Дни проходили однообразно, ничего нового не случалось, каждый день был похож на предыдущий. Вставали утром, рубили дрова, зажигали огонь в шалаше, готовили завтрак, съедали его, а потом бродили по мачере, чтобы как-нибудь провести время до ужина. Кроме того, каждый день прилетали самолеты и сбрасывали бомбы; и с утра до вечера и с вечера до утра слышались залпы пушек у Анцио, продолжавших стрелять без передышки, никогда, вероятно, не попадая в цель, потому что, как нам было известно, ни англичане, ни немцы не сдвинулись со своих позиций. Одним словом, дни были похожи один на другой, но нетерпеливая надежда делала их все более мучительными, скучными, бесконечными, выматывающими нервы. Те же самые часы, которые в первые дни нашего пребывания в Сант Еуфемии бежали так быстро, теперь до того замедлили свой бег, что это было одно сплошное отчаяние.
Но хуже всего были эти вечные разговоры о еде, делавшие еще более невыносимой нашу однообразную жизнь; и чем меньше становилось еды, тем больше о ней говорили, и в разговорах о еде просвечивала уже не тоска людей, евших плохо, а боязнь тех, кто ест недостаточно. Теперь все ели только один раз в день и не приглашали больше к обеду друзей. Филиппо говорил:
— Дружба вместе, а табачок врозь, обед же и тем более.
Те, у кого были деньги, бедствовали не так сильно, но таких было немного: я с Розеттой, Филиппо с семьей и еще один беженец по имени Джеремиа; но и мы чувствовали, что скоро придет время, когда за деньги тоже нельзя будет ничего получить. Даже крестьяне, вначале такие жадные до денег, потому что в мирные времена эти бедняки никогда и в глаза их не видали, теперь поумнели и начинали уже понимать, что деньги стоят меньше продуктов. Мрачно, чуть ли не со злорадством они заявляли:
— Пришло наше время — нас, крестьян... теперь мы будем командовать, потому что продукты у нас... а деньги есть не будешь.
Но я знала, что они просто хвастаются: продуктов у них было мало, ведь это бедные крестьяне с гор, которые всегда с трудом дотягивают до нового урожая, и в апреле или в мае им тоже приходится развязывать мошну и покупать продукты, чтобы прожить до июля.
Чем мы питались? Один раз в день мы ели немного фасоли, сваренной в воде, добавляя в нее ложечку смальца и немного томатов, маленький кусочек козьего мяса и несколько сухих фиг. Утром на завтрак мы ели, как я уже говорила, сладкие рожки или луковицу с крошечным кусочком хлеба. Хуже дело обстояло с солью, и это было ужасно, потому что еда без соли в рот не лезет, от нее тошнит, она кажется безвкусной, сладкой, как гнилая падаль. Оливкового масла у меня не было совсем, смальца тоже оставалось на донышке. Бывали, правда, счастливые случаи; один раз, например, мне удалось купить два килограмма картошки; в другой раз я купила у пастухов овечий сыр весом в четыреста граммов, твердый, как камень, но вкусный, острый. Однако это было настоящим счастьем, которое случается очень редко и на которое нельзя рассчитывать.
