Мы выскочили наружу и увидели, что снаряд разорвался недалеко от нас, на мачере, часть которой сорвалась вниз, а на этом месте была огромная дыра, заполненная свежей землей и вырванной с корнем травой. Тут и Микеле если не испугался, то понял, что я была права,— умереть можно и за несколько секунд; поэтому он велел нам идти за ним.
— Нам нужно,— сказал он,— найти непростреливаемый уголок.
Мы побежали вдоль мачеры на другой ее конец, где под навесом скалы стоял шалаш из ветвей, служивший хлевом.
— Вот это и есть непростреливаемый уголок,— сказал Микеле, очень довольный, что может нам продемонстрировать свои военные знания,— мы сядем на траву... сюда снаряды не попадут.
Как бы не так! Не успел он произнести эти слова, как раздался ужасный взрыв и нас обволокло пылью и дымом, сквозь который мы увидели, что шалаш наклонился набок, точно картонный домик. На этот раз Микеле ничего не сказал о непростреливаемом уголке, а толкнул нас так, что мы упали на землю, и закричал:
— Следуйте за мной в пещеру... ползите в пещеру... не вставайте, ползите за мной!
Пещера находилась как раз за шалашом, она была маленькая, с низким входом, и крестьяне устроили в ней курятник. Мы поползли за Микеле, ползком забрались в курятник, всполошив кур, которые, кудахтая, забились в глубь пещеры. Пещера была слишком низкой, чтобы можно было встать или сесть, и мы пролежали в ней больше часа прямо на курином помете, покрывавшем пол пещеры; куры очень быстро освоились с нашим присутствием, даже гуляли по нас и щипали наши волосы. Мы услыхали возле самой пещеры взрывы, последовавшие один за другим, и я сказала Микеле:
— Хорошо еще, что это непростреливаемый уголок.
Наконец послышалось еще несколько взрывов, уже
не таких частых, и на этом все кончилось, если не считать далеких залпов, свиста проносившихся над нами снарядов и взрывов где-то сзади Сант Еуфемии. Тогда Микеле сказал, что снаряды, попавшие в шалаш, были, вероятно, не английские, а немецкие, причем немцы стреляли из горных минометов, имевших кривую траекторию; теперь мы уже можем выйти из пещеры, потому что немцы прекратили стрельбу, а англичане не будут в нас стрелять. Так мы и сделали: выползли из пещеры и вернулись домой.
Было уже час дня, и мы подумали, что пора закусить, съесть немного хлеба с сыром. Пока мы сидели и ели, вдруг запыхавшись, прибежал сын Париде и сказал, что пришли немцы. Сначала мы ничего не поняли: вроде бы после всей этой стрельбы должны были прийти англичане,— я даже переспросила мальчика, ведь он мог перепутать:
— Ты хочешь сказать, что пришли англичане?
— Нет, немцы.
— Немцы уже удрали.
— А я тебе говорю, что они пришли сюда.
Тут явился Париде и объяснил нам, в чем дело: это действительно были немцы, целая группа немецких солдат, бегущих от англичан; они сидели на сене около сарая, и крестьяне не могли понять, что им нужно. Я сказала Микеле:
— Какое нам дело до немцев?.. Мы ждем англичан, а не немцев, пусть немцы устраиваются, как хотят.
К сожалению, Микеле не послушался меня, глаза у него блестели, можно было подумать, что он одновременно и ненавидит немцев и чувствует к ним какое-то влечение; было видно, что ему хочется посмотреть на немцев, побежденных и разбитых, после того как он много раз видел их чванными победителями. Выслушав Париде, он сказал:
— Пойдем посмотрим на этих немцев,— и пошел вслед за Париде, а мы с Розеттой за ним.
