Он рассказал нам, что его семья живет в Апулии и что он надеется добраться туда через горы. Уже неделя, как он находился в дороге, одежда на нем порвалась, обувь развалилась. Он был так слаб, что еле мог говорить; скажет несколько слов и останавливается, чтобы перевести дыхание. Он передал нам слухи, что в Риме было восстание: убили несколько немецких солдат, а немцы в отместку организовали карательную экспедицию; подробностей о том, когда и где это случилось, он не знал. Говоря о немцах, он сказал:
— Это не люди, а звери. Они отлично знают, что проиграли войну, но любят воевать и будут воевать до последнего солдата, тем более что живут они за наш счет и ни в чем не нуждаются. И если война не окончится скоро, то мы все умрем с голоду. Одно из двух: или кончится война, или нам всем конец.
Микеле дал ему немного хлеба, сыру и табаку, а он, отдохнув с полчаса на перевале, пошел дальше, еле передвигая ноги, так что казалось, что он вот-вот упадет на землю и больше не встанет.
Однажды утром мы загорали на солнце, как вдруг услышали свист. Мы все трое сейчас же спрятались за скалу, чтобы оттуда проследить, кто свистел. Мы были все время начеку, потому что боялись немецкой облавы. Подождав немного, Микеле высунул из-за скалы голову и увидел человека, поспешно прятавшегося за ближайшую скалу. Довольно долго мы следили друг за другом, пока наконец взаимно не убедились, что ни мы, ни они не были немцами, только тогда мы вышли из своего укрытия. Эти двое были из Южной Италии, военные — старший и младший лейтенанты, как они нам оказали,— хотя и одетые в штатское, потому что они, как и многие другие в то время, бежали из армии и пробирались по горам на Юг, намереваясь перейти фронт и добраться до родных мест, где жили их семьи. Один из них был брюнет, высокий, смуглый, с круглым лицом, глаза его были черные, как уголь, зубы белые, а губы почти фиолетовые; другой был блондин, с длинным лицом, голубыми глазами и острым носом. Брюнета звали Кармело, блондина — Луиджи. Из всех людей, с которыми мы встретились в этих горах, они были самыми несимпатичными, не потому, что они были такими уж плохими людьми, может быть, в мирные времена, встретив их в обычной обстановке, я не нашла бы в них ничего несимпатичного, во война вскрыла в них, как и ЕО многих других, такие черты характера, которые в мирное время остались бы незаметными. Тут мне хочется отметить, что война для всех большое испытание: чтобы узнать людей, надо видеть их во время войны, а не в мирные времена — не тогда, когда есть законы, уважение к другим людям и благочестие, а тогда, когда ничего этого нет и каждый человек проявляет свои наклонности, ничто не сдерживает его и он ни к чем(у не питает уважения.
Эти двое в момент заключения перемирия находились со своим полком в Риме, дезертировали и спрятались сначала в городе, а потом удрали из Рима и теперь пробирались к себе домой. Около месяца они скрывались у крестьянина на склоне Горы Фей. На меня сразу произвело плохое впечатление то, как они говорили об этом крестьянине, который дал им кров и пристанище: они отзывались о нем презрительно, называя его мужиком и невежей, не умеющим ни читать, ни писать, а дом его, по их словам, был настоящим хлевом. Один из них даже оказал, смеясь:
— Ну что ж поделаешь, на безрыбье и рак рыба.
Дальше они рассказали, что им пришлось уйти с Горы Фей, потому что крестьянин намекнул им, что не мог держать их больше у себя, потому что ему нечем было их кормить; тут брюнет заметил, что это неправда, если бы у них были деньги, то продукты, конечно, нашлись бы, потому что все крестьяне — жадный, корыстный народ. В общем, они шли на Юг и надеялись перейти линию фронта.