Наступил март, и в природе все заметнее становились первые признаки весны. Однажды утром, глядя с мачеры вниз, мы заметили на склоне горы первые белые цветы миндального дерева; они распустились этой ночью и как будто дрожали от холода, похожие в сером тумане на белые призраки. Нам, беженцам, это показалось счастливым предзнаменованием: пришла весна, дороги скоро высохнут, и англичане будут снова наступать. Но крестьяне качали головой, они знали, что весна несет с собой голод, знали на своем горьком опыте, что их запасов не хватит до нового урожая и старались как можно больше экономить, употребляя в пищу что придется и не прикасаясь пока к основным запасам. Париде, например, расставлял в кустах ловунки для краснозобок и жаворонков, но эти птички были такие маленькие, что можно было почувствовать их вкус, только съев по меньшей мере штуки четыре. Он пытался ловить в западню и водящихся здесь маленьких лисиц ярко-рыжего цвета; ободрав с них шкуру, их вымачивали несколько дней в воде, чтобы мясо стало мягче, а потом готовили с сладким и острым соусом, отбивавшим вкус дичины. Основной едой в это время стал цикорий, но не тот цикорий, который едят в Риме: здесь цикорием называли всякую съедобную траву. Я тоже все чаще прибегала к помощи этого так называемого цикория, часами собирая его по мачерам вместе с Розеттой и Микеле. Мы вставали рано утром, брали каждый по ножику и по сумке и шли вверх или вниз по склону горы, срывая разные травы. Вы не можете себе представить, сколько существует съедобных трав; почти всякая трава съедобна. Я знала кое-какие из этих трав, потому что собирала их, еще когда была девочкой, но потом почти совсем забыла их названия и как они выглядят. Луиза, жена Париде, первый раз пошла со мной, чтобы показать мне эти травы, и очень скоро я уже разбиралась в них не хуже крестьян, зная различные сорта цикория по виду и по названиям. Некоторые из них до сих пор остались у меня в памяти: криспин, который городские жители называют крешоном, темно-зеленого цвета с очень нежными листиками и стеблями; заячья трава, растущая на мачерах среди камней, зеленовато-синего цвета, с длинными, тонкими и мясистыми листьями; особый сорт лопухов, плоские мохнатые листья которых, по четыре или пять на одном корне, прижимаются к земле, цвет у них зеленовато-желтый; настоящий цикорий, с длинными стеблями и зубчатыми остроконечными листьями; подорожник; дикая мята; котовик и многие другие. Мы ходили, как я уже сказала, вверх и вниз по мачерам; и нас там было много, потому что все занимались сбором цикория; склон горы представлял собой очень странную картину — весь усеянный людьми, медленно двигавшимися, нагнув голову и уставившись в землю, как души умерших в чистилище. Казалось, что эти люди ищут какую-то потерянную вещь, на самом деле голод заставлял их искать то, чего они никогда не теряли, но надеялись найти. Сбор цикория занимал много времени, два-три часа и даже больше; для того чтобы вышла одна тарелка еды, надо было собрать целый передник травы; но скоро и травы стало не хватать на всех, ее становилось все меньше, так что нам приходилось уходить дальше от дома и подолгу искать ее. Результаты этого труда были ничтожны; сварив цикорий в воде, мы получали из двух-трех полных передников травы два или три зеленых шарика величиной с апельсин. Потом я поджаривала цикорий на сковороде, смазанной смальцем; такая еда если и не была питательной, все же наполняла желудок и утоляла голод. Сбор цикория так утомлял нас, что мы валились с ног от усталости и уже ничем не могли заниматься целый день. А ночью, ложась рядом с Розеттой на жесткую кровать с матрацем из сухих кукурузных листьев, я видела цикорий, бесчисленные растеньица цикория плясали у меня перед глазами, не давая уснуть, пока, наконец, после мучительного полусна начинало казаться, будто я падаю в цикорий, и я засыпала.
Но самым неприятным в это время, как я уже отмечала, были бесконечные разговоры о еде, которыми беженцы пытались обмануть свой голод. Я тоже люблю поесть, признаю, что еда очень важная вещь: без еды невозможно не только работать, но даже серьезно заниматься поисками этой самой еды. И все-таки есть много более важных и интересных тем для разговоров — это повторял нам все время и Микеле, а кроме того, говорить о еде на голодный желудок значило испытывать двойную муку: думать одновременно о голоде и пресыщении. Больше всех рассуждал о еде Филиппо. Проходя иногда по мачере, я видела Филиппо, сидящего на камне в окружении группы беженцев, я подходила к ним и слышала, как он рассказывает:
— Вы помните? Достаточно было позвонить по телефону в Неаполь, чтобы заказать обед в ресторане.
