Даже отец Хесуса, баск, никогда не понимал одержимости сына всем баскским, не понимал сына, который всегда был солдатом Родины, приснившейся или созданной его воображением. «Меня поражает, – сказал Хавьер Арсальюс, председатель Исполнительного комитета Националистической партии басков, НПБ, – как мало людей помнит сегодня о Хесусе де Галиндес. Мне странно это не потому, что он был членом НПБ, а потому, что борьба его не сводилась только к борьбе за Страну Басков. Галиндес боролся, как некоторые борются сегодня за Никарагуа…»
– Ну-ка, ну-ка, я что-то не понял. Ну и тип – теперь, выходит, он еще и сандинист. Прочти-ка еще раз…
– «Галиндес боролся, как некоторые борются сегодня за Никарагуа. Он боролся против тирании везде – на чужой земле и за чужих людей…»
– Этот Арсальюс – хамелеон. То, что он говорит, в равной степени может относиться и к сандинистам, и к их противникам. И те, и другие утверждают, что борются за Никарагуа.
– А кто из них, на твой взгляд, действительно борется за Никарагуа?
– У меня здесь нет такого четкого мнения, как у тебя. Бороться за демократию – значит устанавливать ее посредством демократических институтов. А я не верю ни в сандинистов, ни в контрреволюцию, которую направляет Рейган.
– Ты веришь в демократию.
– Точно.
– Швейцарского образца? Или американского?
– Почему бы и нет? Разве есть другая?
– И это спрашиваешь ты, социалист?
– Я спрашиваю тебя, ведь это тебе повезло с самого рождения жить в демократическом государстве.
– Девочкой я видела, что вытворяла на улицах демократическая полиция с «Черными пантерами».
– Кто такие «Черные пантеры»?
– Ты слишком молод, давай оставим это.
– Хорошо, мамочка.
Тебе бы хотелось иметь такого красивого сына, как Рикардо, – худощавого, гибкого, смуглого, элегантного, по которому сразу видно, что он из интеллигентной семьи и работает в социалистическом Министерстве культуры: в нем ощущается врожденная грация и элегантность творца Истории. «Галиндес – это нечто вроде дерева Герники. Он всегда отстаивал свободу и справедливость и боролся за них везде – это в нем и восхищает. Не так много людей на этом свете, о которых можно сказать, что, защищая свободу и справедливость, они рисковали собственной жизнью и расстались с ней». Но Рикардо сейчас интересует только дорога, которая сузилась, нацелившись стрелой к укромному жилищу семейства Мигелоа. Он устал от Галиндеса и от Арсальюса, и хотел бы прекратить политические дискуссии.
– Послушай, детка. Не затевай разговоров о политике с дядей, с этим убежденным баском. И потом, там мой двоюродный брат, который был членом ЭТА, а теперь занимается скульптурой и живописью, довольно странной; впрочем, человек без странностей не свяжется с террористами. Я тебя представлю как исследовательницу баскской проблемы, ну, скажем, Галиндеса, если хочешь. Бросим зверям эту кость, потом поедим тушеной фасоли, которая у тети обалденная, – и спать. А утром в Мадрид, потому что здесь дикость, как в Албании. Но все-таки мне тут нравится, и меня сюда тянет, и когда я приезжаю из моей городской пустыни, все эти поля и деревья производят на меня огромное впечатление. Хотя как называются эти деревья, я даже и не знаю.
– Дубы.
– А вот те?
– Каштаны… рядом буки, а все эти заросли у дороги – орешник вперемешку с терновником, шиповником, можжевельником.
Рикардо слегка притормаживает и, ущипнув тебя за ногу, говорит:
– Послушай, детка, ты надо мной издеваешься.
Ты улыбаешься, ибо твоя осведомленность вызвала у него комическое возмущение, а не потому, что он ущипнул тебя; бессмысленная агрессивность, жест, в котором нет даже намека на ласку.
– А эти огромные зеленые кусты, похожие на гигантские ресницы…
– Это я и сам знаю – гигантский папоротник.
– А вот там?
– Сдаюсь.
– Смоковница.
– Ты это выучила в Нью-Йоркском университете или в Йельском?
