарево, крики на улице. Дым, стелющийся по земле. Постараемся не закашлять. Грохот — упала балка. И так — долго, вечность, и кричат, кричат, и переговариваются, и обмениваются бессмысленными замечаниями совсем рядом. А потом все это очень медленно, но начинает стихать. Дыма меньше, зарево не такое яркое. Голосов меньше. А потом Любава вдруг засыпает. Возможно, Хелье тоже задремал — когда она снова открывает глаза, Хелье не спит, но вид у него заспанный. А небо светло-серое. Утро. Хелье приподнимается и осторожно выглядывает из-за колодца. Распрямляется, кладет руки на кромку забора, подтягивается, осматривает местность. Кивает Любаве. Она пытается подняться и не может. Нога вдруг напоминает о себе острой болью. Любава кусает губу, морщится. Хелье наклоняется к ней и берет ее на руки.
— Дир, — сказал Гостемил. — Подержи ее, я открою дверь.
Передав Любаву Диру, Гостемил сдвинул едва заметный деревянный прямоугольник рядом с дверью. Зачернело. Гостемил просунул руку в дыру, нашарил засов, и отодвинул его.
— Лучше всяких ключей, — объяснил он, открывая дверь. — Добро пожаловать, гости. Извините, у меня неприбрано. Дир, а где Годрик?
— Он… ах ты, леший, — сказал Дир. — Я и забыл совсем. Мы должны были встретиться в доме Явана. Ну, ничего. Найдется Годрик. Он такой. Попереживает малость, заметь, за меня, но найдется.
— Посади Любаву на скаммель, — велел Хелье. — Чего встал с ней посреди гридницы.
Дир пристроил пытающуюся сипеть благодарно Любаву на скаммель возле стены. В доме Гостемила было очень уютно, но как-то не в стиле Гостемила совсем. Чувствовалось, что до самого недавнего времени не он был здесь хозяин.
Раздался требовательный стук в дверь.
— Опасность уменьшилась, говоришь, — сказал Гостемил, вынимая сверд.
Дир тоже вынул сверд, шагнул к двери, и встал сбоку.
— Да открывайте же! — раздался за дверью голос Годрика.
Дир распахнул дверь. За дверью стоял Годрик в шапке Дира, но не один, а в сопровождении Белянки и ее служанки. Дир широко улыбнулся.
— Моя шапка назад вернулась, — молвил он.
— Следовало тебе подождать, или пойти с нами, — строго сказал ему Годрик. — Двух бескровельных женщин бросил. Не стыдно?
— Как это бескровельных? Мы же их домой отвезли?
— Мы? Я их вел. А только, как оказалось, вести было некуда — дом сгорел.
— Как сгорел?
— До тла. Как и яванов дом. Куда не ткнешься — везде пожары нынче.
— Здравствуйте, — сказала Белянка всем. — Любава! Ты здесь!
Она подбежала к Любаве и обняла ее. Любава сипло что-то сказала, непонятное, но радостное.
Гостемил распахнул ставни, одну за другой.
— Люблю свет, — сказал он. — Как можно больше света. Годрик!
— Хмм, — отозвался Годрик.
— Там у меня погреб. Вон там. Там много всякого. Волоки это все сюда, только осторожнее, особенно рыбу, она там нежная вся очень. И кариллы с грибами, или как их здесь называют — паддехатами. Единственное стоящее блюдо из всей новгородской кухни. А я пойду пока что переоденусь, а то вид у меня поношенный какой-то. Кстати, у меня остался еще галльский бальзам. — Он строго поглядел на остальных. — Никому, кроме Хелье, не дам, не просите. Хелье, хочешь свежую рубаху?
Хелье воспринял вопрос с таким видом, будто речь шла о чем-то абстрактном и труднорешаемом. Гостемил подошел и обнял друга.
— Скажи Любаве, чтоб сняла перстень, — сказал он ему на ухо. — Это неприлично. Перстень, конечно, дорогой, но ведь она не купчиха какая, а болярыня.
* * *
Что это было — завтрак, обед ли, ужин — никто не мог толком сказать. Все ели с аппетитом. Годрик и служанка сидели отдельно от общества, в углу, и Годрик во время еды беседовал со служанкой, непрерывно над нею издеваясь, а она этого не понимала и отвечала со всею серьезностию.