Наступило время завтракать, и Микеле неохотно предложил им разделить с нами наш обычный завтрак, то есть хлеб с сыром. Брюнет сказал нам, что хлеб они возьмут с удовольствием, а сыр у них есть — целая головка, которую они украли у жадного крестьянина, покидая его дом. Говоря это, он вытащил из дорожного мешка головку сыра и показал нам ее. Меня охватило неприятное чувство, не столько потому, что он украл — в эти времена все крали и воровство перестало быть преступлением,— а потому, что он говорил об этом таким тоном; мне казалось, что такая откровенность неприлична Б человеке, который Имеет чин старшего лейтенанта и по манерам которого видно, что он был синьором. Кроме того, подумала я, это был очень некрасивый поступок: в благодарность за гостеприимство унести у крестьянина то немногое, чем он располагал. Но я ничего не сказала. Мы уселись на траве и принялись за еду; закусывая, мы все время разговаривали, вернее, слушали рассказы брюнета, который говорил безостановочно и все время о себе; по его словам можно было понять, что он крупный землевладелец у себя на родине и отличился как офицер на войне. Блондин слушал его, щуря глаза от солнца, и время от времени возражал ему, делая это довольно ехидно, но тот, не смущаясь, продолжал хвастаться. Брюнет, например, говорил:
— У меня дома есть усадьба...
А блондин:
— Скажи лучше, что у тебя есть два или три клочка земли величиной с носовой платок.
— Нет, это поместье, которое можно объехать только верхом на лошади.
— Даже пешком достаточно сделать всего несколько шагов, чтобы обойти все твое поместье.
Или еще:
— Я взял с собой патруль и пошел в лес. Ну а в лесу сидела в засаде по крайней мере сотня неприятельских солдат.
— Брось уж, я ведь тоже был там и видел, что их было не больше пяти или шести.
— Я тебе говорю, что их было не меньше сотни... Когда они вылезли из кустов, у меня не было времени считать их, в такой момент не считают врагов, а заняты совсем другим, но их, конечно, была целая сотня, если не больше.
— Сбавь немножко, говорю тебе, их было не больше пяти или шести человек.
И так далее. Брюнет врал без зазрения совести, нахально и уверенно, блондин возражал ему неохотно и вяло. Наконец, брюнет рассказал нам, что он делал в день перемирия, когда итальянская армия разбрелась кто куда.
— Я был прикомандирован к интендантству у нас в деревне; военный магазин ломился от всякой всячины. Как только я узнал, что война кончена, я, не теряя ни минуты, погрузил на грузовую машину все, что смог: консервы, сыр, муку, другие продукты,— и отвез все это прямо к себе домой, в дом моей матери.
Он смеялся, очень довольный своей находчивостью, сверкая своими белыми и ровными зубами; тогда Микеле, до сих пор молчавший, сказал ему сухо:
— Короче говоря, вы украли.
— Что вы хотите этим сказать?
— Я хочу сказать, что за минуту до этого вы были офицером итальянской армии, а минутой позже стали вором.
— Дорогой синьор, я не знаю, кто вы, ни как вас зовут, но я мог бы...
— Что?
— Кто сказал, что я украл?.. Я сделал только то, что делали все, если бы я не взял эти запасы, их взял бы кто-нибудь другой.
— Может быть, но украли их вы.
— Заткните глотку, иначе я могу...
— Посмотрим, что вы можете.
Блондин сказал, посмеиваясь, брюнету:
— Мне очень жаль, Кармело, но ты сам должен признать, что этот синьор положил тебя на обе лопатки.
Брюнет пожал плечами и сказал Микеле:
— Мне вас просто жалко, с таким человеком, как вы, я даже не хочу терять время на споры.
— Ну что ж,— поучающим тоном начал Микеле,— я сам скажу, почему вы вели себя, как вор... почему вы не только украли, но и хвастаетесь этим... Вам кажется, что вы поступили очень умно... если бы вы стыдились того, что сделали, то можно было бы подумать, что вас толкнула на это нужда... или что вы были увлечены безумием толпы... но вы хвастаетесь, показывая этим, что вы не отдаете себе отчета в том, что вы сделали, и что вы готовы сделать это опять.
Брюнет, выведенный из себя тоном Микеле, вскочил на ноги, схватил толстый сук и, размахивая им, крикнул:
— Или вы замолчите, или...