– Нет. Я выучила это, читая Галиндеса, который иногда описывает родные места, или из книг по географии и истории Страны Басков.
– Шиповник… Остролист…
– А ты знаешь, что эти папоротники – женские особи?
– Ну еще бы – с такими-то ресницами! Я почему-то всегда считал, что у рыжих ресниц не бывает.
Дорога стала еще уже, и впереди обозначились контуры дома, чем-то напоминающего картонные сувениры. Тыльной стороной руки ты погладила Рикардо по щеке.
– Нам постелят в разных комнатах?
– Они хоть и баски, но телевизор смотрят и в кино иногда ходят. Если племянник спит с американкой – это не грех. Космополитизм давно перестал считаться тут грехом.
Внушительных размеров дом возникает прямо перед ними; из-под боковых навесов доносится шум – там кто-то работает. Рикардо вздыхает, открывает дверцу машины и натягивает на лицо улыбку – виноватую улыбку племянника, который вернулся и должен просить прощения за то, что отбился от семьи. «Непутевый, весь в отца, – это будут первые слова его дяди, мужчины с внешностью цыгана и типично баскским носом. – Хотя в том, что твой отец отбился от семьи, виновата моя сестра: родилась вроде тут, но по ней не скажешь».
А вот и тетя – на ходу вытирает руки кухонным полотенцем; только теперь дядя смотрит на тебя приветливо, словно при жене он из мужчины в берете, разглядывающего рыжую иностранку, превратился в радушного хозяина.
– Может, ты все-таки скажешь нам, как зовут эту девушку?
Женщина смотрит на тебя ласково, будто ты ее дочь. Говорит, что была бы рада, если бы у нее была такая дочь, и ты, забыв о сдержанности, крепко обнимаешь ее и целуешь в обе щеки. Натянутость первых минут как рукой снимает: и у женщины, и у ее мужа на глаза навертываются слезы, и они ласково смотрят на тебя.
– Если бы ему не пришло в голову познакомить тебя с нами, Мюриэл, этот непутевый и не вспомнил бы, что у него есть дядя с тетей и двоюродный брат.
– А Хосема здесь?
– Здесь. Скоро придет.
– Где ж ему быть.
– Он, наверное, со своими страшилами. За старым загоном, или в горы ушел деревья писать.
– Он пишет пейзажи?
– Нет, он пишет на деревьях.
Рикардо показывает тебе глазами, чтобы ты не очень удивлялась: ведь он предупреждал, что двоюродный брат слегка чокнутый.
– Пишет на деревьях?
Ты подчеркнуто удивляешься, и Ампаро тебя, взяв за локоть, слегка подталкивает к дому.
– Идите, поставьте вещи, помойтесь с дороги, и пока не стемнело, пойдемте посмотрим, что делает Хосема, если вам интересно.
– Конечно, интересно.
Это произносит Рикардо, но неуверенность в голосе выдает полное отсутствие интереса. Дядя остается ждать вас внизу, медленно расхаживает по вымощенному камнями двору, а тетя, показывая дорогу, поднимается впереди вас по лестнице с гладкими деревянными перилами. В полумраке дом кажется просторным; пахнет кукурузой, уютным теплом, и ты благодарно вдыхаешь этот воздух. Тетя распахивает перед вами дверь комнаты, где стоят две кровати и, едва заметно поведя рукой в их сторону, спрашивает:
– Я приготовила вам эту комнату, нормально?
– Прекрасно.
Ответ Рикардо успокаивает женщину:
– Этот кувшин для умывания, Рикардо, стоял в комнате твоей матери, когда она была маленькой.
– Кувшин для умывания, – повторяешь ты, поглаживая выщербленный фаянс, а Рикардо цедит только: «Да что ты!», пытаясь сообразить, где среди множества находящихся в комнате предметов кувшин для умывания.
– Туалет в коридоре, направо. Устраивайтесь и, как будете готовы, спускайтесь. Если хотите посмотреть, как работает Хосема, не тяните; надо идти, пока не стемнело.
Ты готова сразу же пойти за этой энергичной пятидесятилетней женщиной, которая собирает седые волосы в «лошадиный хвост», как девчонка пятидесятых годов, но Рикардо хочет что-то сказать тебе и подает знаки руками и глазами, заверяя тетю, что вы будете через десять минут.