— А если честно, то хорошо, что дом наш сгорел, — заявила Белянка, отрезая и поливая маслом солидный кусок хвербасины. — Наш бывший дом здесь почти рядом — я, по крайней мере, смогу по городу ходить, а то живешь в глуши безвыездно, так кажется, что скоро на луну завоешь. Вот мы теперь как раз и сходим ко мне, как поедим, да? У меня и места много, муж пока еще вернется, а спален у меня семь грунок. И деньги я прихватила — Аскольд настоял.
— Аскольд? — вежливо переспросил Гостемил.
— Ну, Хелье, конечно же, но ему нравится думать, что я не знаю, что он Хелье. Не смотри так страшно на Любаву, Хелье. Вовсе не она мне сказала.
— А кто?
— У женщин свои секреты.
Дир отрезал и поспешно затолкал себе в рот огромный угол стегуна под рустом, поскольку помнил прекрасно, что проговорился именно он. Это он так думал. На самом деле Белянке и ее служанке все рассказал Годрик во время их путешествия от сгоревшего дома Викулы в Новгород, обходным путем.
Любава все еще не могла говорить. Дир, утверждающий, что понимает толк в таких грунках, давеча осмотрел ей горло, велел сказать «ааа» — не получилось — и объявил, что это от дыма и переживаний, и к вечеру пройдет. Правда, ему, Диру, известны случаи, когда от дыма и волнения голос пропадал навсегда, но они, случаи такие, не слишком часты. Практичный Гостемил предложил сходить за лекарем, но у Хелье против лекарей было предубеждение, и Любава, выслушав возражения варанга, отказалась.
— И все же, — настаивал Гостемил, пробуя бжеваку и морщась, — я хотел бы знать насчет опасности. А то я был занят больше обычного все эти дни, и, очевидно, что-то упустил в обстановке.
— Я видел, чем ты был занят, — проворчал Хелье.
— Видеть — не значит знать.
— Сопровождал.
— Действительно. Почти все время. Иногда отвлекаясь на прогулки в задумчивом элегантном одиночестве. Редко. Понятия не имел, что это так утомительно — сопровождать.
— Почему именно ты?
— А кто же еще? Посуди сам, друг мой Хелье, не могла же важная особа, желающая остаться неузнаной, ходить по улицам в сопровождении отряда киевских ратников? Поэтому отряд привез ее в Новгород и сдал на мое попечение. А когда она совершила здесь все, что хотела совершить, я отвел ее обратно на драккар, к ратникам. Вот и все. В свои планы она меня не посвятила, да и не мое это дело.
— Да ты не оправдывайся, — сказал Хелье, выслушав тем не менее оправдательную речь до конца. — Тебе действительно интересно, что произошло и происходит?
— Думаю, что и остальным тоже.
Хелье подумал, посмотрев на остальных, что все присутствующие здесь имеют право знать обо всем, что их касается.
— Горясер убил Рагнвальда, — сказал он.
Любава побледнела.
— Очень некрасивые имена, и первое, и второе, — прокомментировал Гостемил.
— Ударив Рагнвальда ножом, Горясер выхватил у него суму, в которой лежали грамоты, деньги, и еще что-то. Две грамоты, очевидно специально положенные сверху Рагнвальдом — чтобы их было легче вытащить и отдать — выпали при выхватывании, но Горясер, увлеченный убиением сводного брата, этого не заметил. Эти две грамоты подобрал я.
— Ты?
— Когда осматривал место убийства. Веретен в грамотах не было, иначе Горясер услышал бы звук падения. Их закатило ветром за край заброшенного колодца.
Любава засипела неодобрительно.
— Если бы я знал, — ответил он на ее сипение, — что они нужны именно Горясеру, я бы нашел способ их ему передать. И, наверное, нам обоим было бы легче все эти дни. Горясер решил, что Рагнвальд передал грамоты тебе в первый свой приход в твой дом. И отдал приказ взять тебя под стражу. Схватить. Не только он, конечно. Те двое, что тебя вели тогда… очевидно, люди Эржбеты. В тоже время, похоже что заселение дома варангами не имеет отношения к грамотам — это просто кто-то очень хотел как можно больше унизить Детина.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66
— Что здесь было? — спросил Дир, обнимая Хелье.
— Не задавай праздных вопросов, — одернул его Гостемил. — Пойдем ко мне, у меня дом свободный, здесь недалеко.