Немцы сидели там, где их оставил Париде,— в тени у сеновала. Их было пять человек; я никогда в жизни не видела таких измученных и усталых людей. Они валялись на соломе, раскинув руки и ноги, и казались мертвыми. Трое из них спали, во всяком случае глаза у них были закрыты, четвертый лежал на спине и смотрел в небо, пятый тоже лежал на спине, но он смастерил себе изголовье из соломы и смотрел прямо перед собой. Больше всего мне бросился в глаза этот последний: белобрысый, с розовой и прозрачной кожей, с голубыми глазами, окруженными совсем белыми ресницами, и с очень светлыми тонкими и гладкими волосами. Щеки у него были покрыты густым слоем пыли с дорожками, как от высохших слез, ноздри были черные от земли или грязи, губы потрескались, глаза покраснели и ввалились. Я всегда видела на немцах очень аккуратные мундиры, чистые и отутюженные, как будто их только что вытащили из сундука, но на этих солдатах мундиры были мятые и рваные, казалось, что даже цвет их изменился, как будто их обдало пылью или копотью Вокруг немцев на некотором расстоянии стояли беженцы и крестьяне и глазели на них, как на невиданных чудовищ; немцы продолжали лежать молча и неподвижно. Микеле подошел к ним и спросил, откуда они идут.
Они говорили по-немецки, но белобрысый, не поворачивая головы, как будто она была намертво прикреплена к соломенному изголовью, тихо сказал:
— Можете говорить по-итальянски... Я знаю итальянский язык.
Микеле повторил свой вопрос по-итальянски, и белобрысый ответил, что они идут с фронта. Микеле спросил, что случилось. Белобрысый, продолжая лежать, как парализованный, и, говоря очень тихо и медленно, каким-то мрачным, угрожающим и усталым голосом рассказал, что они артиллеристы, что двое суток их без передышки бомбили самолеты, разбившие не только их пушки, но разворотившие кругом всю землю, что большинство их товарищей убито, а они убежали.
— Фронт теперь уже не у Гарильяно,— медленно заключил он,— а гораздо севернее. Мы должны идти туда... Там есть еще горы, и мы там укрепимся.
Они походили на мертвецов и все-таки еще говорили о сопротивлении и о продолжении войны.
Микеле спросил, кто прорвал линию фронта, англичане или американцы; это был неосторожный вопрос, белобрысый усмехнулся и сказал:
— Какое вам до этого дело? Вам достаточно знать, дорогой синьор, что ваши друзья скоро будут здесь.
Микеле сделал вид, что не замечает иронического и угрожающего тона, и спросил, чем он может помочь им. Белобрысый сказал:
— Дайте нам чего-нибудь поесть.
Мы доедали последние крохи своих запасов; за исключением Филиппо, у нас у всех, беженцев и крестьян, вместе взятых, не нашлось бы и одной буханки хлеба. Поэтому мы переглянулись между собой, и я, высказывая вслух наши общие мысли, воскликнула:
— Поесть! Вы думаете, у нас есть еда? Если англичане не принесут нам продуктов и притом очень скоро, мы все здесь умрем с голоду. Подождите и вы англичан, и у вас тоже будет еда.
Я увидела, что Микеле делает мне знак замолчать, и тут же поняла, что сморозила глупость. Немец пристально посмотрел на меня, как бы желая запомнить черты моего лица. Наконец он сказал медленно:
— Прекрасный совет: ждать англичан.
Некоторое время он еще лежал неподвижно, потом
с трудом поднял руку и стал искать что-то у себя на груди под курткой.
— Я сказал, что мы хотим чего-нибудь поесть.— Не двигаясь и не меняя позы, он достал огромный черный пистолет и направил дуло в нашу сторону.
Я страшно испугалась — не так пистолета, как выражения глаз немца, который был похож на дикого зверя, попавшего в западню, но еще скалившего зубы. Микеле как ни в чем не бывало сказал Розетте:
— Беги к моему отцу и скажи ему, чтобы он дал немного хлеба для немцев.
Он произнес эти слова таким тоном, как будто подсказывал Розетте, чтобы она рассказала его отцу, каким образом немцы требуют от нас хлеб. Розетта побежала к домику Филиппо.
В ожидании, когда принесут хлеб, мы неподвижно стояли возле лежавших немецких солдат. Помолчав немного, белобрысый сказал:
— Нам нужен не только хлеб... Нам нужно, чтобы кто-нибудь пошел с нами и показал тропинку на север, по которой мы можем догнать наши войска.
Микеле сказал: — Вон она, эта тропинка,— и указал на горную тропинку, подымавшуюся вверх. Белобрысый ответил:
— Я и сам ее вижу. Но мы не знаем этих гор. Нам нужен проводник. Вот, например, эта девушка.
