А вторая? Ой, сломана рука-то. Ну мы так…
Он с трудом перевернул Житника на спину, а затем проворно, пока Житник кричал и сжимал зубы от боли, связал ему руки веревкой.
— Ну, теперь проденем.
Свернув сленгкаппу в толстый жгут, он продел ее через подмышки Житника.
— Ты зачем связал мне руки, змей? — спросил Житник.
— Ты поговори, поговори еще, — возразил спокойный и смелый Бова-огуречник. — Вот как ляпну тебя ногой по роже, так поговоришь мне тут. Предатель. Проходимец. Уж про тебя все известно, ерепенься теперь, орясина тупая.
Вскоре Бова понял, что дело, за которое он взялся, не из легких. Но пять тысяч гривен, поселяне, полагающихся торговцу за излов — как такое упустить!
— Нога-то вон, нога-то левая вон, действует она у тебя? — спросил Бова.
— Подставь морду, гад, так узнаешь, — пообещал Житник.
Бова бросил жгут, обошел Житника сбоку, и с размаху пнул его в ребра.
— Я говорю, нога задняя действует? — вопросил он.
Житник сжал зубы и промолчал. Бова пнул его еще раз.
— Так ты эта, ногой-то задней, помогай, а то тяжелый ты, понял? А то найду палку и морду тебе разобью всю. А и нож у меня с собою.
Он достал из сапога нож и показал Житнику.
— Да, — сказал Житник и зашипел, втягивая воздух. — А только подумай, пенек гнилой — а ну-ка выберусь я, а подлечусь, и потом тебя найду?
— А тебя не выпустят. Ты ведь предатель, так и сказали.
— Кто это так сказал?
— Ну, кто. Князь наш светлый, Ярослав. Известно кто.
Да, подумал Житник, много разного произошло прошедшей ночью.
— Я тебе так скажу, пенек — а вдруг я с Ярославом договориться сумею? Я с кем только не договаривался. Что с тобою будет тогда?
Тут Бова сообразил наконец, что слово Ярослава — всего лишь слово, пусть и Ярослава. Ярослав хоть и князь, а все-таки обычный человек. А человеки слова нарушают и словами поступаются сплошь и рядом. Он знал это из собственного опыта. А ну правда — договорится этот хведитриус с князем, вылечится, и прикручинится на торг. Хоть из города беги, если успеешь. Так что лучше его не резать и не бить. А получить спокойно свои узаконенные пять тысяч для начала. А там видно будет.
Он снова взялся за жгут и кряхтя потащил хведитриуса дальше, иногда останавливаясь и вытирая пот со лба. Одно утешительно — вот он Новгород, близко совсем, и вон стена детинца.
Спохватился он поздно. Ему бы раньше сообразить, что Новгород — город, а в городе живут люди, и люди эти имеют обыкновение попадаться на пути.
И попался на пути Бовы человек росту среднего, а телосложения крепкого, в шапке.
— Эй, поселянин, кого ты там гвоздичишь? — крикнул он издали.
По одному этому слову сметливый Бова догадался, что дело имеет с одним из жителей Черешенного Бугра.
— Лежи себе тихо, а то в беду попадем, — негромко сказал Бова Житнику. — Родственника моего двоюродного! — фальшиво-благодушно крикнул он. — Его в лесу раздели и покалечили, волоку к лекарю!
Лихой человек приблизился. Две возможности. Первая — он может не знать посадника в лицо. Вторая — он мог не слышать, что молол бирич с помоста, а слухи до него могли не дойти.
— Эка его угораздило, — заметил лихой человек, оглядывая Житника. — Дышишь еще, али уж нет, горемыка?
Житник не ответил.
— А ты умаялся совсем, поселянин. Давай я тебе помогу.
— Нет, я не умаялся, — сказал Бова.
— Я вижу, что умаялся.
— Совсем не умаялся. В нашем роду все такие — маленькие, но двужильные. Как чего, так…
— Давай помогу.
— Нет, не надо, спасибо.
— Давай, давай, что тут разговаривать.
Лихой человек без труда отобрал у Бовы один конец жгута.
— Потащили!
Горемычный я, подумал Бова. Не везет совершенно.
Тащить вдвоем оказалось значительно легче. Ничего, думал Бова. Может, он со мною поделится. Половиной. Или хоть бы четверть дал. Ведь это какая сила денег, в любом случае — четверть от пяти тысяч гривен.