Собака тявкнула. Гостемил посмотрел на нее сурово, и, поджав хвост, пес попятился задом.
Они вышли из палисадника на улицу.
— Дир, вытащи-ка сверд на всякий случай, — велел Гостемил.
— Не надо, — сказал Хелье. — Опасность не то, чтоб миновала, но вроде бы уменьшилась. Я думаю.
Любава на руках Гостемила хотела что-то сказать, но зашлась вместо этого кашлем. Но женщины упрямы. Откашлявшись, она еще раз попыталась что-то сказать, и снова закашлялась. А когда еще раз попыталась произнести что-то, получилось у нее сипло и неразборчиво.
Но она отчетливо помнила решительно все. Не как в Константинополе, смутными фрагментами, а все, до мельчайших деталей.
Вот уходит Горясер с ратниками. Полыхают стены. Дым застилает слоями, а затем клубами, все пространство вокруг. Хелье заходится в кашле, связанный, на полу. Любава понимает, что это конец, и уже равнодушна. Вот через приоткрытую дверь спальни, где тоже огонь, в занималовку вбегает пес Калигула и бросается к Любаве. Он лижет ей лицо. Любава ворочается, и пес зубами рвет веревки, связывающие ее руки. Усилием воли она заставляет себя не потерять сознание. Веревки не рвутся. И она кричит псу, кашляя — «К нему! К Хелье! Освободи Хелье!» И глупый пес сперва жалобно тявкает, скулит, но потом все-таки бросается к ховлебенку и, рыча, перегрызает одну из веревок, стягивающих руки Хелье, и именно эта веревка случайно оказывается главной — у Хелье освобождена рука. Хелье, цепляясь неизвестно за что — за трещины в полу, за неровности досок, за пыль — работая рукой и локтем, волоча за собой привязанный к ногам ховлебенк — приближается к Любаве. Ближе. Еще ближе. Она хочет ему помочь. Хелье делает еще усилие и дотягивается до ее ноги. В сапоге у Любавы нож, о котором она забыла — вовсе она не пыталась никого им ударить. Просто забыла. До голенища не дотянуться. Хелье, ухватив Любаву за пятку, сдергивает с нее сапог. Рукоятка глухо стукает об пол. И Хелье дотягивается до нее пальцем и со второго раза умудряется пододвинуть нож к себе. Кашляя, он садится с ножом в руке и режет веревки. Дым все гуще. Хелье освобождает сперва ноги Любавы, а затем руки. Любава на ногах. Хелье распахивает дверь спальни, но там тоже огонь, везде. Дверь в сад — засовы, сам же задвигал давеча, и огонь, огонь. В этот момент тяжелый светильник падает со стены, задевает сундук, и приземляется Любаве на ногу. Любава издает крик — нестерпимая боль — и припадает на одно колено. Этот крик услышали молодцы Горясера и, возможно, Дир. Ставня на окне в стене, смежной со стеною спальни, падает и зависает на одной петле. К окну не подойти — огонь. Хелье что-то говорит, кашляя и показывая рукой на окно. Любава отрицательно мотает головой и непроизвольно начинает плакать, кашляя. Хелье, кашляя, бьет ее по щеке. На какое-то мгновение она приходит в себя. И понимает, чего требует Хелье. Это невозможно. Но не все ли равно? Только больно будет очень. Хелье делает жест, показывая. Любава, припадая на поврежденную ногу, отходит назад. Хелье берет ее за предплечье и кисть. Игнорируя неимоверную боль в ноге, Любава бежит и прыгает в окно, и Хелье рывком усиливает инерцию, и получается, что она пролетает через окно в почти горизонтальном положении и падает на руки, на локти, на плечо. На траву. Несколько мгновений спустя Хелье выпрыгивает в то же окно и катается по траве — загорелась рубаха на спине. Не сильно. Любава пытается что-то сказать, и даже крикнуть, но он зажимает ей рот. Она теряет сознание. Она приходит в себя в соседнем палисаднике, в углу, у забора, за колодцем. Небо освещено пожаром. Хелье сидит рядом. Увидев, что она открыла глаза, он прижимает палец к губам. Они долго сидят за колодцем, молча, почти не двигаясь. Любаве хочется, чтобы все получилось, поскольку быть пойманной после того, что произошло — глупо. Она прижимается к Хелье. А он к ней. Ужас сковывает тело Любавы, сердце бьется очень часто. На улице кто-то кричит, переговаривается, ходит, бегает. Возможно, часть бегающих — ратники. Хелье гладит ее по волосам и шепчет что-то на ухо, успокаивающе. Грохот и треск, зарево, крики на улице. Дым, стелющийся по земле. Постараемся не закашлять. Грохот — упала балка. И так — долго, вечность, и кричат, кричат, и переговариваются, и обмениваются бессмысленными замечаниями совсем рядом. А потом все это очень медленно, но начинает стихать. Дыма меньше, зарево не такое яркое. Голосов меньше. А потом Любава вдруг засыпает. Возможно, Хелье тоже задремал — когда она снова открывает глаза, Хелье не спит, но вид у него заспанный. А небо светло-серое. Утро. Хелье приподнимается и осторожно выглядывает из-за колодца. Распрямляется, кладет руки на кромку забора, подтягивается, осматривает местность. Кивает Любаве. Она пытается подняться и не может. Нога вдруг напоминает о себе острой болью. Любава кусает губу, морщится. Хелье наклоняется к ней и берет ее на руки.