– Через пять, – говоришь ты.
– Не торопитесь. Не успеете сегодня – посмотрите завтра.
– Завтра рано утром нам надо обратно в Мадрид.
– Уже?
– Тетя! Я выпросил особое разрешение – особое, понимаешь? А у Мюриэл назначены встречи.
Но дело вовсе не в ней: это Рикардо хочет как можно скорее вырваться из этого заточения среди людей, с которыми связан узами родства от рождения, но у него нет с ними даже общих воспоминаний.
– Все было прекрасно, только, пожалуйста, не привязывайся к ним. А если они будут настаивать, чтобы мы задержались, поддерживай меня, не иди на поводу у своего американского комплекса вины.
– Американский комплекс вины?
– Конечно. У вас, прогрессивных американцев, вечный комплекс вины, и вы разгуливаете по миру, соглашаясь со всем. Но они хорошие, правда?
– Тетя с дядей? Классные!
– Скажи еще раз «классные», детка, у тебя так хорошо получается.
– Классные.
Рикардо целует тебя, проводя рукой по твоему телу, но теперь с нежностью.
– А теперь пойдем посмотрим на этого украшателя лесов. Что бы ты ни увидела, делай вид, что так и нужно. Они ограниченные, но в глубине души – очень добрые.
Дядя в национальном баскском берете и теплой куртке, в которой кажется очень толстым, что смешно при его мелком лице, ждет вас во дворе.
– Вы легко одеты, в лесу так сыро, продрогнете до костей. Пока тетя там возится с кастрюлями, пойдемте посмотрим, чем занят Хосема.
Они проходят через лужайку, которая служит одновременно загоном, сеновалом и гаражом. По краям ее крепко вогнаны в землю раскрашенные белой, красной и синей краской тотемы из темной древесины; их так много, и они стоят так близко друг к другу, что напоминают частокол. В отличие от сваленных под навесом у дома дров или от высоких балконных опор, у деревянных тотемов – благородный вид произведений искусства. Поэтому ты останавливаешься и спрашиваешь у Мигелоа, что это. И тебе говорят, что Хосема бросил лепить из глины «эти свои штуки», чтобы заняться вот таким, а затем и вообще начал расписывать деревья в лесу.
– Это железнодорожные шпалы. Хосема говорит, что в каждой есть что-то свое, и он может вырезать из нее как лицо древнего божества, вроде фигур с острова Пасха, так и столб, как в кино про индейцев. Да он вам сам объяснит. Мне нравится то, что у него выходит, но объяснить, как он, я не могу. То, что он делает в лесу, – очень красиво. Соседи приходят посмотреть, а по воскресеньям – целыми семьями, вместе с детьми, приносят с собой еду и гуляют среди раскрашенных деревьев.
Тропинка неожиданно резко уходит вверх, мимо папоротников, которые щекочут ноги, и тебе приятно касание этих ажурных листьев: так лес приветствует тебя.
– Большую часть деревьев, которые всегда росли здесь, повырубили, остались только сосны. Я вовсе не фанатичный расист и не говорю, как другие, что сосне и эвкалиптам не место в Стране Басков, потому что их специально посадили здесь производители древесины и бумаги. Эвкалипты я действительно не выношу, а вот сосны люблю. Да и Хосема никогда не был фанатиком в том, что касается деревьев. Ему бы хотелось пройтись по соснам резцом или щеткой и придать им другую форму, другие зрительные ритмы, но существует твердый уговор с владельцем леса: писать поверх коры – сколько угодно, но наносить дереву какой-нибудь вред – ни в коем случае.
Рикардо усиленно подмигивает, призывая тебя в союзники, пока вы поднимаетесь по тропинке за стариком, который ловко отводит листья папоротника своей палкой.
– Как увидим Идефикса, значит, Хосема неподалеку. Они неразлучны, как дерево и его тень. Идефикс – это наша собака, вернее, собака Хосемы. Ему тоже нравится раскрашивать деревья, и он ходит с Хосемой каждый день, пока они не начнут спорить – тогда пес раздражается и возвращается домой.
– Спорить?