— Какая девушка?
— Которая пошла за хлебом.
Кровь застыла у меня в жилах: сейчас война идет, и, если они уведут Розетту, кто его знает, когда я ее снова увижу. Но Микеле, не теряя спокойствия, сейчас же ответил:
— Эта девушка не здешняя. Горы она знает еще хуже, чем вы.
— Тогда,— сказал белобрысый,— с нами пойдете вы, дорогой синьор. Вы ведь здешний, не так ли?
Я хотела крикнуть Микеле: «Скажи, что ты тоже не здешний»,— но не успела сделать этого. Микеле был слишком честным человеком, чтобы лгать, поэтому он ответил:
— Да, я здешний, но я тоже не знаю этих гор, потому что я всегда жил в городе.
На это белобрысый чуть не расхохотался и сказал:
— Если слушать вас, так окажется, что этих гор никто не знает. С нами пойдете вы. И я уверен, вы скоро обнаружите, что прекрасно знаете эти горы.
На это Микеле ничего не ответил, он только нахмурил брови. Тем временем вернулась Розетта с двумя маленькими буханками хлеба, которые она осторожно положила на солому возле немцев, протягивая им хлеб издали, как это делают обычно, когда дают пищу диким животным, не внушающим никакого доверия. Немец заметил это и сказал недовольно:
— Дай мне хлеб в руки. Мы не бешеные собаки и не укусим тебя.
Розетта опять взяла буханки и подала их ему. Немец положил пистолет в карман, взял хлеб и уселся на соломе.
Остальные немцы тоже поднялись и сели рядом, наверное, они и не спали и слышали весь разговор, лежа с закрытыми глазами. Белобрысый вынул из кармана нож, разрезал хлеб на пять равных частей и роздал своим товарищам. Они ели очень медленно и долго, подбирая каждую крошку, а мы все стояли вокруг них, не говоря ни слова. Когда они наконец кончили есть, одна из крестьянок молча подала им ведро с водой, и они выпили каждый по два, а кто и по четыре половника, очевидно, им страшно хотелось есть и пить. Потом белобрысый снова вытащил пистолет.
— Нам пора идти, уже поздно.
Он сказал это своим товарищам, и они сейчас же начали медленно подыматься с соломы. Затем он обратился к Микеле:
— А вы пойдете с нами и будете указывать нам дорогу.
Мы все были поражены, потому что думали, что белобрысый говорил это не всерьез; но теперь мы убедились в том, что он не шутил. Филиппо тоже пришел и вместе с нами молча смотрел на немцев, пока они ели» Но когда он увидел, что белобрысый угрожает пистолетом Микеле, он вдруг застонал и с решимостью, которой
от него никто не ожидал, загородил своим телом Микеле и закричал:
— Это мой сын, понимаете? Мой сын.
Белобрысый ничего не сказал, только махнул пистолетом, как будто отгонял назойливую муху. Но Филиппо опять закричал:
— Клянусь евангелием, что мой сын не знает гор. Мой сын читает книги, пишет, учится, откуда ему знать горы?
Белобрысый сказал:
— Баста, он пойдет с нами.
Он поднялся и, держа пистолет в одной руке, поправил на себе другой рукой пояс.
Филиппо смотрел на него и как будто не понимал, чего тот хочет. Потом он судорожно глотнул и провел языком по губам: наверное, его мучило удушье. Вдруг, сама не зная почему, я вспомнила фразу, которую он так любил повторять: «Дураков здесь не водится». Бедняжка, теперь он был ни умным, ни дураком, а просто отцом, у которого хотели отнять сына. Несколько мгновений он стоял, как пораженный громом, потом опять закричал:
— Возьмите меня! Возьмите меня вместо моего сына. Я хорошо знаю горы. Прежде чем купить лавку, я был коробейником. Эти горы я исходил вдоль и поперек. Я вас за руку доведу до вашего штаба. Я знаю самые удобные и самые потайные тропинки. Я отведу вас, обещаю вам.
Он повернулся к жене и сказал:
— Иду я. Не беспокойтесь, я вернусь домой завтра к вечеру.— Сказав это, он подтянул штаны и даже попытался улыбнуться жалкой улыбкой, потом подошел к немцу, положил ему руку на плечо и сказал с наигранной развязностью:
— Ну что ж, идем, путь не близкий.