Микеле не успел ответить: блондин усмирил своего друга, сказав с ехидной улыбочкой:
— А ведь он тебя опять задел, а?
Ярость Кармело обратилась на Луиджи:
— Ты молчи, ты сам брал продукты со мной, что? Разве мы не были вместе?
— Я не соглашался, но мне пришлось послушаться... ты был моим начальником. Ну что, опять ты задет?
Завтрак мы закончили в молчанье, брюнет был страшно сердит, блондин посмеивался.
После завтрака мы еще некоторое время молчали. Но Кармело не мог успокоиться, что его назвали вором, и опять вызывающе обратился к Микеле:
— Можно узнать, кто вы такой, что так легко высказываете суждения и называете вором человека, гораздо более высоко стоящего, чем вы? Я могу назвать себя: я — Кармело Али, офицер, землевладелец, имею диплом юриста, имею медаль за храбрость, я — кавалер короны Италии. А вы кто?
Блондин, усмехнувшись, заметил:
— Забываешь сказать, что ты еще секретарь фашистской организации у нас в деревне. Почему ты не говоришь этого?
Кармело недовольно ответил ему:
— Фашистская организация больше не существует, поэтому я и не сказал... но ты знаешь, что и в качестве секретаря фашистской организации я всегда вел себя безупречно.
Блондин, посмеиваясь, поправил его:
— Да, разве только, пользуясь своим положением, таскал к себе всех красивых крестьянок, приходивших к тебе с разными просьбами... Ведь ты же известный донжуан.
Кармело был польщен этим обвинением и ничего не возразил, а только слегка улыбнулся; потом он опять обернулся к Микеле, продолжая настаивать:
— Одним словом, дорогой синьор, назовите мне ваш титул, диплом, награды и ордена, что-нибудь, из чего я мог бы понять, с каким правом вы критикуете других.
Микеле пристально посмотрел на него сквозь толстые стекла очков и наконец спросил:
— Зачем вам знать мое имя?..
— У вас есть диплом?
— Есть... но если бы даже у меня не было высшего образования, это не изменило бы ничего.
—- То есть как?
— Так, мы оба — вы и я — люди, и нас, как людей, надо расценивать по нашим поступкам, а не по дипломам и орденам... а ваши слова и поступки показывают, что вы очень несерьезный человек и что ваша совесть очень эластична... вот и все.
— Вот ты и еще раз задет,— сказал, опять посмеиваясь, блондин.
Брюнет на этот раз решил не обращать внимания; вскочив вдруг на ноги, он сказал:
— С моей стороны просто глупо унижаться, разговаривая с вами... Идем, Луиджи, уже поздно, а нам сегодня надо еще пройти порядочно. Спасибо за хлеб, и можете быть уверены, что, если придете ко мне, я отдам вам его сторицей.
Микеле, очень щепетильный, ответил спокойно:
— Лишь бы этот хлеб не был сделан из муки, которую вы украли у итальянской армии.
Кармело уже отошел от нас и ограничился тем, что пожал плечами:
— Катитесь к черту и вы, и итальянская армия
Мы еще услыхали, как блондин сказал со смехом:
— Задет.
Потом они повернули за скалу и скрылись из наших глаз.
Один раз мы увидели издалека, что по тропинке вдоль склона горы приближалась к нам целая процессия людей, идущих цепочкой. Они прошли через перевал, человек тридцать: мужчины были одеты в праздничные костюмы, по большей части черные, женщины в национальных костюмах — длинных юбках, блузках и шалях. Женщины несли, балансируя, на голове свертки или корзины, а на руках — малышей, детей постарше вели за руку мужчины. Эти несчастные люди рассказали нам, что все они жили в маленькой деревне, оказавшейся на самой линии фронта. Однажды утром немцы разбудили их на рассвете, когда они еще спали, и дали им всего полчаса времени, чтобы собрать самые необходимые вещи. Потом их всех посадили на грузовики и
отвезли в концентрационный лагерь около Фрозиноне. Но через несколько дней им удалось бежать из лагеря, и теперь они пробирались горами в свою деревню, чтобы поселиться в оставленных ими домах и продолжать привычную жизнь. Микеле разговорился с их предводителем, красивым пожилым человеком, с большими седеющими усами, и этот человек простодушно сказал:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57
— Это не люди, а звери. Они отлично знают, что проиграли войну, но любят воевать и будут воевать до последнего солдата, тем более что живут они за наш счет и ни в чем не нуждаются. И если война не окончится скоро, то мы все умрем с голоду. Одно из двух: или кончится война, или нам всем конец.