Потом вчетвером или впятером, все хорошие едоки, мы садились в машину и ехали в Неаполь. За стол садились в час, а вставали в пять. Что мы ели? Макароны с рыбным соусом, с кусочками рыбы, каракатицами, рачками и устрицами; золотые рыбки или кефаль в жареном или вареном виде с майонезом; рыбу-тунец с зеленым горошком или ломтики меч-рыбы, рыбы-ежа или какой-нибудь другой рыбы, поджаренной на углях; осьминогов, таких вкусных, если их приготовить как полагается. Одним словом, в течение двух или трех часов мы ели рыбу всевозможных сортов и со всякими приправами. Садились мы за стол такие подтянутые, одетые по всем правилам, а выходили из-за стола с расстегнутыми жилетами и поясами, рыгали так, что дрожали стекла; каждый поправлялся на два-три кило. А выпивали мы за обедом по крайней мере по два литра вина на человека. Не знаю, удастся ли нам еще когда так поесть.
Тогда кто-нибудь говорил:
— С приходом англичан вернется и изобилие, Филиппо.
Один раз я стала свидетельницей спора между Микеле и Филиппо во время таких разговоров о еде. Филиппо говорил:
— ...хотелось бы мне теперь иметь хорошо откормленную свинью, зарезать ее и сейчас же приготовить бифштексы, жирные, толстые, каждый толщиной с палец и весом по полкило... Сами понимаете: полкило свинины может вернуть человеку жизнь.
Микеле, случайно находившийся поблизости, услышал эту фразу отца и вдруг сказал:
— Это было бы очень похоже на каннибализм.
— Почему?
— Потому, что свинья съела бы, таким образом, свинью.
Филиппо, конечно, не понравилось, что сын назвал его свиньей, он густо покраснел и сказал, упирая на ело а:
— Ты не уважаешь своих родителей.
А Микеле в ответ:
— Не только не уважаю, но и стыжусь их.
Филиппо был сбит с толку твердым и решительным
тоном сына; немного успокоившись, он сказал:
— Если бы у тебя не было отца, платившего за твое учение, ты не смог бы учиться и теперь не стыдился бы своего отца, значит, во всем виноват я сам.
Микле некоторое время помолчал, потом ответил:
— Ты прав... я не должен был вас слушать... я постараюсь держаться подальше, и вы сможете говорить сколько хотите о еде.
Тогда Филиппо сказал, примирительно и растроганно, потому что с тех пор, как мы находились здесь, это было в первый раз, что сын признавал его правоту:
— Если хочешь, будем говорить о другом... ты прав, почему мы должны всегда говорить только о еде?.. Поговорим о чем-нибудь другом.
Но Микеле вдруг рассердился, подскочил как ужаленный и закричал:
— Хорошо! Но о чем же мы будем говорить? О том, что мы будем делать, когда придут англичане? Об изобилии? О торговых сделках? О вещах, украденных испольщиком? О чем мы будем говорить, а?
На это Филиппо не нашелся что ответить, потому что только на эти и подобные темы он и мог говорить, Микеле исчерпал все темы, и Филиппо не приходило ничего другого в голову. Микеле ушел. Как только Филиппо убедился в том, что сын его не видит, он сделал жест, который должен был означать: «Мой сын — оригинал, с этим приходится считаться». Беженцы постарались успокоить его.
— Твой сын, Филиппо, знает очень много... деньги, которые ты истратил на его учение, это хорошее капиталовложение... это и важно, а остальное не в счет.
В тот же день Микеле сказал нам с раскаянием:
— Мой отец прав, я не уважаю его. Но я теряю голову и не владею собой, когда он начинает говорить о еде.
Я спросила, почему его так раздражает, когда отец говорит о еде. Он подумал немного и ответил:
— Если бы ты знала, что завтра умрешь, ты стала бы говорить о еде?
— Нет.