– Да, да. Вы бы только посмотрели! Хосема очень терпеливый, но у Идефикса еще тот характер, и когда он с чем-нибудь не согласен, поворачивается и уходит домой. Придет, откроет дверь – он умеет ее открывать – и идет за утешением к Ампаритшу или ко мне.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70
– Ну-ка, ну-ка, я что-то не понял. Ну и тип – теперь, выходит, он еще и сандинист. Прочти-ка еще раз…
– «Галиндес боролся, как некоторые борются сегодня за Никарагуа. Он боролся против тирании везде – на чужой земле и за чужих людей…»
– Этот Арсальюс – хамелеон. То, что он говорит, в равной степени может относиться и к сандинистам, и к их противникам. И те, и другие утверждают, что борются за Никарагуа.
– А кто из них, на твой взгляд, действительно борется за Никарагуа?
– У меня здесь нет такого четкого мнения, как у тебя. Бороться за демократию – значит устанавливать ее посредством демократических институтов. А я не верю ни в сандинистов, ни в контрреволюцию, которую направляет Рейган.
– Ты веришь в демократию.
– Точно.
– Швейцарского образца? Или американского?
– Почему бы и нет? Разве есть другая?
– И это спрашиваешь ты, социалист?
– Я спрашиваю тебя, ведь это тебе повезло с самого рождения жить в демократическом государстве.
– Девочкой я видела, что вытворяла на улицах демократическая полиция с «Черными пантерами».
– Кто такие «Черные пантеры»?
– Ты слишком молод, давай оставим это.
– Хорошо, мамочка.
Тебе бы хотелось иметь такого красивого сына, как Рикардо, – худощавого, гибкого, смуглого, элегантного, по которому сразу видно, что он из интеллигентной семьи и работает в социалистическом Министерстве культуры: в нем ощущается врожденная грация и элегантность творца Истории. «Галиндес – это нечто вроде дерева Герники. Он всегда отстаивал свободу и справедливость и боролся за них везде – это в нем и восхищает. Не так много людей на этом свете, о которых можно сказать, что, защищая свободу и справедливость, они рисковали собственной жизнью и расстались с ней». Но Рикардо сейчас интересует только дорога, которая сузилась, нацелившись стрелой к укромному жилищу семейства Мигелоа. Он устал от Галиндеса и от Арсальюса, и хотел бы прекратить политические дискуссии.
– Послушай, детка. Не затевай разговоров о политике с дядей, с этим убежденным баском. И потом, там мой двоюродный брат, который был членом ЭТА, а теперь занимается скульптурой и живописью, довольно странной; впрочем, человек без странностей не свяжется с террористами. Я тебя представлю как исследовательницу баскской проблемы, ну, скажем, Галиндеса, если хочешь. Бросим зверям эту кость, потом поедим тушеной фасоли, которая у тети обалденная, – и спать. А утром в Мадрид, потому что здесь дикость, как в Албании. Но все-таки мне тут нравится, и меня сюда тянет, и когда я приезжаю из моей городской пустыни, все эти поля и деревья производят на меня огромное впечатление. Хотя как называются эти деревья, я даже и не знаю.
– Дубы.
– А вот те?
– Каштаны… рядом буки, а все эти заросли у дороги – орешник вперемешку с терновником, шиповником, можжевельником.
Рикардо слегка притормаживает и, ущипнув тебя за ногу, говорит:
– Послушай, детка, ты надо мной издеваешься.
Ты улыбаешься, ибо твоя осведомленность вызвала у него комическое возмущение, а не потому, что он ущипнул тебя; бессмысленная агрессивность, жест, в котором нет даже намека на ласку.
– А эти огромные зеленые кусты, похожие на гигантские ресницы…
– Это я и сам знаю – гигантский папоротник.
– А вот там?
– Сдаюсь.
– Смоковница.
– Ты это выучила в Нью-Йоркском университете или в Йельском?
– Нет. Я выучила это, читая Галиндеса, который иногда описывает родные места, или из книг по географии и истории Страны Басков.
– Шиповник… Остролист…
– А ты знаешь, что эти папоротники – женские особи?
– Ну еще бы – с такими-то ресницами! Я почему-то всегда считал, что у рыжих ресниц не бывает.