Микеле дал ему немного хлеба, сыру и табаку, а он, отдохнув с полчаса на перевале, пошел дальше, еле передвигая ноги, так что казалось, что он вот-вот упадет на землю и больше не встанет.
Однажды утром мы загорали на солнце, как вдруг услышали свист. Мы все трое сейчас же спрятались за скалу, чтобы оттуда проследить, кто свистел. Мы были все время начеку, потому что боялись немецкой облавы. Подождав немного, Микеле высунул из-за скалы голову и увидел человека, поспешно прятавшегося за ближайшую скалу. Довольно долго мы следили друг за другом, пока наконец взаимно не убедились, что ни мы, ни они не были немцами, только тогда мы вышли из своего укрытия. Эти двое были из Южной Италии, военные — старший и младший лейтенанты, как они нам оказали,— хотя и одетые в штатское, потому что они, как и многие другие в то время, бежали из армии и пробирались по горам на Юг, намереваясь перейти фронт и добраться до родных мест, где жили их семьи. Один из них был брюнет, высокий, смуглый, с круглым лицом, глаза его были черные, как уголь, зубы белые, а губы почти фиолетовые; другой был блондин, с длинным лицом, голубыми глазами и острым носом. Брюнета звали Кармело, блондина — Луиджи. Из всех людей, с которыми мы встретились в этих горах, они были самыми несимпатичными, не потому, что они были такими уж плохими людьми, может быть, в мирные времена, встретив их в обычной обстановке, я не нашла бы в них ничего несимпатичного, во война вскрыла в них, как и ЕО многих других, такие черты характера, которые в мирное время остались бы незаметными. Тут мне хочется отметить, что война для всех большое испытание: чтобы узнать людей, надо видеть их во время войны, а не в мирные времена — не тогда, когда есть законы, уважение к другим людям и благочестие, а тогда, когда ничего этого нет и каждый человек проявляет свои наклонности, ничто не сдерживает его и он ни к чем(у не питает уважения.
Эти двое в момент заключения перемирия находились со своим полком в Риме, дезертировали и спрятались сначала в городе, а потом удрали из Рима и теперь пробирались к себе домой. Около месяца они скрывались у крестьянина на склоне Горы Фей. На меня сразу произвело плохое впечатление то, как они говорили об этом крестьянине, который дал им кров и пристанище: они отзывались о нем презрительно, называя его мужиком и невежей, не умеющим ни читать, ни писать, а дом его, по их словам, был настоящим хлевом. Один из них даже оказал, смеясь:
— Ну что ж поделаешь, на безрыбье и рак рыба.
Дальше они рассказали, что им пришлось уйти с Горы Фей, потому что крестьянин намекнул им, что не мог держать их больше у себя, потому что ему нечем было их кормить; тут брюнет заметил, что это неправда, если бы у них были деньги, то продукты, конечно, нашлись бы, потому что все крестьяне — жадный, корыстный народ. В общем, они шли на Юг и надеялись перейти линию фронта.