— А мы именно в таком положении и находимся. Завтра или через много лет, но мы все равно умрем.
Так почему же в ожидании смерти мы должны говорить или заниматься глупостями?
Я не совсем поняла его мысль и продолжала настаивать:
— А о чем же нам тогда говорить?
Он подумал еще немного и сказал:
— В настоящее время и в нашем положении мы должны были бы говорить, например, о причинах, по которым в такое положение попали.
— А какие это причины?
Он засмеялся и ответил:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57
Но хуже всего были эти вечные разговоры о еде, делавшие еще более невыносимой нашу однообразную жизнь; и чем меньше становилось еды, тем больше о ней говорили, и в разговорах о еде просвечивала уже не тоска людей, евших плохо, а боязнь тех, кто ест недостаточно. Теперь все ели только один раз в день и не приглашали больше к обеду друзей. Филиппо говорил:
— Дружба вместе, а табачок врозь, обед же и тем более.
Те, у кого были деньги, бедствовали не так сильно, но таких было немного: я с Розеттой, Филиппо с семьей и еще один беженец по имени Джеремиа; но и мы чувствовали, что скоро придет время, когда за деньги тоже нельзя будет ничего получить. Даже крестьяне, вначале такие жадные до денег, потому что в мирные времена эти бедняки никогда и в глаза их не видали, теперь поумнели и начинали уже понимать, что деньги стоят меньше продуктов. Мрачно, чуть ли не со злорадством они заявляли:
— Пришло наше время — нас, крестьян... теперь мы будем командовать, потому что продукты у нас... а деньги есть не будешь.
Но я знала, что они просто хвастаются: продуктов у них было мало, ведь это бедные крестьяне с гор, которые всегда с трудом дотягивают до нового урожая, и в апреле или в мае им тоже приходится развязывать мошну и покупать продукты, чтобы прожить до июля.
Чем мы питались? Один раз в день мы ели немного фасоли, сваренной в воде, добавляя в нее ложечку смальца и немного томатов, маленький кусочек козьего мяса и несколько сухих фиг. Утром на завтрак мы ели, как я уже говорила, сладкие рожки или луковицу с крошечным кусочком хлеба. Хуже дело обстояло с солью, и это было ужасно, потому что еда без соли в рот не лезет, от нее тошнит, она кажется безвкусной, сладкой, как гнилая падаль. Оливкового масла у меня не было совсем, смальца тоже оставалось на донышке. Бывали, правда, счастливые случаи; один раз, например, мне удалось купить два килограмма картошки; в другой раз я купила у пастухов овечий сыр весом в четыреста граммов, твердый, как камень, но вкусный, острый. Однако это было настоящим счастьем, которое случается очень редко и на которое нельзя рассчитывать.
Наступил март, и в природе все заметнее становились первые признаки весны. Однажды утром, глядя с мачеры вниз, мы заметили на склоне горы первые белые цветы миндального дерева; они распустились этой ночью и как будто дрожали от холода, похожие в сером тумане на белые призраки. Нам, беженцам, это показалось счастливым предзнаменованием: пришла весна, дороги скоро высохнут, и англичане будут снова наступать. Но крестьяне качали головой, они знали, что весна несет с собой голод, знали на своем горьком опыте, что их запасов не хватит до нового урожая и старались как можно больше экономить, употребляя в пищу что придется и не прикасаясь пока к основным запасам. Париде, например, расставлял в кустах ловунки для краснозобок и жаворонков, но эти птички были такие маленькие, что можно было почувствовать их вкус, только съев по меньшей мере штуки четыре. Он пытался ловить в западню и водящихся здесь маленьких лисиц ярко-рыжего цвета; ободрав с них шкуру, их вымачивали несколько дней в воде, чтобы мясо