Но не тут-то было.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57
— Нам нужно,— сказал он,— найти непростреливаемый уголок.
Мы побежали вдоль мачеры на другой ее конец, где под навесом скалы стоял шалаш из ветвей, служивший хлевом.
— Вот это и есть непростреливаемый уголок,— сказал Микеле, очень довольный, что может нам продемонстрировать свои военные знания,— мы сядем на траву... сюда снаряды не попадут.
Как бы не так! Не успел он произнести эти слова, как раздался ужасный взрыв и нас обволокло пылью и дымом, сквозь который мы увидели, что шалаш наклонился набок, точно картонный домик. На этот раз Микеле ничего не сказал о непростреливаемом уголке, а толкнул нас так, что мы упали на землю, и закричал:
— Следуйте за мной в пещеру... ползите в пещеру... не вставайте, ползите за мной!
Пещера находилась как раз за шалашом, она была маленькая, с низким входом, и крестьяне устроили в ней курятник. Мы поползли за Микеле, ползком забрались в курятник, всполошив кур, которые, кудахтая, забились в глубь пещеры. Пещера была слишком низкой, чтобы можно было встать или сесть, и мы пролежали в ней больше часа прямо на курином помете, покрывавшем пол пещеры; куры очень быстро освоились с нашим присутствием, даже гуляли по нас и щипали наши волосы. Мы услыхали возле самой пещеры взрывы, последовавшие один за другим, и я сказала Микеле:
— Хорошо еще, что это непростреливаемый уголок.
Наконец послышалось еще несколько взрывов, уже
не таких частых, и на этом все кончилось, если не считать далеких залпов, свиста проносившихся над нами снарядов и взрывов где-то сзади Сант Еуфемии. Тогда Микеле сказал, что снаряды, попавшие в шалаш, были, вероятно, не английские, а немецкие, причем немцы стреляли из горных минометов, имевших кривую траекторию; теперь мы уже можем выйти из пещеры, потому что немцы прекратили стрельбу, а англичане не будут в нас стрелять. Так мы и сделали: выползли из пещеры и вернулись домой.
Было уже час дня, и мы подумали, что пора закусить, съесть немного хлеба с сыром. Пока мы сидели и ели, вдруг запыхавшись, прибежал сын Париде и сказал, что пришли немцы. Сначала мы ничего не поняли: вроде бы после всей этой стрельбы должны были прийти англичане,— я даже переспросила мальчика, ведь он мог перепутать:
— Ты хочешь сказать, что пришли англичане?
— Нет, немцы.
— Немцы уже удрали.
— А я тебе говорю, что они пришли сюда.
Тут явился Париде и объяснил нам, в чем дело: это действительно были немцы, целая группа немецких солдат, бегущих от англичан; они сидели на сене около сарая, и крестьяне не могли понять, что им нужно. Я сказала Микеле:
— Какое нам дело до немцев?.. Мы ждем англичан, а не немцев, пусть немцы устраиваются, как хотят.
К сожалению, Микеле не послушался меня, глаза у него блестели, можно было подумать, что он одновременно и ненавидит немцев и чувствует к ним какое-то влечение; было видно, что ему хочется посмотреть на немцев, побежденных и разбитых, после того как он много раз видел их чванными победителями. Выслушав Париде, он сказал:
— Пойдем посмотрим на этих немцев,— и пошел вслед за Париде, а мы с Розеттой за ним.
Немцы сидели там, где их оставил Париде,— в тени у сеновала. Их было пять человек; я никогда в жизни не видела таких измученных и усталых людей. Они валялись на соломе, раскинув руки и ноги, и казались мертвыми. Трое из них спали, во всяком случае глаза у них были закрыты, четвертый лежал на спине и смотрел в небо, пятый тоже лежал на спине, но он смастерил себе изголовье из соломы и смотрел прямо перед собой. Больше всего мне бросился в глаза этот последний: белобрысый, с розовой и прозрачной кожей, с голубыми глазами, окруженными совсем белыми ресницами, и с очень светлыми тонкими и гладкими волосами. Щеки у него были покрыты густым слоем пыли с дорожками, как от высохших слез, ноздри были черные от земли или грязи, губы потрескались, глаза покраснели и ввалились. Я всегда видела на немцах очень аккуратные мундиры, чистые и отутюженные, как будто их только что вытащили из сундука, но на этих солдатах мундиры были мятые и рваные, казалось, что даже цвет их изменился, как будто их обдало пылью или копотью Вокруг немцев на некотором расстоянии стояли беженцы и крестьяне и глазели на них, как на невиданных чудовищ; немцы продолжали лежать молча и неподвижно. Микеле подошел к ним и спросил, откуда они идут.