— Дир, — сказал Гостемил. — Подержи ее, я открою дверь.
Передав Любаву Диру, Гостемил сдвинул едва заметный деревянный прямоугольник рядом с дверью. Зачернело. Гостемил просунул руку в дыру, нашарил засов, и отодвинул его.
— Лучше всяких ключей, — объяснил он, открывая дверь. — Добро пожаловать, гости. Извините, у меня неприбрано. Дир, а где Годрик?
— Он… ах ты, леший, — сказал Дир. — Я и забыл совсем. Мы должны были встретиться в доме Явана. Ну, ничего. Найдется Годрик. Он такой. Попереживает малость, заметь, за меня, но найдется.
— Посади Любаву на скаммель, — велел Хелье. — Чего встал с ней посреди гридницы.
Дир пристроил пытающуюся сипеть благодарно Любаву на скаммель возле стены. В доме Гостемила было очень уютно, но как-то не в стиле Гостемила совсем. Чувствовалось, что до самого недавнего времени не он был здесь хозяин.
Раздался требовательный стук в дверь.
— Опасность уменьшилась, говоришь, — сказал Гостемил, вынимая сверд.
Дир тоже вынул сверд, шагнул к двери, и встал сбоку.
— Да открывайте же! — раздался за дверью голос Годрика.
Дир распахнул дверь. За дверью стоял Годрик в шапке Дира, но не один, а в сопровождении Белянки и ее служанки. Дир широко улыбнулся.
— Моя шапка назад вернулась, — молвил он.
— Следовало тебе подождать, или пойти с нами, — строго сказал ему Годрик. — Двух бескровельных женщин бросил. Не стыдно?
— Как это бескровельных? Мы же их домой отвезли?
— Мы? Я их вел. А только, как оказалось, вести было некуда — дом сгорел.
— Как сгорел?
— До тла. Как и яванов дом. Куда не ткнешься — везде пожары нынче.
— Здравствуйте, — сказала Белянка всем. — Любава! Ты здесь!
Она подбежала к Любаве и обняла ее. Любава сипло что-то сказала, непонятное, но радостное.
Гостемил распахнул ставни, одну за другой.
— Люблю свет, — сказал он. — Как можно больше света. Годрик!
— Хмм, — отозвался Годрик.
— Там у меня погреб. Вон там. Там много всякого. Волоки это все сюда, только осторожнее, особенно рыбу, она там нежная вся очень. И кариллы с грибами, или как их здесь называют — паддехатами. Единственное стоящее блюдо из всей новгородской кухни. А я пойду пока что переоденусь, а то вид у меня поношенный какой-то. Кстати, у меня остался еще галльский бальзам. — Он строго поглядел на остальных. — Никому, кроме Хелье, не дам, не просите. Хелье, хочешь свежую рубаху?
Хелье воспринял вопрос с таким видом, будто речь шла о чем-то абстрактном и труднорешаемом. Гостемил подошел и обнял друга.
— Скажи Любаве, чтоб сняла перстень, — сказал он ему на ухо. — Это неприлично. Перстень, конечно, дорогой, но ведь она не купчиха какая, а болярыня.