стало мягче, а потом готовили с сладким и острым соусом, отбивавшим вкус дичины. Основной едой в это время стал цикорий, но не тот цикорий, который едят в Риме: здесь цикорием называли всякую съедобную траву. Я тоже все чаще прибегала к помощи этого так называемого цикория, часами собирая его по мачерам вместе с Розеттой и Микеле. Мы вставали рано утром, брали каждый по ножику и по сумке и шли вверх или вниз по склону горы, срывая разные травы. Вы не можете себе представить, сколько существует съедобных трав; почти всякая трава съедобна. Я знала кое-какие из этих трав, потому что собирала их, еще когда была девочкой, но потом почти совсем забыла их названия и как они выглядят. Луиза, жена Париде, первый раз пошла со мной, чтобы показать мне эти травы, и очень скоро я уже разбиралась в них не хуже крестьян, зная различные сорта цикория по виду и по названиям. Некоторые из них до сих пор остались у меня в памяти: криспин, который городские жители называют крешоном, темно-зеленого цвета с очень нежными листиками и стеблями; заячья трава, растущая на мачерах среди камней, зеленовато-синего цвета, с длинными, тонкими и мясистыми листьями; особый сорт лопухов, плоские мохнатые листья которых, по четыре или пять на одном корне, прижимаются к земле, цвет у них зеленовато-желтый; настоящий цикорий, с длинными стеблями и зубчатыми остроконечными листьями; подорожник; дикая мята; котовик и многие другие. Мы ходили, как я уже сказала, вверх и вниз по мачерам; и нас там было много, потому что все занимались сбором цикория; склон горы представлял собой очень странную картину — весь усеянный людьми, медленно двигавшимися, нагнув голову и уставившись в землю, как души умерших в чистилище. Казалось, что эти люди ищут какую-то потерянную вещь, на самом деле голод заставлял их искать то, чего они никогда не теряли, но надеялись найти. Сбор цикория занимал много времени, два-три часа и даже больше; для того чтобы вышла одна тарелка еды, надо было собрать целый передник травы; но скоро и травы стало не хватать на всех, ее становилось все меньше, так что нам приходилось уходить дальше от дома и подолгу искать ее. Результаты этого труда были ничтожны; сварив цикорий в воде, мы получали из двух-трех полных передников травы два или три зеленых шарика величиной с апельсин. Потом я поджаривала цикорий на сковороде, смазанной смальцем; такая еда если и не была питательной, все же наполняла желудок и утоляла голод. Сбор цикория так утомлял нас, что мы валились с ног от усталости и уже ничем не могли заниматься целый день. А ночью, ложась рядом с Розеттой на жесткую кровать с матрацем из сухих кукурузных листьев, я видела цикорий, бесчисленные растеньица цикория плясали у меня перед глазами, не давая уснуть, пока, наконец, после мучительного полусна начинало казаться, будто я падаю в цикорий, и я засыпала.
Но самым неприятным в это время, как я уже отмечала, были бесконечные разговоры о еде, которыми беженцы пытались обмануть свой голод. Я тоже люблю поесть, признаю, что еда очень важная вещь: без еды невозможно не только работать, но даже серьезно заниматься поисками этой самой еды. И все-таки есть много более важных и интересных тем для разговоров — это повторял нам все время и Микеле, а кроме того, говорить о еде на голодный желудок значило испытывать двойную муку: думать одновременно о голоде и пресыщении. Больше всех рассуждал о еде Филиппо. Проходя иногда по мачере, я видела Филиппо, сидящего на камне в окружении группы беженцев, я подходила к ним и слышала, как он рассказывает:
— Вы помните? Достаточно было позвонить по телефону в Неаполь, чтобы заказать обед в ресторане.