Они говорили по-немецки, но белобрысый, не поворачивая головы, как будто она была намертво прикреплена к соломенному изголовью, тихо сказал:
— Можете говорить по-итальянски... Я знаю итальянский язык.
Микеле повторил свой вопрос по-итальянски, и белобрысый ответил, что они идут с фронта. Микеле спросил, что случилось. Белобрысый, продолжая лежать, как парализованный, и, говоря очень тихо и медленно, каким-то мрачным, угрожающим и усталым голосом рассказал, что они артиллеристы, что двое суток их без передышки бомбили самолеты, разбившие не только их пушки, но разворотившие кругом всю землю, что большинство их товарищей убито, а они убежали.
— Фронт теперь уже не у Гарильяно,— медленно заключил он,— а гораздо севернее. Мы должны идти туда... Там есть еще горы, и мы там укрепимся.
Они походили на мертвецов и все-таки еще говорили о сопротивлении и о продолжении войны.
Микеле спросил, кто прорвал линию фронта, англичане или американцы; это был неосторожный вопрос, белобрысый усмехнулся и сказал:
— Какое вам до этого дело? Вам достаточно знать, дорогой синьор, что ваши друзья скоро будут здесь.
Микеле сделал вид, что не замечает иронического и угрожающего тона, и спросил, чем он может помочь им. Белобрысый сказал:
— Дайте нам чего-нибудь поесть.
Мы доедали последние крохи своих запасов; за исключением Филиппо, у нас у всех, беженцев и крестьян, вместе взятых, не нашлось бы и одной буханки хлеба. Поэтому мы переглянулись между собой, и я, высказывая вслух наши общие мысли, воскликнула:
— Поесть! Вы думаете, у нас есть еда? Если англичане не принесут нам продуктов и притом очень скоро, мы все здесь умрем с голоду. Подождите и вы англичан, и у вас тоже будет еда.
Я увидела, что Микеле делает мне знак замолчать, и тут же поняла, что сморозила глупость. Немец пристально посмотрел на меня, как бы желая запомнить черты моего лица. Наконец он сказал медленно:
— Прекрасный совет: ждать англичан.
Некоторое время он еще лежал неподвижно, потом
с трудом поднял руку и стал искать что-то у себя на груди под курткой.
— Я сказал, что мы хотим чего-нибудь поесть.— Не двигаясь и не меняя позы, он достал огромный черный пистолет и направил дуло в нашу сторону.
Я страшно испугалась — не так пистолета, как выражения глаз немца, который был похож на дикого зверя, попавшего в западню, но еще скалившего зубы. Микеле как ни в чем не бывало сказал Розетте:
— Беги к моему отцу и скажи ему, чтобы он дал немного хлеба для немцев.
Он произнес эти слова таким тоном, как будто подсказывал Розетте, чтобы она рассказала его отцу, каким образом немцы требуют от нас хлеб. Розетта побежала к домику Филиппо.
В ожидании, когда принесут хлеб, мы неподвижно стояли возле лежавших немецких солдат. Помолчав немного, белобрысый сказал:
— Нам нужен не только хлеб... Нам нужно, чтобы кто-нибудь пошел с нами и показал тропинку на север, по которой мы можем догнать наши войска.
Микеле сказал: — Вон она, эта тропинка,— и указал на горную тропинку, подымавшуюся вверх. Белобрысый ответил:
— Я и сам ее вижу. Но мы не знаем этих гор. Нам нужен проводник. Вот, например, эта девушка.
— Какая девушка?
— Которая пошла за хлебом.
