И вдруг я вспомнила, сама не знаю почему, что Розетта очень хорошо пела, у нее был приятный голосок, часто, убираясь дома, она напевала, чтобы скоротать время, а я сидела в другой комнате, слушала ее и не могла наслушаться, потому что в ее голосе, таком спокойном и веселом, был весь ее характер, каким он был в то далекое время; пела она, бывало, долго и никогда не уставала и не путала слов и мотива разных песенок. Я вспомнила об этом по дороге между Террачиной и Чистерной, и мне захотелось хотя бы на один момент представить, что Розетта все та же. Я и говорю ей:
— Спой что-нибудь, Розетта! Ты раньше так хорошо пела, спой какую-нибудь хорошую песенку... а то ведь на этой скучной дороге и заснуть можно от жары.
Она спросила:
— А что спеть?
Я назвала песенку, которая была в большой моде
года два тому назад, и Розетта запела полным голосом, сидя неподвижно и продолжая держать руку Розарио у себя на коленях. Но я сразу заметила, что голос у нее стал совсем не тот, не такой ясный и приятный, как раньше, в некоторых местах она врала и, наверно, сама почувствовала это, потому что вдруг перестала петь и сказала:
— Боюсь, что я не смогу больше петь, мама, мне что-то не поется.
Мне хотелось сказать ей: «Ты не можешь больше петь и тебе не поется потому, что на коленях у тебя рука Розарио, и потому, что ты уже не та, что раньше, нет у тебя больше в груди чувств, а ведь, бывало, пела, как птичка...»
Но у меня духу не хватило сказать ей это. Розарио заявил:
— Ну, уж если вам так хочется, то я спою.
И он затянул своим хриплым голосом похабную и разнузданную песню. Мне стало как-то еще тяжелее на душе, во-первых, оттого, что Розетта не могла больше петь, значит, она и в этом переменилась, а потом меня раздражало пение Розарио. Между тем грузовик все мчался вперед, и очень скоро мы приехали в Чистерну.
Здесь тоже были одни развалины да пустыри, как в Террачине. Больше всего почему-то мне запомнился фонтан на площади: все дома вокруг были разрушены, и бассейн фонтана был полон всякого мусора, посреди бассейна стояла статуя без головы (вместо головы торчал какой-то черный железный крючок) и с одной только рукой, и та без единого пальца. И оттого, что у нее не было головы и руки, она показалась мне живой. Здесь тоже не было видно ни души — люди или убежали в горы, или прятались среди развалин. После Чистерны дорога шла через редкий лес пробковых деревьев, не было видно ни домов, ни крестьян, со всех сторон нас окружали искореженные красные стволы, казавшиеся ободранными, и покрытая зеленым мхом земля. Погода начала портиться, с моря натянулись веером маленькие серые облака; этот веер раскрывался все больше, было похоже, что ручка его оставалась около моря, а палочки, состоявшие из густых облаков, раскрывались все шире, охватывая псе небо.
Солнце скрылось за облаками, и все вокруг стало серым, мрачным, а пробковые деревья, кривые и красные, казалось, страдали именно потому, что они были красные и кривые. Вокруг не было никакой жизни, и, хотя грузовик тарахтел без умолку, все равно чувствовалось, что вокруг стоит полная тишина — не было слышно ни пения птиц, ни стрекота цикад. Розетта дремала, Розарио держал баранку и курил, а я считала белые километровые камни, всматривалась в глубину леса, но ничего и никого в нем не видела. И вот смотрю я, значит, в боковое окошко, и вдруг дорога круто повернула, я чуть не ударилась лбом о переднее стекло машины, потом опять откинулась на сиденье, и тут я увидела, что поперек дороги лежит телеграфный столб, а из-за пробковых деревьев выходят трое мужчин и идут нам навстречу, махая руками, чтобы грузовик остановился. Розетта сразу проснулась и спрашивает:
— Что случилось?