В молчании дотащили они Житника до самой черты города.
— Эй, Рябило-деверь! — раздался голос. — Кого это ты там с пеньком гнилым волочишь?
— А пошел ты в хвиту! — сразу сказал Рябило-деверь.
— Ты это брось! Кто это? Мне просто интересно. Ну-ка я посмотрю. Ого! Посадник наш бывший.
— А хоть бы и посадник, тебе-то что!
— А то, Рябило-деверь, что делиться надобно со своими, раз уж встретились.
— Какой ты мне свой!
— Брось, нельзя так. На родственных отношениях весь круг держится! А ну, пенек, лети отсюда кузнечиком летающим, пока цел.
— Э, так не пойдет, — возразил Бова.
Но ему дали в морду, а потом еще раз дали в морду, он качнулся и отступил на два шага, а после и вовсе сел на землю. Знакомый Рябилы-деверя взялся за второй конец жгута, скрученного из сленгкаппы Бовы, и тати поволокли добычу дальше.
Бова потрогал ушибленный свой лик, похныкал, встал, и пошел обратно на торг. Но все это произошло уже после полудня. А утром было другое.
* * *
Дом уже не горел, но тлел и дымился. Рассвет начался как-то незаметно, будто подкравшись — сумрачный, серый. Гостемилу казалось, что он просидел здесь, у забора, рядом с Диром, целую вечность в полузабытье. Он тряхнул головой и попытался подняться. Со второго раза получилось. В этот момент пошел дождь. Сперва не сильно, но затем все гуще и гуще, тяжелые крупные капли падали Гостемилу на лицо и плечи. Гостемил оглянулся. Дир не обратил на дождь никакого внимания. Улица стояла пустынная. Смотревшие на пожар разошлись досыпать, а для вершения повседневных дел было еще рано.
Гостемил расправил плечи, поднял лицо к небу и открыл рот, ловя капли. Тление вскоре прекратилось — дождь залил остатки огня. Словно кто-то дал сигнал — одновременно упали две поперечные балки с остатками крыши, и рухнула последняя стена, придавив часть забора. Гостемил, еще раз оглянувшись на Дира, шагнул вперед, пересек улицу, и вошел в палисадник. Крыльцо сгорело полностью. Слева, там, где была раньше кухня, валялись обгорелые плошки и торчала черная, обугленная печь. Справа, там, где была ранее занималовка, лежала просто груда обгорелого мусора. Петли от двери в спальню. А дождь все усиливался.
Что искал Гостемил? Он и сам бы не смог ответить на этот вопрос толком. Он точно знал, что именно он боялся обнаружить в том, что осталось от яванова дома.
Что-то хрустнуло под ногой, Гостемил отшатнулся, и половина подвальной крышки рассыпалась золой. Клуб очень едкого дыма вырвался из подвала. Там тлело, а возможно даже горело. Закрыв мокрой сленгкаппой нос и рот, Гостемил присел на корточки и заглянул. Разобрать ничего было нельзя, но именно сюда, скорее всего, отступил варанг смоленских кровей, загораживая собою ту, которую защищал. И именно там, внизу, состоялся последний бой, и там лежали тела, возможно несколько — варанг знал, что его не пощадят, и терять ему было нечего. Гостемил не помнил, рассказал ли все это ему Дир, или же ему привиделось в полузабытье. Это не имело значения.
Резко распрямившись, шагнул он в сторону, и еще раз в сторону. Правая нога наткнулась на что-то тяжелое. Он посмотрел себе под ноги. Поммель оплавился, лента сгорела, но сверд явно принадлежал Хелье — чуть уже лезвие, чем принято у воинов и боляр, чуть острее угол заточки. Видоизмененная спата, которую викинги из тех, что посуровее, из особых отрядов, предпочитали всем остальным видам свердов. С таким свердом щит не нужен, лезвие легко парирует любой удар. Гостемил некоторое время постоял над свердом Хелье, ни о чем не думая.
Но почему же, вдруг спросил он себя, сверд наверху, а не в подвале?