Кровь застыла у меня в жилах: сейчас война идет, и, если они уведут Розетту, кто его знает, когда я ее снова увижу. Но Микеле, не теряя спокойствия, сейчас же ответил:
— Эта девушка не здешняя. Горы она знает еще хуже, чем вы.
— Тогда,— сказал белобрысый,— с нами пойдете вы, дорогой синьор. Вы ведь здешний, не так ли?
Я хотела крикнуть Микеле: «Скажи, что ты тоже не здешний»,— но не успела сделать этого. Микеле был слишком честным человеком, чтобы лгать, поэтому он ответил:
— Да, я здешний, но я тоже не знаю этих гор, потому что я всегда жил в городе.
На это белобрысый чуть не расхохотался и сказал:
— Если слушать вас, так окажется, что этих гор никто не знает. С нами пойдете вы. И я уверен, вы скоро обнаружите, что прекрасно знаете эти горы.
На это Микеле ничего не ответил, он только нахмурил брови. Тем временем вернулась Розетта с двумя маленькими буханками хлеба, которые она осторожно положила на солому возле немцев, протягивая им хлеб издали, как это делают обычно, когда дают пищу диким животным, не внушающим никакого доверия. Немец заметил это и сказал недовольно:
— Дай мне хлеб в руки. Мы не бешеные собаки и не укусим тебя.
Розетта опять взяла буханки и подала их ему. Немец положил пистолет в карман, взял хлеб и уселся на соломе.
Остальные немцы тоже поднялись и сели рядом, наверное, они и не спали и слышали весь разговор, лежа с закрытыми глазами. Белобрысый вынул из кармана нож, разрезал хлеб на пять равных частей и роздал своим товарищам. Они ели очень медленно и долго, подбирая каждую крошку, а мы все стояли вокруг них, не говоря ни слова. Когда они наконец кончили есть, одна из крестьянок молча подала им ведро с водой, и они выпили каждый по два, а кто и по четыре половника, очевидно, им страшно хотелось есть и пить. Потом белобрысый снова вытащил пистолет.
— Нам пора идти, уже поздно.
Он сказал это своим товарищам, и они сейчас же начали медленно подыматься с соломы. Затем он обратился к Микеле:
— А вы пойдете с нами и будете указывать нам дорогу.
Мы все были поражены, потому что думали, что белобрысый говорил это не всерьез; но теперь мы убедились в том, что он не шутил. Филиппо тоже пришел и вместе с нами молча смотрел на немцев, пока они ели» Но когда он увидел, что белобрысый угрожает пистолетом Микеле, он вдруг застонал и с решимостью, которой
от него никто не ожидал, загородил своим телом Микеле и закричал:
— Это мой сын, понимаете? Мой сын.
Белобрысый ничего не сказал, только махнул пистолетом, как будто отгонял назойливую муху. Но Филиппо опять закричал:
— Клянусь евангелием, что мой сын не знает гор. Мой сын читает книги, пишет, учится, откуда ему знать горы?
Белобрысый сказал:
— Баста, он пойдет с нами.
Он поднялся и, держа пистолет в одной руке, поправил на себе другой рукой пояс.
Филиппо смотрел на него и как будто не понимал, чего тот хочет. Потом он судорожно глотнул и провел языком по губам: наверное, его мучило удушье. Вдруг, сама не зная почему, я вспомнила фразу, которую он так любил повторять: «Дураков здесь не водится». Бедняжка, теперь он был ни умным, ни дураком, а просто отцом, у которого хотели отнять сына. Несколько мгновений он стоял, как пораженный громом, потом опять закричал:
— Возьмите меня! Возьмите меня вместо моего сына. Я хорошо знаю горы. Прежде чем купить лавку, я был коробейником. Эти горы я исходил вдоль и поперек. Я вас за руку доведу до вашего штаба. Я знаю самые удобные и самые потайные тропинки. Я отведу вас, обещаю вам.
Он повернулся к жене и сказал:
— Иду я. Не беспокойтесь, я вернусь домой завтра к вечеру.— Сказав это, он подтянул штаны и даже попытался улыбнуться жалкой улыбкой, потом подошел к немцу, положил ему руку на плечо и сказал с наигранной развязностью:
— Ну что ж, идем, путь не близкий.
Но не тут-то было.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57