. Но ей никто не ответил, потому что я сама ничего не понимала, а Розарио уже слез с грузовика и с решительным видом направлялся к мужчинам. Этих трех человек я запомнила хорошо, я и теперь узнала бы их из тысячи: они были одеты в лохмотья, правда, в то время почти все ходили в лохмотьях. Один из них приземистый блондин, широкоплечий, в коричневом бархатном костюме; второй — высокий, средних лет, такой тощий, щеки и глаза ввалились, седеющие волосы взъерошены; третий — молодой парень, с виду самый обычный, смуглый, с широким лицом и черными волосами, похожий на Розарио. Я заметила, что Розарио, вылезая из машины, быстро вынул из кармана какой-то сверток и засунул его под сиденье. Я поняла, что это были деньги, и сразу сообразила, что эти трое на дороге — воры. Все остальное случилось очень быстро. Мы с Розеттой, окаменев от удивления, смотрели из грузовика сквозь грязное стекло, на котором виднелись следы дождя, пыли и раздавленных насекомых, все казалось нам еще более страшным и мрачным, потому что небо затянуло облаками. И вот мы видим сквозь это грязное стекло, что Розарио направляется навстречу этим трем мужчинам — он был парень храбрый,— а те угрожают ему и что-то кричат. Розарио стоял к нам спиной, но лицо блондина, разговаривавшего с ним, я очень хорошо видела; у него был такой красный и кривой рот с прыщиком в углу. Блондин сказал что-то, Розарио ответил ему; блондин опять что-то сказал, Розарио опять ответил; и тут блондин схватил его за ворот у самого горла. Розарио развернулся слева направо, сбросил с себя блондина, и я ясно увидела, как рука его потянулась к заднему карману брюк. В это время раздался выстрел, один, потом второй, и я подумала, что это стрелял Розарио. Но он обернулся, как будто хотел идти к грузовику, сделал несколько шагов, неуверенно и все больше наклоняя голову, и вдруг шлепнулся на колени, опираясь обеими руками в землю, постоял немного так, как будто раздумывая, потом повалился на бок. Трое мужчин, не обращая больше на него внимания, направились к грузовику.
Блондин с револьвером в руке залез на подножку грузовика, заглянул в кабинку и крикнул нам:
— Эй вы, выходите. Выходите сейчас же!
Он задыхался и размахивал револьвером, но не для того, чтобы запугать нас, а так, для пущей важности. Двое других мужчин убирали с дороги телеграфный столб. Я сразу поняла, что нам не остается ничего другого, как сойти с машины, и сказала Розетте:
— Слезай, что ли.
Но только я хотела открыть дверцу, как блондин, все еще стоявший на подножке, вдруг что-то увидел на дороге, а двое других делали ему какие-то знаки. Он грязно выругался, соскочил с подножки, подошел к ним, и я увидела, что они все втроем бросились бежать в лес, прячась за пробковыми деревьями, и скоро исчезли из виду. Мы остались совсем одни, труп Розарио лежал прямо посреди дороги, телеграфный столб уже успели оттащить к обочине.
Я говорю Розетте:
— Что же мы будем делать?
В это время на дороге показался маленький военный автомобиль, в котором сидели два английских офицера, а за рулем — шофер-солдат. Автомобиль замедлил ход, потому что Розарио лежал как раз посреди дороги, хотя они могли объехать его; офицеры посмотрели на труп, потом на нас с Розеттой, и я увидела, что один из них делает шоферу знак, как будто хочет сказать: «Какое нам дело до них, поехали».
Машина объехала Розарио, прибавила скорость и очень быстро скрылась за поворотом дороги. Я вдруг вспомнила о деньгах, которые Розарио засунул под сиденье, протянула руку, достала сверток и спрятала его у себя на груди. Розетта заметила это, и мне показалось, что она посмотрела на меня с укоризной. Вдруг мы услыхали скрип тормозов, и рядом с нами остановилась грузовая машина.
На этот раз за рулем сидел итальянец, маленький такой, с большой лысой головой, лицо бледное и покрытое потом, круглые выпученные глаза и длинные бачки, доходившие ему до середины щек. Лицо у него было испуганное и недовольное, но не злое, а как у человека, которому приходится поневоле совершать смелый поступок и который в глубине души проклинает свою судьбу за то, что ему пришлось помимо воли быть храбрым.