* * *
Что это было — завтрак, обед ли, ужин — никто не мог толком сказать. Все ели с аппетитом. Годрик и служанка сидели отдельно от общества, в углу, и Годрик во время еды беседовал со служанкой, непрерывно над нею издеваясь, а она этого не понимала и отвечала со всею серьезностию.
— А если честно, то хорошо, что дом наш сгорел, — заявила Белянка, отрезая и поливая маслом солидный кусок хвербасины. — Наш бывший дом здесь почти рядом — я, по крайней мере, смогу по городу ходить, а то живешь в глуши безвыездно, так кажется, что скоро на луну завоешь. Вот мы теперь как раз и сходим ко мне, как поедим, да? У меня и места много, муж пока еще вернется, а спален у меня семь грунок. И деньги я прихватила — Аскольд настоял.
— Аскольд? — вежливо переспросил Гостемил.
— Ну, Хелье, конечно же, но ему нравится думать, что я не знаю, что он Хелье. Не смотри так страшно на Любаву, Хелье. Вовсе не она мне сказала.
— А кто?
— У женщин свои секреты.
Дир отрезал и поспешно затолкал себе в рот огромный угол стегуна под рустом, поскольку помнил прекрасно, что проговорился именно он. Это он так думал. На самом деле Белянке и ее служанке все рассказал Годрик во время их путешествия от сгоревшего дома Викулы в Новгород, обходным путем.
Любава все еще не могла говорить. Дир, утверждающий, что понимает толк в таких грунках, давеча осмотрел ей горло, велел сказать «ааа» — не получилось — и объявил, что это от дыма и переживаний, и к вечеру пройдет. Правда, ему, Диру, известны случаи, когда от дыма и волнения голос пропадал навсегда, но они, случаи такие, не слишком часты. Практичный Гостемил предложил сходить за лекарем, но у Хелье против лекарей было предубеждение, и Любава, выслушав возражения варанга, отказалась.
— И все же, — настаивал Гостемил, пробуя бжеваку и морщась, — я хотел бы знать насчет опасности. А то я был занят больше обычного все эти дни, и, очевидно, что-то упустил в обстановке.
— Я видел, чем ты был занят, — проворчал Хелье.
— Видеть — не значит знать.
— Сопровождал.
— Действительно. Почти все время. Иногда отвлекаясь на прогулки в задумчивом элегантном одиночестве. Редко. Понятия не имел, что это так утомительно — сопровождать.
— Почему именно ты?
— А кто же еще? Посуди сам, друг мой Хелье, не могла же важная особа, желающая остаться неузнаной, ходить по улицам в сопровождении отряда киевских ратников? Поэтому отряд привез ее в Новгород и сдал на мое попечение. А когда она совершила здесь все, что хотела совершить, я отвел ее обратно на драккар, к ратникам. Вот и все. В свои планы она меня не посвятила, да и не мое это дело.
— Да ты не оправдывайся, — сказал Хелье, выслушав тем не менее оправдательную речь до конца. — Тебе действительно интересно, что произошло и происходит?
— Думаю, что и остальным тоже.
Хелье подумал, посмотрев на остальных, что все присутствующие здесь имеют право знать обо всем, что их касается.
— Горясер убил Рагнвальда, — сказал он.
Любава побледнела.
— Очень некрасивые имена, и первое, и второе, — прокомментировал Гостемил.
— Ударив Рагнвальда ножом, Горясер выхватил у него суму, в которой лежали грамоты, деньги, и еще что-то. Две грамоты, очевидно специально положенные сверху Рагнвальдом — чтобы их было легче вытащить и отдать — выпали при выхватывании, но Горясер, увлеченный убиением сводного брата, этого не заметил. Эти две грамоты подобрал я.
— Ты?
— Когда осматривал место убийства. Веретен в грамотах не было, иначе Горясер услышал бы звук падения. Их закатило ветром за край заброшенного колодца.
Любава засипела неодобрительно.
— Если бы я знал, — ответил он на ее сипение, — что они нужны именно Горясеру, я бы нашел способ их ему передать. И, наверное, нам обоим было бы легче все эти дни. Горясер решил, что Рагнвальд передал грамоты тебе в первый свой приход в твой дом. И отдал приказ взять тебя под стражу. Схватить. Не только он, конечно. Те двое, что тебя вели тогда… очевидно, люди Эржбеты. В тоже время, похоже что заселение дома варангами не имеет отношения к грамотам — это просто кто-то очень хотел как можно больше унизить Детина.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66