Наступило время завтракать, и Микеле неохотно предложил им разделить с нами наш обычный завтрак, то есть хлеб с сыром. Брюнет сказал нам, что хлеб они возьмут с удовольствием, а сыр у них есть — целая головка, которую они украли у жадного крестьянина, покидая его дом. Говоря это, он вытащил из дорожного мешка головку сыра и показал нам ее. Меня охватило неприятное чувство, не столько потому, что он украл — в эти времена все крали и воровство перестало быть преступлением,— а потому, что он говорил об этом таким тоном; мне казалось, что такая откровенность неприлична Б человеке, который Имеет чин старшего лейтенанта и по манерам которого видно, что он был синьором. Кроме того, подумала я, это был очень некрасивый поступок: в благодарность за гостеприимство унести у крестьянина то немногое, чем он располагал. Но я ничего не сказала. Мы уселись на траве и принялись за еду; закусывая, мы все время разговаривали, вернее, слушали рассказы брюнета, который говорил безостановочно и все время о себе; по его словам можно было понять, что он крупный землевладелец у себя на родине и отличился как офицер на войне. Блондин слушал его, щуря глаза от солнца, и время от времени возражал ему, делая это довольно ехидно, но тот, не смущаясь, продолжал хвастаться. Брюнет, например, говорил:
— У меня дома есть усадьба...
А блондин:
— Скажи лучше, что у тебя есть два или три клочка земли величиной с носовой платок.
— Нет, это поместье, которое можно объехать только верхом на лошади.
— Даже пешком достаточно сделать всего несколько шагов, чтобы обойти все твое поместье.
Или еще:
— Я взял с собой патруль и пошел в лес. Ну а в лесу сидела в засаде по крайней мере сотня неприятельских солдат.
— Брось уж, я ведь тоже был там и видел, что их было не больше пяти или шести.
— Я тебе говорю, что их было не меньше сотни... Когда они вылезли из кустов, у меня не было времени считать их, в такой момент не считают врагов, а заняты совсем другим, но их, конечно, была целая сотня, если не больше.
— Сбавь немножко, говорю тебе, их было не больше пяти или шести человек.
И так далее. Брюнет врал без зазрения совести, нахально и уверенно, блондин возражал ему неохотно и вяло. Наконец, брюнет рассказал нам, что он делал в день перемирия, когда итальянская армия разбрелась кто куда.
— Я был прикомандирован к интендантству у нас в деревне; военный магазин ломился от всякой всячины. Как только я узнал, что война кончена, я, не теряя ни минуты, погрузил на грузовую машину все, что смог: консервы, сыр, муку, другие продукты,— и отвез все это прямо к себе домой, в дом моей матери.
Он смеялся, очень довольный своей находчивостью, сверкая своими белыми и ровными зубами; тогда Микеле, до сих пор молчавший, сказал ему сухо:
— Короче говоря, вы украли.
— Что вы хотите этим сказать?
— Я хочу сказать, что за минуту до этого вы были офицером итальянской армии, а минутой позже стали вором.
— Дорогой синьор, я не знаю, кто вы, ни как вас зовут, но я мог бы...
— Что?
— Кто сказал, что я украл?.. Я сделал только то, что делали все, если бы я не взял эти запасы, их взял бы кто-нибудь другой.
— Может быть, но украли их вы.
— Заткните глотку, иначе я могу...
— Посмотрим, что вы можете.
Блондин сказал, посмеиваясь, брюнету:
— Мне очень жаль, Кармело, но ты сам должен признать, что этот синьор положил тебя на обе лопатки.
Брюнет пожал плечами и сказал Микеле:
— Мне вас просто жалко, с таким человеком, как вы, я даже не хочу терять время на споры.
— Ну что ж,— поучающим тоном начал Микеле,— я сам скажу, почему вы вели себя, как вор... почему вы не только украли, но и хвастаетесь этим... Вам кажется, что вы поступили очень умно... если бы вы стыдились того, что сделали, то можно было бы подумать, что вас толкнула на это нужда... или что вы были увлечены безумием толпы... но вы хвастаетесь, показывая этим, что вы не отдаете себе отчета в том, что вы сделали, и что вы готовы сделать это опять.
Брюнет, выведенный из себя тоном Микеле, вскочил на ноги, схватил толстый сук и, размахивая им, крикнул:
— Или вы замолчите, или...
Микеле не успел ответить: блондин усмирил своего друга, сказав с ехидной улыбочкой:
— А ведь он тебя опять задел, а?
Ярость Кармело обратилась на Луиджи:
— Ты молчи, ты сам брал продукты со мной, что? Разве мы не были вместе?