Дорога стала еще уже, и впереди обозначились контуры дома, чем-то напоминающего картонные сувениры. Тыльной стороной руки ты погладила Рикардо по щеке.
– Нам постелят в разных комнатах?
– Они хоть и баски, но телевизор смотрят и в кино иногда ходят. Если племянник спит с американкой – это не грех. Космополитизм давно перестал считаться тут грехом.
Внушительных размеров дом возникает прямо перед ними; из-под боковых навесов доносится шум – там кто-то работает. Рикардо вздыхает, открывает дверцу машины и натягивает на лицо улыбку – виноватую улыбку племянника, который вернулся и должен просить прощения за то, что отбился от семьи. «Непутевый, весь в отца, – это будут первые слова его дяди, мужчины с внешностью цыгана и типично баскским носом. – Хотя в том, что твой отец отбился от семьи, виновата моя сестра: родилась вроде тут, но по ней не скажешь».
А вот и тетя – на ходу вытирает руки кухонным полотенцем; только теперь дядя смотрит на тебя приветливо, словно при жене он из мужчины в берете, разглядывающего рыжую иностранку, превратился в радушного хозяина.
– Может, ты все-таки скажешь нам, как зовут эту девушку?
Женщина смотрит на тебя ласково, будто ты ее дочь. Говорит, что была бы рада, если бы у нее была такая дочь, и ты, забыв о сдержанности, крепко обнимаешь ее и целуешь в обе щеки. Натянутость первых минут как рукой снимает: и у женщины, и у ее мужа на глаза навертываются слезы, и они ласково смотрят на тебя.
– Если бы ему не пришло в голову познакомить тебя с нами, Мюриэл, этот непутевый и не вспомнил бы, что у него есть дядя с тетей и двоюродный брат.
– А Хосема здесь?
– Здесь. Скоро придет.
– Где ж ему быть.
– Он, наверное, со своими страшилами. За старым загоном, или в горы ушел деревья писать.
– Он пишет пейзажи?
– Нет, он пишет на деревьях.
Рикардо показывает тебе глазами, чтобы ты не очень удивлялась: ведь он предупреждал, что двоюродный брат слегка чокнутый.
– Пишет на деревьях?
Ты подчеркнуто удивляешься, и Ампаро тебя, взяв за локоть, слегка подталкивает к дому.
– Идите, поставьте вещи, помойтесь с дороги, и пока не стемнело, пойдемте посмотрим, что делает Хосема, если вам интересно.
– Конечно, интересно.
Это произносит Рикардо, но неуверенность в голосе выдает полное отсутствие интереса. Дядя остается ждать вас внизу, медленно расхаживает по вымощенному камнями двору, а тетя, показывая дорогу, поднимается впереди вас по лестнице с гладкими деревянными перилами. В полумраке дом кажется просторным; пахнет кукурузой, уютным теплом, и ты благодарно вдыхаешь этот воздух. Тетя распахивает перед вами дверь комнаты, где стоят две кровати и, едва заметно поведя рукой в их сторону, спрашивает:
– Я приготовила вам эту комнату, нормально?
– Прекрасно.
Ответ Рикардо успокаивает женщину:
– Этот кувшин для умывания, Рикардо, стоял в комнате твоей матери, когда она была маленькой.
– Кувшин для умывания, – повторяешь ты, поглаживая выщербленный фаянс, а Рикардо цедит только: «Да что ты!», пытаясь сообразить, где среди множества находящихся в комнате предметов кувшин для умывания.
– Туалет в коридоре, направо. Устраивайтесь и, как будете готовы, спускайтесь. Если хотите посмотреть, как работает Хосема, не тяните; надо идти, пока не стемнело.
Ты готова сразу же пойти за этой энергичной пятидесятилетней женщиной, которая собирает седые волосы в «лошадиный хвост», как девчонка пятидесятых годов, но Рикардо хочет что-то сказать тебе и подает знаки руками и глазами, заверяя тетю, что вы будете через десять минут.
– Через пять, – говоришь ты.
– Не торопитесь. Не успеете сегодня – посмотрите завтра.
– Завтра рано утром нам надо обратно в Мадрид.
– Уже?