Он спросил торопливо:
— Что случилось?—а сам не слезал с грузовика и не отнимал рук от руля.
Я сказала:
— Нас остановили какие-то люди, убили вот этого парня, а потом убежали. Хотели обокрасть нас. И вот теперь мы, бедные беженки...
Он прервал меня:
— Куда они убежали?
Я показала в глубину леса; его глаза испуганно проследили за моим пальцем, и он воскликнул:
— Ради бога, садитесь скорее на мой грузовик, если хотите ехать в Рим, но только скорее, скорее, ради бога.
Я поняла, что он вот-вот может уехать, поэтому быстро слезла с нашего грузовика и потянула за собой Розетту. А он закричал нам плачущим голосом:
— Отодвиньте это тело, отодвиньте его, а то как же я проеду?
Я посмотрела и сразу сообразила, что грузовик ведь намного шире, чем маленький автомобиль англичан, поэтому он не мог пройти между канавой и телом Розарио.
— Ради бога, скорее! — торопил он нас своим жалобным голосом.
Тогда я набралась храбрости и говорю Розетте:
— Помоги мне!
Мы подошли к телу Розарио; он лежал на боку, а рука была поднята над головой, как будто он хотел уцепиться за что-то, но не успел. Я наклонилась и взяла его за ногу, Розетта схватила за другую, и с трудом, потому что он был очень тяжел, мы потащили его к канаве, волоча по земле, так что его плечи, голова и распластанные руки мели асфальт. Розетта первая выпустила его ногу, я вслед за ней; потом я быстро нагнулась над ним, чтобы увериться, что он мертвый: сверток-то с его деньгами находился у меня за пазухой, мне не хотелось лишаться этих денег, в которых мы теперь так нуждались, и поэтому я решила убедиться, что он на самом деле умер. Он был мертвый, я это поняла по его глазам — они были открыты и блестели, а взгляд остановился навеки. Признаться, я поступила подло и корыстно, так поступила бы Кончетта, ведь, как она говорила, «война — это война». Я украла деньги у мертвеца; из-за этих денег я даже боялась, не жив ли он еще; но, как только я убедилась, что он умер, я захотела покрыть свой преступный страх религиозным жестом, который мне ничего не стоил. Человек на грузовике кричал мне:
— Успокойся, он умер, ему уже ничем не поможешь.
Но я все-таки быстро нагнулась и сделала указательным и средним пальцами знак креста на груди у Розарио, как раз в том самом месте, где на его куртке расплылось большое темное пятно. Когда я коснулась пальцами куртки, я почувствовала, что она мокрая; и, уже подбегая вместе с Розеттой к грузовику, я украдкой взглянула на кончики пальцев и увидела на них кровь, красную и свежую, только что вытекшую из человеческого тела. При виде этой крови мною овладело раскаяние, почти отвращение к самой себе, что я так подло сделала знак креста на теле человека, у которого только что украла деньги; я надеялась, что Розетта не заметила этого. Но когда я вытирала пальцы об юбку, то увидела, что Розетта смотрит на меня, и поняла, что она за мной наблюдала. Мы влезли в кабину, сели рядом с водителем, и грузовик тронулся.
Мужчина нагнулся над рулем, вцепился в него обеими руками, глаза его были вытаращены, а лицо белое, как мел, видно, перетрусил он порядком; а меня все мучили деньги, спрятанные на груди; Розетта смотрела перед собой, неподвижная и безразличная, на лице ее не было написано никаких чувств. Мне пришло в голову, что мы все трое, пусть и по разным причинам, нехорошо обошлись с Розарио: его убили, как собаку, а мы бросили посреди дороги; шофер-итальянец даже не вылез из грузовика, чтобы проверить, умер он или нет; я решила убедиться в его смерти только из-за денег, которые у него украла; Розетта оттащила его за ногу в ров, как вонючую падаль,— и все тут. Ни в ком из нас не было ни жалости, ни человеческой симпатии; умер человек, а всем было на это наплевать, каждому по своим причинам. Одним словом, как говорила Кончетта,— это была война, и я боялась, что, эта война будет продолжаться в наших душах и тогда, когда она уже кончится.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57