Подойдя снова к крышке, он потрогал остатки ногой, и они, остатки, упали вниз. Гостемил присел у края, а затем лег на живот, не думая об элегантной свите и белоснежной рубахе, закрывая нижнюю часть лица влажной сленгкаппой. Дым. Темно. Ничего не видно. Но он продолжал вглядываться. В углу подвала вдруг полыхнуло, загорелось особым огнем, какого не бывает, когда горит дерево, в лицо ударила волна жара, и внутренности подвала осветились. Стены черные, пол черный, много обугленных предметов. Тел не было. Рискуя упасть вниз — лестница сгорела и подняться обратно наверх было бы затруднительно — Гостемил, держась за обгоревшие края руками, подался вперед и опустил голову, оглядывая ту часть подвала, которая ранее была ему не видна. Тоже самое — обугленное, черное, бесформенное месиво из предметов. Тел нет. Дерево под грудью и животом затрещало, Гостемил дернулся, подался назад. Справа рухнуло перекрытие, ноги, бедра и живот зависли над подвалом. Он вытянул руки растопыренными ладонями вниз, удерживаемый только плоскостью грудной клетки, качнулся в сторону, закинул правую ногу на уцелевшую часть перекрытия, рванулся вверх и перекатился на спину.
Дождь перестал. Только что лил как из опрокинутого водосборника, и вдруг — нету. И, как по волшебству, где-то на юго-востоке наметился в густых новгородских облаках проем, забелело и засинело, и плавно но быстро город осветился солнцем.
Свет надежды.
Над головой что-то треснуло. Гостемил метнулся в сторону, споткнулся, упал — последняя державшаяся поперечная балка упала рядом с ним, подняв облако золы. Гостемил поднялся и шагнул в палисадник. Из обитого изнутри жестью водосборника потекла вдруг вода — тонкой, почти вертикальной струйкой. Дом сгорел, а водосборник почти уцелел. Гостемил подошел к водосборнику и подставил лицо под струйку. Сняв сленгкаппу, он протер ею руки, подставил их тоже под струйку, снова протер, несколько раз провел ладонью по шее со всех сторон. И услышал за спиной тявканье.
Собака, подумал Гостемил. Вроде Хелье говорил, что у Явана была собака — большая, глупая и трусливая. Нет, это Дир передал слова Хелье. Надо бы завести собаку. Собаку приятно гладить вечером, при свечах, когда за окном дождь или снег. Сидишь, гладишь собаку, читаешь фолиант, ноги положил на обитый чем-нибудь мягким ховлебенк. Можно, конечно, завести и женщину, но с женщинами не так, как с собакой. То есть, в некотором смысле женщина в доме гораздо лучше собаки. Не говоря уж о собственно плотском хвоеволии, которое временами просто незаменимо, женщины еще и хозяйничают толково, если их приручить вовремя, пока не сбежали. И поговорить с ней можно, если не очень глупая. Но у собаки свои преимущества. Собаки не очень требовательны, почти совсем не обидчивы, не рассматривают мужчину, как собственность — совсем наоборот. Требуют намного меньше ухода, чем женщины. Но все-таки уход нужен — и выгуливать собаку надо, и блох ей вычесывать, и воспитывать. Опять же — женщина может придти, провести с тобою несколько часов, а потом уйти по своим делам. А собака все время под ногами вертится, у нее своих дел нет. У женщин тоже своих дел, в общем-то, нет никаких, но они думают, что есть, и очень суетны в связи с этим. Ужас, какие глупости в голову лезут. И почему-то вдруг нечленораздельно закричал что-то Дир. И бежит сюда. Чего он сюда бежит, не видит, что ли, что я умываюсь.
Боясь спугнуть надежду, Гостемил медленно повернулся — сперва на четверть оборота, потом на пол-оборота. В общем, этого и следовало ожидать. Не такой дурак Хелье, чтобы дать себя так вот, запросто, прикончить.
Хелье стоял перед ним, с мокрыми спутанными волосами, с недовольным лицом, держа на руках женщину. У Хелье к женщинам слабость. А вокруг Хелье прыгала, поскуливая, собака — большая и черная — пытаясь лизнуть женщине голую пятку. Одна нога обута, другая босая — глупо. У Хелье был неэлегантный, изможденный вид. Ему надо хорошо выспаться и одеться в чистое, а в таком виде по улицам ходить как-то некрасиво. Неужто он сам этого не понимает?
Дир налетел сзади и больно ушиб Гостемилу плечо. Гостемил обиделся.
— Хелье! — закричал Дир.
— А помогите-ка мне, — сказал Хелье. — А то я устал. Она не тяжелая, просто у меня сейчас руки отвалятся.
Дир засуетился, примериваясь, с какой стороны лучше принять вес. Гостемил отстранил его и подставил руки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66