– Тетя! Я выпросил особое разрешение – особое, понимаешь? А у Мюриэл назначены встречи.
Но дело вовсе не в ней: это Рикардо хочет как можно скорее вырваться из этого заточения среди людей, с которыми связан узами родства от рождения, но у него нет с ними даже общих воспоминаний.
– Все было прекрасно, только, пожалуйста, не привязывайся к ним. А если они будут настаивать, чтобы мы задержались, поддерживай меня, не иди на поводу у своего американского комплекса вины.
– Американский комплекс вины?
– Конечно. У вас, прогрессивных американцев, вечный комплекс вины, и вы разгуливаете по миру, соглашаясь со всем. Но они хорошие, правда?
– Тетя с дядей? Классные!
– Скажи еще раз «классные», детка, у тебя так хорошо получается.
– Классные.
Рикардо целует тебя, проводя рукой по твоему телу, но теперь с нежностью.
– А теперь пойдем посмотрим на этого украшателя лесов. Что бы ты ни увидела, делай вид, что так и нужно. Они ограниченные, но в глубине души – очень добрые.
Дядя в национальном баскском берете и теплой куртке, в которой кажется очень толстым, что смешно при его мелком лице, ждет вас во дворе.
– Вы легко одеты, в лесу так сыро, продрогнете до костей. Пока тетя там возится с кастрюлями, пойдемте посмотрим, чем занят Хосема.
Они проходят через лужайку, которая служит одновременно загоном, сеновалом и гаражом. По краям ее крепко вогнаны в землю раскрашенные белой, красной и синей краской тотемы из темной древесины; их так много, и они стоят так близко друг к другу, что напоминают частокол. В отличие от сваленных под навесом у дома дров или от высоких балконных опор, у деревянных тотемов – благородный вид произведений искусства. Поэтому ты останавливаешься и спрашиваешь у Мигелоа, что это. И тебе говорят, что Хосема бросил лепить из глины «эти свои штуки», чтобы заняться вот таким, а затем и вообще начал расписывать деревья в лесу.
– Это железнодорожные шпалы. Хосема говорит, что в каждой есть что-то свое, и он может вырезать из нее как лицо древнего божества, вроде фигур с острова Пасха, так и столб, как в кино про индейцев. Да он вам сам объяснит. Мне нравится то, что у него выходит, но объяснить, как он, я не могу. То, что он делает в лесу, – очень красиво. Соседи приходят посмотреть, а по воскресеньям – целыми семьями, вместе с детьми, приносят с собой еду и гуляют среди раскрашенных деревьев.
Тропинка неожиданно резко уходит вверх, мимо папоротников, которые щекочут ноги, и тебе приятно касание этих ажурных листьев: так лес приветствует тебя.
– Большую часть деревьев, которые всегда росли здесь, повырубили, остались только сосны. Я вовсе не фанатичный расист и не говорю, как другие, что сосне и эвкалиптам не место в Стране Басков, потому что их специально посадили здесь производители древесины и бумаги. Эвкалипты я действительно не выношу, а вот сосны люблю. Да и Хосема никогда не был фанатиком в том, что касается деревьев. Ему бы хотелось пройтись по соснам резцом или щеткой и придать им другую форму, другие зрительные ритмы, но существует твердый уговор с владельцем леса: писать поверх коры – сколько угодно, но наносить дереву какой-нибудь вред – ни в коем случае.
Рикардо усиленно подмигивает, призывая тебя в союзники, пока вы поднимаетесь по тропинке за стариком, который ловко отводит листья папоротника своей палкой.
– Как увидим Идефикса, значит, Хосема неподалеку. Они неразлучны, как дерево и его тень. Идефикс – это наша собака, вернее, собака Хосемы. Ему тоже нравится раскрашивать деревья, и он ходит с Хосемой каждый день, пока они не начнут спорить – тогда пес раздражается и возвращается домой.
– Спорить?
– Да, да. Вы бы только посмотрели! Хосема очень терпеливый, но у Идефикса еще тот характер, и когда он с чем-нибудь не согласен, поворачивается и уходит домой. Придет, откроет дверь – он умеет ее открывать – и идет за утешением к Ампаритшу или ко мне.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70