— Я не соглашался, но мне пришлось послушаться... ты был моим начальником. Ну что, опять ты задет?
Завтрак мы закончили в молчанье, брюнет был страшно сердит, блондин посмеивался.
После завтрака мы еще некоторое время молчали. Но Кармело не мог успокоиться, что его назвали вором, и опять вызывающе обратился к Микеле:
— Можно узнать, кто вы такой, что так легко высказываете суждения и называете вором человека, гораздо более высоко стоящего, чем вы? Я могу назвать себя: я — Кармело Али, офицер, землевладелец, имею диплом юриста, имею медаль за храбрость, я — кавалер короны Италии. А вы кто?
Блондин, усмехнувшись, заметил:
— Забываешь сказать, что ты еще секретарь фашистской организации у нас в деревне. Почему ты не говоришь этого?
Кармело недовольно ответил ему:
— Фашистская организация больше не существует, поэтому я и не сказал... но ты знаешь, что и в качестве секретаря фашистской организации я всегда вел себя безупречно.
Блондин, посмеиваясь, поправил его:
— Да, разве только, пользуясь своим положением, таскал к себе всех красивых крестьянок, приходивших к тебе с разными просьбами... Ведь ты же известный донжуан.
Кармело был польщен этим обвинением и ничего не возразил, а только слегка улыбнулся; потом он опять обернулся к Микеле, продолжая настаивать:
— Одним словом, дорогой синьор, назовите мне ваш титул, диплом, награды и ордена, что-нибудь, из чего я мог бы понять, с каким правом вы критикуете других.
Микеле пристально посмотрел на него сквозь толстые стекла очков и наконец спросил:
— Зачем вам знать мое имя?..
— У вас есть диплом?
— Есть... но если бы даже у меня не было высшего образования, это не изменило бы ничего.
—- То есть как?
— Так, мы оба — вы и я — люди, и нас, как людей, надо расценивать по нашим поступкам, а не по дипломам и орденам... а ваши слова и поступки показывают, что вы очень несерьезный человек и что ваша совесть очень эластична... вот и все.
— Вот ты и еще раз задет,— сказал, опять посмеиваясь, блондин.
Брюнет на этот раз решил не обращать внимания; вскочив вдруг на ноги, он сказал:
— С моей стороны просто глупо унижаться, разговаривая с вами... Идем, Луиджи, уже поздно, а нам сегодня надо еще пройти порядочно. Спасибо за хлеб, и можете быть уверены, что, если придете ко мне, я отдам вам его сторицей.
Микеле, очень щепетильный, ответил спокойно:
— Лишь бы этот хлеб не был сделан из муки, которую вы украли у итальянской армии.
Кармело уже отошел от нас и ограничился тем, что пожал плечами:
— Катитесь к черту и вы, и итальянская армия
Мы еще услыхали, как блондин сказал со смехом:
— Задет.
Потом они повернули за скалу и скрылись из наших глаз.
Один раз мы увидели издалека, что по тропинке вдоль склона горы приближалась к нам целая процессия людей, идущих цепочкой. Они прошли через перевал, человек тридцать: мужчины были одеты в праздничные костюмы, по большей части черные, женщины в национальных костюмах — длинных юбках, блузках и шалях. Женщины несли, балансируя, на голове свертки или корзины, а на руках — малышей, детей постарше вели за руку мужчины. Эти несчастные люди рассказали нам, что все они жили в маленькой деревне, оказавшейся на самой линии фронта. Однажды утром немцы разбудили их на рассвете, когда они еще спали, и дали им всего полчаса времени, чтобы собрать самые необходимые вещи. Потом их всех посадили на грузовики и
отвезли в концентрационный лагерь около Фрозиноне. Но через несколько дней им удалось бежать из лагеря, и теперь они пробирались горами в свою деревню, чтобы поселиться в оставленных ими домах и продолжать привычную жизнь. Микеле разговорился с их предводителем, красивым пожилым человеком, с большими седеющими усами, и этот человек простодушно сказал:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57