Потом вчетвером или впятером, все хорошие едоки, мы садились в машину и ехали в Неаполь. За стол садились в час, а вставали в пять. Что мы ели? Макароны с рыбным соусом, с кусочками рыбы, каракатицами, рачками и устрицами; золотые рыбки или кефаль в жареном или вареном виде с майонезом; рыбу-тунец с зеленым горошком или ломтики меч-рыбы, рыбы-ежа или какой-нибудь другой рыбы, поджаренной на углях; осьминогов, таких вкусных, если их приготовить как полагается. Одним словом, в течение двух или трех часов мы ели рыбу всевозможных сортов и со всякими приправами. Садились мы за стол такие подтянутые, одетые по всем правилам, а выходили из-за стола с расстегнутыми жилетами и поясами, рыгали так, что дрожали стекла; каждый поправлялся на два-три кило. А выпивали мы за обедом по крайней мере по два литра вина на человека. Не знаю, удастся ли нам еще когда так поесть.
Тогда кто-нибудь говорил:
— С приходом англичан вернется и изобилие, Филиппо.
Один раз я стала свидетельницей спора между Микеле и Филиппо во время таких разговоров о еде. Филиппо говорил:
— ...хотелось бы мне теперь иметь хорошо откормленную свинью, зарезать ее и сейчас же приготовить бифштексы, жирные, толстые, каждый толщиной с палец и весом по полкило... Сами понимаете: полкило свинины может вернуть человеку жизнь.
Микеле, случайно находившийся поблизости, услышал эту фразу отца и вдруг сказал:
— Это было бы очень похоже на каннибализм.
— Почему?
— Потому, что свинья съела бы, таким образом, свинью.
Филиппо, конечно, не понравилось, что сын назвал его свиньей, он густо покраснел и сказал, упирая на ело а:
— Ты не уважаешь своих родителей.
А Микеле в ответ:
— Не только не уважаю, но и стыжусь их.
Филиппо был сбит с толку твердым и решительным
тоном сына; немного успокоившись, он сказал:
— Если бы у тебя не было отца, платившего за твое учение, ты не смог бы учиться и теперь не стыдился бы своего отца, значит, во всем виноват я сам.
Микле некоторое время помолчал, потом ответил:
— Ты прав... я не должен был вас слушать... я постараюсь держаться подальше, и вы сможете говорить сколько хотите о еде.
Тогда Филиппо сказал, примирительно и растроганно, потому что с тех пор, как мы находились здесь, это было в первый раз, что сын признавал его правоту:
— Если хочешь, будем говорить о другом... ты прав, почему мы должны всегда говорить только о еде?.. Поговорим о чем-нибудь другом.
Но Микеле вдруг рассердился, подскочил как ужаленный и закричал:
— Хорошо! Но о чем же мы будем говорить? О том, что мы будем делать, когда придут англичане? Об изобилии? О торговых сделках? О вещах, украденных испольщиком? О чем мы будем говорить, а?
На это Филиппо не нашелся что ответить, потому что только на эти и подобные темы он и мог говорить, Микеле исчерпал все темы, и Филиппо не приходило ничего другого в голову. Микеле ушел. Как только Филиппо убедился в том, что сын его не видит, он сделал жест, который должен был означать: «Мой сын — оригинал, с этим приходится считаться». Беженцы постарались успокоить его.
— Твой сын, Филиппо, знает очень много... деньги, которые ты истратил на его учение, это хорошее капиталовложение... это и важно, а остальное не в счет.
В тот же день Микеле сказал нам с раскаянием:
— Мой отец прав, я не уважаю его. Но я теряю голову и не владею собой, когда он начинает говорить о еде.
Я спросила, почему его так раздражает, когда отец говорит о еде. Он подумал немного и ответил:
— Если бы ты знала, что завтра умрешь, ты стала бы говорить о еде?
— Нет.
— А мы именно в таком положении и находимся. Завтра или через много лет, но мы все равно умрем.
Так почему же в ожидании смерти мы должны говорить или заниматься глупостями?
Я не совсем поняла его мысль и продолжала настаивать:
— А о чем же нам тогда говорить?
Он подумал еще немного и сказал:
— В настоящее время и в нашем положении мы должны были бы говорить, например, о причинах, по которым в такое положение попали.
— А какие это причины?
Он засмеялся и ответил:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57